Противник удивлялся нашему упорству и безрассудству идти на танки с гранатой и бутылкой с зажигательной смесью, бесконечно брать высоту и устилать её телами солдат. Дороги и обочины представляли собой груды из трупов. Техника и люди шли по убитым, хоронить простых солдат не было возможности. Рыть могилы в мёрзлой земле невозможно, солдату важнее отрыть щель, чтобы выжить при артобстреле. Хотя какая щель, мороз больше 25 градусов, землю мёрзлую долбаем ломами и лопатами. Конечно, были случаи самострелов и дезертирства. Люди на передовой были разные, у многих не выдерживала психика. Но у большинства солдат злость на врага, который хозяйничает на нашей земле, была велика. Мы поднимались в атаку с криками «За Родину!», «За Сталина!», но каждый думал о своих родителях, о своей деревеньке, и каждый надеялся, что он останется жив.Окопная жизнь наших солдат на передовой — это отдельный рассказ. Скажу только, что вши, голод и страх были нашими спутниками на фронте. А ещё война — это смрад. Передовая — это грязные и вшивые тела бойцов, которые живут в окопах под открытым небом. Особенно сильно ощущался «русский дух», когда солдатам удавалось поспать в натопленной избе после взятия очередной деревни. Пережить артиллеристский налёт или авиабомбёжку не каждый мог достойно. Это был такой ад, что многие сходили с ума, а многие мочились и испражнялись в штаны. Какие бани? Поспать бы в тепле, да поесть похлёбки тёплой перед боем. Но страшнее всего трупные запахи. Зимой хорошо, каждый мёртвый — это твоя защита от пули, а летом, когда ползёшь по скользким разложившимся трупам, зарываешься лицом в мёртвое, вонючее тело, и радуешься, что ещё живой… Эти запахи передовой преследовали меня всю жизнь. 322-я стрелковая дивизия вела наступательные бои за освобождение городов Венёв, Белёв, в битве под Москвой в декабре 1941 года. При взятии Белёва атаки нашей пехоты при поддержке танков принимали на себя сильный и хорошо организованный огонь противника. Дивизия вела тяжёлые наступательные бои, но успех нашего наступления — это кровавый след из трупов противника и наших бойцов. В боях под Москвой в 1941 году наша артиллерия безнадёжно отставала от полков на марше. Снежные заносы и морозы затрудняли продвижение артиллерии и танков. Топливо замерзало, и танки стояли неподвижно, как наши, так и немецкие. Авиации мы вообще нашей не видели. Немец поливал снарядами нашу пехоту так, что из полка после боя оставался десяток бойцов. Потом приходило пополнение, которое к военному делу никакого отношения не имело. Большинство солдат не умели стрелять, и снова бой. Особенно сильный артиллеристский и миномётный огонь противника мешал нашим войскам захватить шоссе Белёв — Болхов. Контратаки немцев были особенно ожесточёнными 28—30 декабря. Немецкий опорный пункт, недалеко от Белёва, Кализны, несколько раз переходил от немцев к нам и наоборот. Счастье, что на нашей стороне воевал русский мороз, гололедица и огромные сугробы. Немецкие танки на морозе глохли, в снегу застревала артиллерия, а военная форма немцев не предназначалась для русских морозов. Нас хоть и кормили не так, как немцев, но мы были в валенках, шапках-ушанках, в ватных штанах. Это вместе с нашей выносливостью давало нам возможность жить в окопах и в самые сильные морозы. А сто граммов спирта перед атакой согревали солдата и отодвигали мысли о смерти. Бой за Кализну был страшен по своей ожесточённости и потерям с обеих сторон. Снаряды не подвозили из-за сильной гололедицы. Атаки с двух сторон всегда переходили в жестокие рукопашные бои. 28 декабря в сражении за Кализно я получил в рукопашном бою тяжёлое пулевое и штыковое ранение в плечо. Нож немецкого штыка прошёл рядом с сердцем. Я лежал на снегу и понимал, что если не буду двигаться, то замёрзну. Бой закончился, скоро ночь, раненых не подбирают, метель и мороз усиливается к ночи. Убитых и наших, и немцев такое количество, что шагу нельзя было ступить, а проползти ещё труднее. Я отталкиваюсь ногами и ползу, перекатываясь через трупы немцев и своих однополчан. Ориентация потеряна, от боли нельзя сосредоточиться, я пополз предположительно в нашу сторону. Тяжело раненные солдаты стонали и затихали на морозе. Снег был красный, вперемешку с частями человеческих тел. Слышу стон и тихий голос:— Помогите, мне в санчасть надо быстрей. Я всё собрал. В воронке сидел раненый солдат и в руках держал свои кишки. Я потерял сознание и очнулся, когда меня тащили санитары. Мне повезло: меня нашли, я не замёрз. Освободили Белёв 31 декабря за несколько часов до Нового 1941 года. Три месяца я находился на лечении в госпитале Пензы. Только после войны я узнал, что за битву под Москвой награждён медалью «За оборону Москвы».

75 УР Воспоминания отца Все наши укрепления разбиты авиабомбами и раздавлены танками, выползаем из окружения ночью. Набрели на разбитый штаб, все документы разбросаны. Забрали знамя. Я, самый худой, обернул полотнище вокруг себя под гимнастёркой. Карты и часов ни у кого не было, мы уходили предположительно на юг, скрываясь балками, складками местности. Жара неимоверная, пить — всё время хочется пить. Начиналось наступление немцев на Сталинград. Поле неудачных боёв 40-й армии, выходящих из окружения в районе Воронежа было так много, что приказ судить отступающих за дезертирство не имел смысла. Новым приказом главнокомандующего отступающие группы сразу принимали в части действующей армии. Вышедших из окружения принимали в свой состав подразделения армии, которые выводились из боёв под Харьковом в резерв. 6 тбр приняла нас в состав мотострелкового подразделения. 6 тбр выходила к Сталинграду на переформирование от села Погремец, юго-западнее Воронежа. Армия остро нуждалась в командирах. В период формирования 6 тбр мне было присвоено звание капитана и я был зачислен командиром роты в мотострелково-пулемётный батальон 6 тбр.

В сентябре стояла очень сухая и жаркая погода. Немец жмёт нас к Сталинграду. Посёлок Аэродромный совсем близко к городу, там мы и заняли оборону. Солдаты окапывались молча, только слышен был стук сапёрных лопаток о камни, да сухой степной ветер вертел пыль, забивался в глаза и под мокрые от пота гимнастёрки. Все понимали, что отступать некуда, за нами Сталинград, а за Сталинградом — Волга. Командирам пришёл приказ: «Ни шагу назад. Умереть за Родину, за Сталина». Зной стоял страшный, воды не хватало. Пересохшие губы так и тянулись к фляжке. Перед нами было бахчевое поле. На нём дозревали арбузы. Это и спасало солдат от жажды. Со стороны этого поля и ждали фашистской атаки. Я прошёл нашу траншею, подбодрил солдат, которые уже заняли боевую позицию. Молоденькие ребята лежали в степной пыли с винтовками и бутылками с зажигательной смесью. Я мало чем отличался от них по возрасту, хотя я был офицер, мне было двадцать два года. Битва под Москвой многому меня научила. Я уже несколько раз был в пекле. А теперь как в поговорке: из огня да в полымя. Я понимал, что мы должны принять смерть, и для непредвиденного случая размотал обмотки и закрутил в них «лимонку». Сапог на солдатах не было. Все носили обмотки — это такие ботинки, выше которых по ноге заматывались прочные широкие матерчатые полоски. Началось тревожное и изматывающее душу ожидание. И вот в небе появились тучи немецких самолётов. Их было так много, что казалось, будто летит саранча. Самолёты пикировали, и бомбы посыпались на наши позиции так кучно, что было понятно: живых людей останется мало. В воздухе летали ноги, руки, кишки солдат. Солнце закрылось, я замер в своей земляной щели, как в могиле. Мозг отказывался понимать, что происходит, тело только вздрагивало в такт падающим снарядам. Потом тишина. Земля зашевелилась. Кто остался жив, выползали из окопов и щелей. Мы уже знали, что теперь пойдут танки. Вот задрожала земля, и всё громче и громче слышался рёв немецких танков. Потом мы увидели облако степной пыли. Затем ползли вражеские танки. Начиналась танковая атака, под прикрытием которой шла пехота фашистов. Наши танки тоже выдвинулись на позиции, но не подкреплённые атакой пехоты, которой почти не осталось, были расстреляны. Танки немцев мы подпускали как можно ближе к траншее, на расстояние броска гранаты или бутылки с зажигательной смесью. Грохот, пыль, огонь, крики людей — всё смешалось в горячем воздухе. Многие танки останавливались, подбитые прямо возле траншеи, а те, которые прорывались, утюжили наши окопы, а то и вовсе разворачивались на них. Тяжёлые гусеницы давили людей, как только что давили арбузы на бахчевом поле. Траншея превращалась в смесь пыли, земли и останков из наших солдат. Прорвавшиеся танки шли на Сталинград, а нас ждала атака пехоты. Немцы шли как на прогулку: автоматы наперевес, рукава закатаны до локтей. Я отдал приказ взводу: «Приготовиться к прицельной стрельбе». И из наших окопов захлопали винтовочные выстрелы. Фашисты отвечали беспорядочной и даже неприцельной стрельбой из автоматов. Патроны они не экономили. Но они ещё не знали, что главный козырь всех русских атак — рукопашный бой. Пришло время следующей команде: «Приготовиться к рукопашному бою!» На винтовках у солдат появились штыки. Я поднялся из траншеи во весь рост и закричал: «В атаку! За мной!» За мной бежали солдаты с криками «Ура!» Началась штыковая атака. Стоны, окровавленные тела наших бойцов и врагов смешались в одну кучу. Немцы не выдержали напора русского рукопашного боя, отступили за бахчу и начали подготовку к новой атаке. Мы тоже возвратились в свои траншеи, забирая с собой раненых. Воздух прогрелся до такой температуры, что даже ветер не освежал, а только носил горячую пыль. Воды во флягах уже не было, раненые просили пить, а остальные терпеливо приводили боевое оружие в готовность к следующей атаке. Солнце ещё было высоко, и до ночи, скорее всего, придётся выдержать несколько атак. У всех была одна мысль: «Пить, только пить!» Глоток воды был сейчас самой большой драгоценностью для каждого человека. Не в лучшем положении находились и немцы. Врагов разделяло поле со зрелыми арбузами, которые могли утолить жажду, но путь к арбузам означал смерть. Желание добыть влагу было таким сильным, что охотников за арбузами не обстреливали ни с той, ни с другой стороны. На несколько минут было заключено как бы негласное перемирие. Судьбу нашей обороны решило новое наступление немецких танков. Танки проутюжили траншеи и окопы, навсегда оставив в земле наших бойцов. Я пытался последний раз поднять солдат в атаку уже на танки. Остатки нашего батальона отступали. Во время уличных боёв в посёлке Аэродромный снаряд разорвался рядом со мной. Невозможно описать, что творится в голове, когда взрыв совсем рядом. Сколько я пролежал без сознания, не помню. В ушах зазвенело, а затем наступила страшная тишина. Когда я пришёл в себя, то увидел приближающихся немцев. Они подбирали после боя раненых. Тяжело раненных бойцов расстреливали, а того, кто мог подняться, забирали с собой. У меня была сильнейшая контузия, из ушей текла кровь, переносица была перебита пулей, ногу повредил осколок и застрял в кости. Немцы о чём-то говорили, но я не слышал их разговора, я не слышал никаких звуков. От боли сознание отключилось. Меня не пристрелили, скорее всего, потому, что я был офицер. Когда я очнулся, то понял, что нахожусь у немцев военнопленным вместе с другими нашими солдатами и командирами.Военнопленных собирали в пункте сбора пленных в Александровке. Голод правил всем. В лагере пленных не кормили, за малейшую провинность расстреливали. Формировали в колонны на железнодорожной станции Разгуляевка для отправки в сортировочные лагеря.Когда нас погрузили в вагоны, я с радостью нащупал «лимонку», которая была в обмотке на ноге. Мелькнула мысль о побеге.

ПОЛТАВА Воспоминания отца Содержание пленных в Полтаве и Кременчуге было не ужасным, а невыносимым. Вообще, я не должен был выжить уже там, но, видимо, судьбе было угодно, чтобы я прошёл ещё более тяжёлые испытания. Нас отправляли на запад в стационарные лагеря для пленных на территории Германии и Польши. Эшелон с товарными вагонами полностью был забит военнопленными: рядовыми солдатами и офицерами. Офицеров-военнопленных поместили в пассажирские вагоны под конвоем. Поезд шёл на запад. За окном пробегали разрушенные станции, сожжённые деревни. Только по времени я мог догадываться, где приблизительно может находиться эшелон. Поезд остановился в небольшом городке. Казалось, война не затронула эту местность. Я знаками показал конвою, что мне надо пройти в туалет. Мысль о побеге не покидала меня ни на секунду. Нога, перебитая осколком, почти не двигалась. Я открыл окно туалета и с трудом перевалился через оконную раму. Конвойных снаружи не было, потому что вагоны поезда были намертво задраены. Ночной городок жил почти мирной жизнью. Кругом слышалась украинская речь, хохот девушек, которые прогуливались с немецкими офицерами. Я, насколько позволяла раненая нога, стал быстрей уходить от эшелона. Вид у меня был устрашающий: перебитая переносица кровоточила и всё лицо распухло. Кровь запеклась и запечатала глаз. Для удачного конца моего побега надо было срочно избавиться от военной формы. Я выбирал дома победней и стучался. Просился на ночлег, а потом уже просто просил гражданскую одежду. Как только люди видели раненного в форме советского офицера, сразу же закрывали дверь. Так я прошёл десять хат. Голодный, измученный, отчаявшись получить помощь, я с трудом удерживал свою ненависть и обиду. Несколько раз порывался раскрутить обмотку и бросить «лимонку» в хохочущих, целующихся с немцами девиц. Это была Западная Украина, которая приняла немцев как освободителей. Я начинал понимать, что снова стану пленным. Так оно и случилось. Утром меня схватил немецкий патруль. Меня вели через базарную площадь маленького украинского городка, предположительно во Львовской области. На прилавках лежали пироги, пончики, всякие соленья и другая еда. Голова гудела от ранения, и ноги подкашивались от голода. Запахи еды сводили с ума. Никто не бросил мне ни кусочка хлеба, только одна старушка протянула грязную морковку. Я схватил морковку руками, запёкшимися в крови, и быстрей стал грызть. Скоро я был уже на станции, теперь уже в товарном вагоне поезда. Здесь можно было только стоять — так плотно вагоны были набиты военнопленными. За побег немцы расстреливали сразу. Я не знаю, почему немецкий патруль оставил меня в живых. Наверно, немцы знали, что смерть, по сравнению с лагерем, это слишком легко.На каждой станции выгружали мёртвых. Двое смельчаков оторвали доски от пола вагона и на всём ходу решились сползти под поезд. Я пожелал им удачи, но сам проделать этот трюк с перебитой ногой не смог.

Из еды — чай на еловых ветках, раненых не лечили. Кругом вши, в ранах кишат черви.Условия жизни были так ужасны, что многие хотели просто быстрее умереть. В лагерь я попал с гниющей раной и осколком в ноге. У меня была перебита переносица и висок. Глаз не открывался, и я не знал, смогу я видеть им или нет. Снова вши, вонь гниющего мяса на ранах, нечистоты от людей, холод и страшное чувство голода, которое было самым гнетущим. Целый месяц с февраля по апрель 1943 года мы находились под открытым небом в восточной части лагеря. Пленных почти не кормили. Только 14 апреля 1943 года я получил лагерный номер и попал в ревир как раненый больной. Мой лагерный номер 119599. Территория Шталага делилась на несколько частей высокой проволокой из сетки.Пленные союзнических войск занимали каждый свой сектор. Меня поместили в барак, который немцы называли «ревир», это вроде госпиталя, где содержались пленные, которые не могли работать из-за болезни. В лагере врачи постоянно испытывали на пленных вакцины и лекарства. Помню, построили нас на прививки. Какие прививки, никто не знает. Одна шеренга идёт ко врачу, а вторая рядом, уже привитые идут обратно. Я закатал рукав и перемахнул в колонну уже привитых. Наутро остался в живых только я. Мне было всего 22 года. Хотелось есть. Голод и боль, боль, голод и холод. Только это занимало мозг. Пленные союзнических войск получали посылки Красного Креста. Русские лизали консервные банки из-под тушёнки, которые бросали американцы на нашу территорию через забор. Мы, как собаки, бросались на объедки, а немцы хохотали и фотографировали нашу борьбу за пустую консервную банку. Русских военнопленных кормили баландой из очисток картофеля и поили «витаминным» чаем из веточек ели. Привозили пятнадцать бочек с «чаем», и только одна из них была чуточку подслащённая, полицаи забирали её себе. Грузин и украинцев кормили лучше, но чтобы получить баланду для грузина, надо было сказать по-грузински без акцента одну проверочную фразу — «баккаки цхальше с цехенем». По этой фразе можно определить настоящего грузина. Она переводилась: «Лягушки квакают в болоте». Я был внешне похож на грузина, и меня научили произносить это предложение без акцента. Для дополнительной проверки заучил песню «Крутится, вертится шар голубой…»: «Садарис эскуча, садарис эсохли, Садорис эскуча мереми кваркс…» После этого мне давали баланду с тушёнкой! Тысячи людей, которые должны были куда-то оправляться, находились в одном месте. Для этой цели немцы вырыли огромный котлован, по краям которого сделали деревянные мостки с перилами. Глубина этой ямы была огромной. У многих от голода и слабости кружилась голова, и люди падали с мостков прямо в нечистоты. Тянулись наверх, просили о помощи, но снова падали. Каждое утро бульдозер засыпал яму слоем земли вместе с живыми ещё людьми. Я, ослабленный и контуженный, боялся упасть с этих мостков и малую нужду украдкой справлял где-нибудь между бараками. Немцы, если поймают, наказывали за это жестоко. Однажды около пищеблока мы нашли мусорную яму, где лежали почти испорченные очистки картофеля. Мы промыли их и решили вечером сварить. Развели костёр, поставили котелок с очистками и впервые утолили голод. Ели руками, засовывая пятерню прямо в горячую массу. Наутро все, кто ел, были мертвы, а у меня было сильное отравление с поносом и высокой температурой. Тогда я решил, что буду лучше терпеть голод, а что попало не есть. Вши были ещё одним испытанием для пленных. Они плодились быстро и гроздьями висели на внутренних швах одежды. От чесанины невозможно было спать. Мы разжигали костры и вытряхивали их из одежды в огонь. Это спасало ненадолго. В лагере начался тиф. Умирали тысячи военнопленных. Тиф меня коснётся позже, а пока меня лечат от туберкулёза.Фронт приближался, и нас в июне 1944 года отправили в лагеря для военнопленных в Австрии.

В «Шталаге XVII-А» я снова находился в бараке ревира. Это барак для раненых военнопленных, которых не брали на работы. Меня, ослабленного туберкулёзом, тиф не обошёл стороной. Больных тифом разместили в отдельном бараке. Каждое утро приходили санитары-полицаи и уносили мёртвых, а их место занимали другие тифозные. Пинчук во многом мне помог в этом лагере. Я был истощён крайне. Врач из Орши Пинчук приносил мне часть своего пайка и таким образом немного поддерживал меня. Я лежал с очень высокой температурой, с трудом поднимался, чтобы попить горячей похлёбки, но дойти до конца барака не смог. Проход мне казался изогнутым, как туннель, и я всё время натыкался на нары. Утром я уже был еле живой от голода и температуры. Полицаи уносили мёртвых, дошли до меня. На мне был отличный кожаный комсоставовский ремень. Один из полицаев давай его с меня снимать. — Ему ремень уже не понадобится, — пробурчал полицай. Но тут я очнулся и тихо прошептал: — Хлопцы, не надо, я ещё живой. Полицаи отскочили от меня и оставили умирать. Я услышал, как один из них сказал: — Оставь, завтра заберём… Очень немногие из нашего тифозного барака остались в живых, но, наверно, моя природная выносливость, моя молодость и сильное желание жить не дали мне умереть. Кризис прошёл, и я пошёл на поправку. Врач Пинчук снова нашёл меня и с удивлением понял, что я перенёс тиф. Мой истощённый до предела организм уже не принимал пищу. Совершенно не было аппетита, только горечь во рту. — Хочешь жить — ешь, силой ешь, живот разберётся, — говорил мне Пинчук. Я выжил, и вскоре меня перевели в нетифозный барак. Ранение от антибиотиков уже не гноилось, и под повязкой в раненной осколком ноге не ползали черви. Очень медленно ко мне возвращались силы. 1 марта 1943 года мне исполнилось двадцать три. Ревир обслуживал полицай Степан. Однажды он взял меня для того, чтобы из своего склада принести хозтовары для уборки ревира. Склад представлял собой стеллажи табака, мыла, здесь было всё, кроме еды. На табак в лагере можно было обменять еду. И я на кусочке мыла сделал слепок ключа от склада. Рядом был склад продовольствия, в котором хозяйничал крепкий парень-украинец. Под голубой рубашкой его мускулистые руки так и играли бицепсами. Называли его Костей. Лицо Константина мне показалось очень знакомым. Я набрался смелости и спросил: «Ты, случайно, не учился в Могилёвском пехотном?» Глаза у него округлились, лоб покрылся потом, он втайне от Степана сунул мне пачку маргарина под шинель и сказал: — Тише… Молчи… Я сам тебя найду! На следующий день он нашёл меня в ревире и стал задавать мне вопросы: — Кто начальник училища? — Шадрин, — ответил я. — В какой цвет были окрашены стены в столовой? — В светло-зелёный. — Я был членом футбольной команды училища, — сказал Костя. С этого времени Костя стал приносить мне еду. Однажды он принёс целый котелок творога с сахаром. Это был настоящий праздник для всего нашего барака. Голод мучил нас постоянно, и мы решились открыть склад Степана. Две недели вытачивали ключ к складу. Ночью открыли склад и набрали целый рюкзак табака, который меняли на продукты. Степан, как и раньше, брал меня с собой. Через все посты мы шли к главной кухне, и, по просьбе Кости, мне наливали в котелок жирного супа с мясом и давали две пачки маргарина, которые Степан забирал себе. Через несколько недель Степан обнаружил пропажу табака и затеял обыск в ревире. Поднимали все матрацы, но табак мы закопали в песке на территории лагеря. После этого обыска Степан больше не брал меня с собой за продуктами, и я решился пойти с котелком на кухню через все посты один. Меня все на постах уже знали, а я угощал немцев американскими сигаретами, которые мне дал Костя. На кухне наполнили мой котелок, и я пошёл обратно. Но на одном из постов появились эсэсовцы в касках с металлическими «ошейниками». Меня остановили и повели в комендатуру, где было объявлено наказание: «Фюнф унд цванциг». Двадцать пять ударов шомполом мне положено принять за самовольство и наглость. Привели меня в комнату, где стояла узкая низкая скамейка, бетонный пол был весь в крови, и в углу висят плётки с металлическими грузами. За столом сидит немец, на шее железный ошейник. Через переводчика спрашивает: «Откуда? Кто родители?» Я отвечаю ему, что я из деревни, родители — простые люди. Он как закричит: «Врёшь! Ты аристократ!» Правильные черты лица и поведение навели его на мысль, что я не простого происхождения. Молоденький солдат переводчик и исполнитель наказания, тоже пленный, спросил меня: — Откуда ты? — Из Белоруссии… — ответил я ему. Тогда переводчик говорит толстому немцу по-немецки, что он меня бить не будет, так как я есть «кранк», больной. У меня ведь нога ранена, да и всё лицо разбито. Немец покраснел от злости и как закричит: «Раус!» Показывает переводчику: ложись сам на скамейку и пять ударов плетью с шомполом. Потом за меня сам взялся. Я схватился за скамейку, а парнишка мне говорит: — Двадцать пять ударов ты не выдержишь — это смерть. На шестом ударе притворись, что ты умираешь, инсценируй конвульсию. Я так и сделал. Затрепетал руками и ногами, глаза закатил и обмяк. Меня потащили в коридор и бросили на бетонный пол. Там я лежал в луже собственной крови. Когда очнулся, то понял, что надо удирать. От боли трудно идти и дышать, рёбра сломаны, гимнастёрка прилипла к ранам. Слезы текли из глаз, даже немцы на постах сочувственно мотали головами. Пришёл в свой барак, а меня ждут все, что еду принесу. Говорить не могу, показываю пустой котелок и свою исполосованную спину. Так снова к нам пришёл голод. Наши войска успешно наступали, и немцы явно нервничали. Началась эвакуация лагеря. Военнопленных, которые могли работать, цепляли наручниками по два человека и грузили в эшелоны. Больных и умирающих оставляли в лагере. Был один хохол, высокий, такой здоровый, что наручники оказались малы для его рук. Он одним кулаком мог убить немца. Вот его под пулемёт поставили в вагоне без наручников. Через некоторое время мы услышали, что наши самолёты бомбят станцию. Мой друг Кунцевич остался жив, все эшелоны с пленными разбомбило. Наши метали бомбы метко, только вот не знали, что там военнопленные.Охрана в лагере стала не такой строгой. Пошёл слух, что всех кто остался уничтожат. Я решился на побег. В одну из ночей я и ещё семь человек решили убежать из лагеря. Шёл дождь, была сильная гроза. Мы перерезали колючую проволоку. Оказавшись за заграждением, совсем не понимали, где находимся и куда нам идти. Выбросили свои лагерные бирки, прошли километров 40 и вышли к огромной реке с водоворотами. Мы понимали, что, истощённым и раненым, нам не переплыть эту огромную реку. Я потом понял, что это был Дунай. Вдруг в камышах видим: стоит плотик с кольями. Только мы хотели отплыть, а тут выскакивают немцы с автоматами: «Русиш Иван, хенде хох. Ком цу мир!» Так мы оказались совершенно в другом лагере. По правилам немцев, беглых пленных расстреливали. Лагерных бирок с номерами на нас не было, а из какого лагеря, мы не признавались. До того как расстрелять, нас решили использовать на погрузке трупов. Трупы были уже скользкие, и мы вдвоём еле забрасывали их в машины.На одном из трупов я заметил лагерную бирку. Я снял этот номер и надел на себя. Утром перед общим построением вывели моих товарищей без бирок перед строем, чтобы показать всем, что делают с беглецами, а я не вышел. Немцы кричат, стали у всех номера проверять, до меня очередь дошла, я номер показываю, а у самого сердце из груди просто выскакивает от страха. Если бы немец догадался просто руку к сердцу приложить, то сразу нашёл бы ещё одного беглеца. Так я остался жив один из семи.

В том лагере, куда я попал, кормили лучше и относились не так жестоко. Охраняли нас австрийцы, они понимали, что войне скоро конец. Перед самым освобождением из нас собралась группа офицеров. Главный был майор, фамилию не помню. Мы решили разоружить лагерь до прихода наших и выйти на волю. Все понимали: войне конец. Полицаи убегали, побросав оружие, а австрийцы тоже не хотели умирать в конце войны. Голодные военнопленные бросились на склады с продуктами. Они хватали и ели что попадало в руки. Потом сотни пленных лежали мёртвыми, это было страшное зрелище. Пережить весь ужас войны и плена — и чтобы умереть от заворота кишок! Я помнил наказ врача Пинчука: «После голода не ешь много — умрёшь». Так я и делал: пожую немного хлеба или печенья и терплю. А вокруг весна, гуляем по Альпам. Красота! Красота красотой, но надо пробираться к своим войскам. Со мной пошли 3 человека. Переправились на плоту через Дунай. Немного погодя, попали в Братиславу. Красивейший город удивил меня количеством мостов. Но надо к своим. И мы пробирались на Восток.