Уча — это Жарко Зренянин, один из наиболее выдающихся деятелей революционного движения в Югославии. В 1920-х годах он учительствовал, первоначально в Македонии, а затем в родном селе Избиште, где в 1927 году создал первую коммунистическую ячейку. В его доме в Избиште работала подпольная партийная типография, печатавшая газету «Ленинист» и газету белградских коммунистов «Ударник». После провала типографии Жарко Зренянин провел три года в каторжных тюрьмах. По выходе из заключения он действовал в городе Вршаце и вскоре стал организационным секретарем Южно-Банатского окружкома КПЮ, а в 1936году — членом Воеводинского краевого комитета КПЮ. С августа 1938 года он секретарь этого комитета, а с 1940-го — член ЦК КПЮ. Вршацкий период деятельности Жарко Зренянина и отражен в повести П. Миличевича. Имя Народного героя Югославии Жарко Зренянина ныне носит бывший город Петровград.

<...>
Бабушка, конечно, была главой нашей семьи, но уж она, в свою очередь, больше всего прислушивалась к советам своего старшего сына Жарко, который был своего рода идейным лидером в семье, ее совестью. Учитель, по профессии, бунтовщик по натуре, он унаследовал от матери ее сильную волю и логику, а от отца — бесконечную доброту и трудолюбие. С этими качествами Жарко, вполне понятно, но мог примириться с нравами и порядками, существовавшими в нашем королевстве, и уже с юношеских лет встал на путь борьбы. Мой отец и другие старшие товарищи познакомили его с основами коммунистического учения, и он жадно впитывал бесценные знания. Жарко твердо усвоил, что простым людям ждать улучшения жизни неоткуда, понял, что за справедливую и радостную жизнь нужно бороться, и бороться с умом, а не вслепую. И он, не покладая рук, начинает трудиться, чтобы приблизить победу народа над ненавистными угнетателями. Как педагог, влюбленный в свою профессию, Жарко успешно преподает в школе, с большим удовольствием учит детвору. Когда кто-то из детей бедняков заболевал, и у родителей не было денег, чтобы заплатить за лечение доктору, Жарко сам помогал матери лечить ребенка, советуясь со знакомыми врачами. Он ночи напролет просиживал у постели больного, и это запомнилось людям. Но не только педагогической деятельностью занимался Жарко. Он активно участвовал и в практической работе по улучшению жизни людей. Так, он задумал создать по деревням сеть народных университетов, даже привозил для этой цели профессоров из Белграда, организовал курсы по ликвидации неграмотности среди взрослых крестьян, пробовал объединить крестьян-бедняков в кооперативы. Власти забеспокоились, видя, какую кипучую деятельность развернул двадцатилетний Жарко, а он, словно не замечая опасности, продолжал объединять людей вокруг себя. Жарко восстановил разгромленную профашистской диктатурой организацию компартии в Банате, стал нелегально выпускать и распространять газету «Ленинист». Этого ему уже простить не могли, власти арестовали его и осудили на длительную каторгу с лишением всех гражданских прав.
Но удивительное дело! У человека ни власти, ни богатства, ни «положения» в обществе. Гонимый жандармами, преследуемый полицией за свои убеждения, жестоко и беспрерывно наказываемый простой народный учитель, политкаторжанин, «бандит коммунистический», выражаясь официальной терминологией тех времен, представляет опасность для властей одним своим существованием. А в народе у Жарко авторитет непререкаемый. Его слово – закон!
<...>

В 1936 году в начале апреля поехали мы, родственники, встречать Жарко: вышел срок его каторги, и власти определили ему место поселения — село Избиште. Ближайший полустанок был в соседнем селе Ульма, куда Жарко должны были привезти и сдать под расписку местным жандармам. Мы приехали туда задолго до прибытия поезда и были очень удивлены, что на полустанке так многолюдно. А народ все прибывал и прибывал. Оказывается, в Избиште и окрестных селах разнесся слух об освобождении Жарко, и люди, кто на телеге, кто на таратайке, а кто и пешком пришли встретить своего любимого учителя. Приехали его первые ученики, дети, которых он лечил, благодарные родители этих детей, друзья, товарищи по совместной борьбе. Постепенно пустырь перед полустанком заполнился настолько, что хоть открывай митинг. Люди были одеты, причесаны, словно на празднике, улыбались друг другу. И как только поезд остановился, все побежали к вагону, из которого выскочил счастливый Жарко; каждому хотелось обнять его или хотя бы пожать руку.
— Здраво, Жарко! Здраво, учителю! Здраво, Учо! Живеооо! (Здравствуй Жарко! Здравствуй учитель! Здравствуйт Уча! Будь здоров! – серб., примеч.ред )
Поцелуи, поздравления, объятия друзей, товарищей, родственников. Ему подали специально украшенный экипаж, но он отказался ехать и предложил пройтись пешком, предоставив экипаж в распоряжение детей. Нашей радости не было предела, и я с братом и с другими мальчишками, взобравшись на козлы, с высоты своего положения наблюдал за Жарко. Весна была в полном разгаре, светило ослепительное солнце, слева и справа от дороги раскинулись сады в черешневом и абрикосовом цвету, стелилась ярко-зеленая трава, а впереди шел улыбающийся Уча, переходил от группы к группе односельчан, весело с ними переговариваясь. Сзади нас тянулась вереница повозок, колясок, бричек с женщинами. Пять километров от полустанка до села проехали незаметно. А когда шумная процессия въехала в деревню и подъехала к дому Зреняниновых, на дворе и на гумне уже толпился народ, поджидая Жарко. Люди не вышли в поле, решив отпраздновать возвращение, своего учителя — Учи и никакая сила помешать этому не могла. Прямо на улице были выставлены столы, лавки, каждый принес, что мог из еды, люди подходили, угощались, поздравляли друг друга, как в праздник.
И ничто этот праздник не омрачало: жандармы и полицейские агенты исчезли еще на полустанке.
Я засыпáл в сенях, утомленный событиями дня. Со двора доносился гомон, пение, смех, музыка, люди танцевали коло. За стеной кто-то грузно уселся на лавку и довольным голосом говорит:
— Вся деревня здесь! Нет только нотариуса и жандармов...
Сиплый старческий голос отвечает ему:
— Где уж им! Напугались, наверное, у богатея нашего, у Арсы сидят.
На минуту разговор затихает, затем я слышу уже полушепот:
— А ты знаешь, Уча-то наш — Ненад. Точно тебе говорю!.. Вот придет время — попомнишь мои слова...
Прислушиваясь, я улыбаюсь про себя, понимая, о чем идет речь. Дед мне несколько раз рассказывал сказку-быль, нигде не записанную, но упорно пересказываемую простонародьем Воеводины из поколения в поколение. В сказке этой говорилось о том, что давным-давно, лет триста, а может быть, и четыреста тому назад, в Южном Банате жил некий Йован Ненад. Работал конюхом, коней пас у помещиков, был подневольным, как и сотни тысяч сербских, и венгерских крестьян, врачевал людей народными средствами и многих больных на ноги поставил. Люди тянулись к нему: одни — чтобы поправить здоровье, другие — чтобы поделиться наболевшим и получить совет, как избавиться от гнета богатеев-феодалов, которые вытягивали из крестьян последние соки. Но Йован Ненад до времени отмалчивался. И только когда завоеватели в очередной раз перешли Дунай и Саву и схватились с алчными венгерскими и сербскими феодалами в давнишнем споре, кому из них угнетать простой люд, и ослабели в междоусобной войне, выступил Ненад перед народом и сказал:
— Пришел мой черед! Кто за свободу и правду, кто против богатеев и завоевателей, кто не желает терпеть рабство — ступай в мое войско. Я — царь бедняцкий, прогоню феодалов и турков, устрою справедливое бедняцкое царство!
И пошли к ному простые люди, сербы и венгры. Собрал Ненад большое войско, разбил врагов, очистил Банат и всю Воеводину от Неприятеля, землю дал тем, кто ее пахал и сеял. И зажили люди счастливо. Дед на этом сказку заканчивал и на все мои вопросы, что же дальше-то было с Ненадом, отвечал неохотно, что неизвестно, мол, да и всё тут. Только однажды сказал:
— Был слух такой: враги нашли подлого человека. Он предал Ненада, его схватили и убили. А царство бедняцкое разгромили. Но враки все это, враки! — добавил дед, успокаивая, как я понимал, и меня и себя.
Вспомнив сказку про Ненада, рассказанную дедом, я сонно улыбнулся и быстро заснул. Мне было приятно, что нашего Жарко сравнивают с легендарным сказочным Ненадом.
Жарко обладал удивительным даром влиять на людей, к нему тянулись сотни, тысячи простых тружеников, Вся наша семья старалась помогать Жарко в его нелегкой, но такой благородной и нужной революционной работе. Как и все, я очень любил его. Почему? Как-то все само собой получилось. Мне было не более шести лет. Никому я не признавался, что очень боялся темноты. Бывало, мать вечером попросит меня что-нибудь принести со двора, я притворюсь, что не слышу или занят каким-нибудь важным делом, а если обмануть не удавалось, вместо себя подсовывал брата или отца. Жарко заприметил это и, поняв мое состояние, пришел мне на помощь:
— Послушай, Душко ( Уменьшительное обращение к мальчикам по имени Предраг, Драган и др. - примеч. Ред.), ты знаешь, какая у меня была история в молодости? Примерно в твоем возрасте я жутко боялся темноты. Неприятно было очень, но ничего не мог с собой поделать. Как безлуние или к ночи время приближается, ноги отказываются идти. И знаешь, как избавился от этой напасти? Не поверишь! Помнишь, у нас в Избиште во дворе дома колодец стоял? Так я научился пробегать от двери дома до колодца и обратно с закрытыми глазами. Как натренировался днем, не глядя, без ошибки пробегать туда-сюда, тут уж и ночью рискнул. Быстро так бегу, а самому вдруг смешно стало, что ж это я с закрытыми глазами, ведь все равно кругом темнота и ничего не видно! Я открыл глаза и перестал бояться. Вот какая смешная штука со мной вышла...
Слушал я Жарко внимательно, а про себя думал: надо попробовать, ему ведь помогло. Мать часто посылала меня за чем-нибудь в сарай, я и решил научиться пробегать это расстояние с закрытыми глазами. Брат Слободан удивился:
— Что это ты вслепую бегаешь туда-сюда?
— Тренируюсь...
Скоро я действительно так навострился, что мог бегать к сараю, не глядя, а однажды ночью набрался храбрости и юркнул, зажмурившись, в темноту.
Точно получилось, как он рассказывал! И когда я с бабушкой в начале 1934 года посетил Жарко на каторге и он спросил, как у меня обстоят дела, я гордо ответил:
— Темноты больше не боюсь!
Он улыбнулся своей доброй улыбкой и потрепал меня по шее. Мог ли я после этого не любить Жарко!
Или взять другой случай. В конце 1936 года, еще до его освобождения, мать поехала на свидание к Жарко в Митровицкую тюрьму и взяла нас с братом. Мы подготовили передачу из лучших продуктов, что были в доме, бабушка с мамой напекли вкусных вещей. Не забыли мы и про голодных товарищей Жарко, которых у него было много, прихватили гостинцев и на их долю. В Белграде пересели на другой поезд и быстро доехали до Сремской Митровицы. Перед зданием тюрьмы собралась большая толпа посетителей с пакетиками, свертками, корзиночками, таких же, как и мы, родственников или знакомых заключенных. Мать с некоторыми из них здоровалась, здесь вообще быстро знакомились: горе ведь сближает людей. Но вот вышел надзиратель и партиями стал пропускать на свидание с заключенными. Идем по узкому коридору, дух в тюрьме тяжелый, казенно-карболочный. Перед входом в зал «свиданий» всех тщательно обыскивают и только после этого впускают в просторное помещение со сводчатым приземистым потолком, перегороженное мощной решеткой. С нашей стороны перед решеткой по грудь железный барьер. По коридору прохаживается надзиратель. По ту сторону решетки находится небольшая площадка, метров в пять, затем опять решетка с широкой дверью и длинным коридором. Стоим у барьера, ждем, когда приведут заключенных. И вот слух улавливает сначала легкое позвякивание ключей, замков, а затем и шарканье ног.
— Ведут, ведут, — раздается со всех сторон.
И действительно, в коридоре появляется человек пятнадцать заключенных в сопровождении надзирателей. Все вытягивают шеи, вертят головами, стараясь отыскать своих. Мы тоже всматриваемся в лица: где же, где же наш Жарко?! Ах вот он! Жарко подходит к решетке, машет, смеется, довольный, что так быстро нас увидел, Мы тоже улыбаемся. Жарко поздоровался и сначала поговорил с нами, детьми. Каждого расспросил, как обстоят дела в школе, дома. Мы доложили, что учимся хорошо, он похвалил нас, посмеялся, порадовался, как мы здорово подросли, и особенно отметил брата Слобу, он вытянулся больше. Только после этого Жарко засыпал вопросами мать: о родственниках, знакомых, о событиях на воле. Мать быстро-быстро обо всем ему рассказывает, стараясь не упустить подробностей. Я в это время поглядываю по сторонам и с любопытством рассматриваю новую для меня обстановку. Посетители выстроились у барьера, разговаривают с арестованными. Одни плачут, другие улыбаются, радуются, что наконец-то увидели дорогое лицо. Человека через четыре от нас, справа, — молодая пара. Заключенный — парень, бледный, небритый, — с девушкой переговаривается. Определить с первого взгляда, кто она ему, трудно: то ли сестра, то ли невеста. Вдруг заключенный закашлялся. Сильно, до слез, а утереться нечем. Девушка протянула ему через барьер платок.
— Нарушаешь! — кричит надзиратель-коридорный. — Прекращаю свидание!
Парень пытается сквозь кашель доказать, что он ничего не нарушил, ничего не взял, но двое надзирателей его хватают. Он пальцами цепляется за решетку так сильно, что они побелели от напряжения. Один надзиратель отрывает его руку от решетки, второй бьет прикладом по пальцам. Решетка обагряется кровью, парень кричит:
— Помогите, товарищи! Учо, помоги!
Но Жарко уже бросился на помощь. Он налетает на первого надзирателя, приподнимает его и швыряет об пол, а затем и второго оттаскивает от парня и командует остальным заключенным:
— Товарищи, в круг!
Политзаключенные оставляют своих близких, отрываются от решетки, образуют круг, встав спиной друг к другу, защищаются от налетевших на них надзирателей, требуют, чтобы вышел начальник тюрьмы. Надзиратели наседают со всех сторон, бьют людей прикладами, со злобой кричат: «Мы вам покажем, банда коммунистическая, такого начальника, что не обрадуетесь...», стараются оттеснить арестантов к коридору. Нас, посетителей, так же бесцеремонно выталкивают к выходу. Свидание закончилось.
Разве могло не взволновать увиденное в тюрьме мою детскую душу! Из таких впечатлений складывались любовь и уважение к Уче, и не только у меня, ведь многие простые люди любили его как родного.

<...>