Родился я 4 мая 1923-го года в деревне Слизнёво, что на Смоленщине, неподалёку от Гнёздова. Кроме меня, в семье было ещё трое детей: старший брат Фёдор, младший брат Григорий и сестра Анастасия. Родители были колхозниками. Мать занималась хозяйством. Отца почти не помню: я в школе учился, а он постоянно пропадал на работе. В 1937-м году отца забрали, и «концы в воду». Лишь спустя много лет как-то «всплыло» в мой адрес - «сын врага народа»… Но об этом расскажу позже.
    Окончил я семь классов Восковской неполно-средней школы. В 1939-м году решил уехать из дома: надоело голодать и с сумкой по деревням ходить, кусочки хлеба собирать. В этом же году по набору поступил в школу ФЗО на лесное дело. Находилась эта школа в Ленинградской области, около станции Анциферово Хвойновского района. Учиться мне предстояло три года по специальности лесоруба-вальщика, то есть, чтобы я потом мог валить деревья при помощи лучковой пилы и топора. Но не успел я окончить обучение, как был призван в армию Хвойновским военкоматом Ленинградской области.
    Конечно, тогда еще не знал, что будет война, но какое-то тревожное предчувствие было, да и в целом настроения у людей были неспокойные. А когда 22 июня объявили войну, тут уж по-разному все отреагировали. Большинство сразу же сказало, что надо немедля идти в армию, чтобы сражаться с врагом. А наши лесорубы, кто в школе ФЗО оставался, в основном наоборот стремились попасть как можно скорей домой, кто куда, лишь бы удрать от такой невыносимо тяжёлой работы. Ну, а я ведь уже в армии был и написал письма родным и близким в деревню: так мол и так, надо отдать должное Родине. И даже особого страха у меня не было. Тогда никто не хотел верить, что война продлится долго.
    Я сразу попал в запасной полк, где пробыл почти с полмесяца. Поначалу всё было трудным и мучительным: ночью неожиданно раздавалась тревога - и беги, ползи по-пластунски, да ещё по два раза подряд, а днём тоже изнурительный бег!
После таких мучений часть показалась настоящим раем: никто не дёргает впустую, питание хорошее. Совсем другое дело по сравнению с запасным полком! Я попал служить в 122-ю танковую бригаду, где в мотострелковом батальоне был ручным пулеметчиком (на пулемёте Дегтярёва). Как раз тогда окружили и захватили Ленинград, и немец начал стараться захватить Волхов. Почему? Потому что Волховская электростанция обеспечивала энергией Ленинград. А на пути к Волхову стоял город Тихвин. Здесь мне и пришлось воевать. В одном из боёв, 13 февраля 1942-го года, я получил ранение…
Мы тогда отбивали контратаку, и приходилось быстро продвигаться вперёд со станковым пулемётом по глубокому снегу. Мы шли вслед за нашими танками через лес, чтобы поддержать их огнём и, если что, прикрыть. Постоянно раздавались разрывы снарядов, мин. Миновав небольшую рощу, я вдруг почувствовал, как что-то вонзилось в мою ногу и я не могу её поднять. Самого взрыва я не слышал из-за непрекращающегося грохота вокруг. Боль нарастала, но поначалу была терпимой. И я, лёжа под огнём немцев и путаясь в складках своего белого маскировочного халата, всё-таки достал пакет с бинтом (нам таких по два выдавали) и перевязал себе рану.
    Неожиданно ко мне подполз сослуживец. Он ужасно кричал. Ему осколком вышибло нижнюю губу, и оттуда, не переставая, шла кровь. Я достал свой оставшийся пакет с бинтом и стал его перевязывать. Этого оказалось мало. Но, к счастью, у него самого медпакеты были целы. И я его хорошо так перевязал, что и кровь не шла, и челюсть не болталась. У него только щёлочки для глаз остались. Тогда говорю ему: «Давай выбираться. Ты идти можешь, а я с трудом, так что помогать мне будешь…» И мы двинулись к своим. В пути я опирался не только на плечо сослуживца, но ещё и на свой пулемёт: оружие нельзя было бросать на поле боя. Не знаю, сколько мы шли. Однако вдруг мы увидели подводу. Лошадь везла сани с ранеными, нас тоже туда погрузили и привезли в санроту. Оттуда я попал в госпиталь ЭГ-1184, где меня вскоре подготовили к ампутации правой ноги.
    И вот, лежу я тогда в госпитале и думаю про себя: «Умирать буду, но резать не дам!». И тут открывается дверь. В палату, где нас лежало двенадцать раненых, входит комиссия. Десять человек. И один, невысокий такой, лет пятидесяти, с бородкой, как позднее узнал - профессор. Подошел он ко мне, расспросил и говорит: «Долго лежать будешь? Переворачивайся на живот!». У меня самого сил не хватило, тогда санитары перевернули меня, разбинтовали. Профессор долго мял мне ногу, и вдруг как ломанёт её! Я заорал: хоть и был мужик терпеливый, роста здорового, а тут такая боль… И ещё, знаете, сколько живу, никогда не видел столько крови, она у меня, как из шланга, хлынула. Кровать вся в крови была. Через два дня ко мне опять подошла комиссия, теперь уже из пяти человек. Тот же профессор смотрит и говорит: «Вот, ампутировать хотели, а он ещё воевать будет!» Назначил мне физкабинет. И я каждый день доберусь кое-как до этого кабинета с костылями. Там медсестра мячик большой чугунный толкает, а я должен раненой ногой остановить его. Через неделю-другую смотрю: пальцы на ноге зашевелились! Обрадовался. Потом даже ночевал в физкабинете: костылями сам толкну мяч и - ногой останавливаю. Так я вскоре и пошёл на поправку. А после того ещё три раза ранен был, осколки в теле до сих пор, но, как видите, жив.
    Выписавшись из госпиталя, я попал в новое формирование частей - 33-й ОПАБ (отдельный пулемётно-артиллеристский батальон) 79-го укрепрайона 42-й армии, где мы занимали оборону под Царским Селом (ныне город Пушкин) в районе станции Шушары. Это под Ленинградом. Я тогда был командиром расчета станкового пулемета «Максим», у нас как раз был пулеметный взвод в составе двух станковых пулеметов и двух ручных (Дегтярёва). Наш расчёт занимал оборону на опасном танковом направлении. Там приказом командования был построен дзот: двойной сруб на четыре венца. Мы всё сами строили: брёвна привозили ночью, сделали сруб - четыре двойных венца, промежуток между ними доходил сантиметров до семидесяти. Так мы этот промежуток набили камнями, кирпичом. В общем, укрепили свой дзот, как положено. Потом ещё нам привезли башню разбитого в боях танка «КВ» со следами вмятин и пробоин, чтоб поставить сверху и закрепить оружие. В ней на месте пушки была сделана амбразура, и мы туда вставили станковый пулемёт. Сверху землей засыпали, замаскировали. Бугор такой получился. Когда же в него попадали снаряды - нам нипочём. Конечно, если прямое попадание, то оглушает, а если осколком, то вообще никаких проблем. Впоследствии дзот укрепили огнемётами. Они очень похожи на баллоны газовые, только рукоятка вывернута в другую сторону. Собрали нас всех, и давай тренировать. Времени было мало, но надо было успеть обучиться. Мы даже сделали один тренировочный выстрел. При выстреле такая картина: до ста двадцати метров летит густая зеленоватая смесь, которая начинает загораться от соприкосновения с воздухом. Это было хорошим оружием против танков. Сначала у нас поставили три огнемета, а потом добавили ещё несколько позиций.
    Там же, в районе станции Шушары, в некотором отдалении от нас стояли две зенитные пушки. И, представляете, в расчёте у них - одни девки! Помню, однажды ночью иду из штаба, и немецкий самолёт над нами кружит, а они его лучом прожектора не могут поймать. Так я подошёл, и как-то сразу луч навёл, что поймал фашиста и не отпускаю… По нему сразу открыли огонь, девчата очень благодарили меня. Красивые были девчата… Однако романов с ними в моём взводе не было. Перед нами ведь ещё один взвод гораздо ближе к ним стоял, да и как на передовой куда-то ходить: ты постоянно то в карауле стоишь, то отсыпаешься, то воюешь.
    А, вообще, жили мы там дружно. Спали прямо в окопах, зато питание было несравнимо лучше, чем в блокадном городе. Самое главное, хлеб был. Нам его целых 400 грамм выдавали, когда в городе было всего 120 грамм. А когда в наступление пошли, так и вообще - 600. А ещё у нас крупа была овсяная, ячневая. Кашу мы сами себе готовили. Бывало, на кухоньку пойдешь (по очереди от каждого взвода ходили), приготовишь и несёшь ребятам. Что примечательно, на других участках фронта, говорят, по разному получалось, а у нас дезертиров не было и какое-то недовольство никто в слух не высказывал, так что работы особистов видно не было. Зато было у нас в окопах очень братское чувство, потому что каждый день смерть рядом ходила.
    Как-то раз, когда я уже командовал взводом, ко мне подходит часовой и докладывает: «“Катюши” подошли. Уже разворачиваются». А там подход для машин был неплохой - утрамбованная дорога, машинам не составляо труа проехать. Я быстрей туда: так мол и так, здесь нельзя проходить «Катюшам» и открывать огонь, слишком опасно: рядом позиции наших. Долго со мной не церемонились, как прикрикнут в голос: «Марш отсюда! Отойди и не мешай!»
    Всего пришло четыре машины, хотя обычно «Катюши» по две подходили. Машины развернулись и взяли направление. Слышу, уже докладывают: «Первая - готова, вторая - готова…» А потом как раздалось: «По фашистским гадам - огонь!» Из-под «Катюш» пламя, и полетели снаряды как раз на окраину города Пушкин. Думаю, трудно им было прицеливаться, чтоб снаряд точно прошёл мимо наших позиций. Там ведь такое место было, которое «аппендицит» называли: шириной примерно сто метров, а местами и семьдесят, где совсем рядом друг с другом проходили немецкие и наши траншеи. Там часто стычки разворачивались, когда вылазки разведчики делали, узнавая позиции противника.
    Однако ребята прицелились, как надо, и по своим ни один снаряд не попал… А снаряды «Катюша» пускала страшно. Представьте только: глухая ночь, темно. И тут - словно головешку обугленную бросаешь о землю - искры во все стороны! И сразу всё наполняется светом от разрывов. А ведь это ещё были 16-зарядные «Катюши», а не 48-зарадяные, как появились в последствии. И вот, они сделали несколько выстрелов, сразу же на ходу развернулись и пошли. Фашисты тут же открыли по нам ураганный огонь из миномётов. И не зря они так всполошились. Потери у них, должно быть, оказались порядочные. А из «Катюш» только одна пострадала. Ей осколок попал в мотор. Но вскоре к ней подошёл наш танковый тягач без башни, подцепил подбитую машину и оттащил.
    Много ли наших тогда погибло от ответного огня немцев? Нормально всё было. Конечно, каких-то потерь не избежать. Но на то она война. Тем более что наше укрепление на таком опасном направлении находилось. Но у нас никаких панических настроений не было. Хотя смерть друзей и сослуживцев нелегко переживалась.
    В 1943 году нелепо погиб наш командир взвода лейтенант Моцный из Украины. Он ночью обходил позиции, проверяя часовых, а немцы вдруг открыли пулемётный огонь из Царского Села… И не стало человека.
    Впоследствии командиром пулемётного взвода поставили меня, на тот момент старшего сержанта. И мы, конечно, тоже не давали фашистам спокойно жить. Нередко среди ночи выйдем из окопов на передовую, чуть продвинемся, пользуясь разведданными, и открываем огонь из пулемётов. Немного постреляем, и тут же перетаскиваем пулемёты на другие позиции, и опять огонь… В общем мстили, как положено, фрицам за свои потери.
- Уже в 1942-м году, когда война началась для меня в полном смысле этого слова, ситуация с вооружением начала выправляться. По крайней мере, как виделось мне, мы тогда были уже нормально вооружены. Более того, когда мы находились в обороне, нам приходилось изучать не только наше оружие, но и немецкое. Так что мы уже с закрытыми глазами могли разобрать хоть наш, хоть немецкий пулемёт.
    Наш пулемёт «Максим» мне нравился. Конечно, несовременным он уже был, да и весил целых 64 килограмма. Потягай-ка такой! Однако смотря с чем сравнивать. Помню, однажды около месяца длился у нас такой период, когда мы воевали с английскими станковыми пулемётами (название теперь, хоть убей, не помню). И пулемёты эти были такими скорострельными, лёгкими, почти как ручные. Когда нас, командиров взводов, первый раз собрали на них посмотреть, так мы все поразились, как точно они выбивают цель. Однако пулемёты эти были воздушного охлаждения и в боях после нескольких очередей начинали «плеваться»: грелись сильно, и тогда попасть по цели было уже невозможно. Конечно, сразу это дошло до руководства, и английские пулемёты у нас забрали, а «Максимы» вернули.
    Что ещё? Гранаты мы очень экономили. Даже никто не мог без нужды попробовать, как их бросать. Только в теории все знали. Однако в 1943-м году каждому солдату разрешили метнуть на тренировке гранату «Ф-1», чтобы все умели обращаться с ней в бою.
    И тут интересный случай произошёл. У меня в полку был солдат сорока шести лет - Артём Фёдоров из Кемеровской области. Мужик уже, как понимаете, сложившийся, и не очень легко ему приходилось.     Помню, он всё хлебом наесться не мог. Требовал, чтобы ему сразу с утра выдавали всю дневную норму. Но я сразу рассудил, что если он в обед и на ужин будет жидкий суп без хлеба хлебать, так совсем от голода ноги протянет. И остальные взводные мне так сказали. В общем, переучили мы его. А вот с гранатами он отчудил.
    Мы их по очереди бросали из окопа, там ещё рядом было минное поле и оцепление, чтобы никто из наших не мог случайно под взрыв попасть. И получилось так, что Артём, когда взял свою гранату, начал с ней копаться, не разогнул усики, чтобы чеку мягко выдернуть, и, как дёрнул, так рычаг отпустил. Ну, граната щёлкнула, из запал дым пошёл. Мой Фёдоров увидел это, да как выскочит из воронки. Но я каким-то чудом сразу соориетировался, схватил его гранату, выбросил из окопа, а его самого за ноги обратно втащил. Мы вжались в окоп, и нас только землёй обсыпало, а сами целы-невредимы. Артём смотрит на меня, весь красный, как бурак. Потом белеет, потом снова краснеет. И с тех пор ещё долго не подходил он к гранатам, а, в конце концов, научился и делал всё правильно.
После войны мы с ним ещё долго переписывались. Он мне писал: "Константин Тихонович, сынок, вспоминаю тебя частенько, как ты такой молодой, а ушлый, что меня сибиряка переборол…"
Снятие блокады с Ленинграда
- В конце 1943-го года была проведена подготовка к боям по снятию блокады. Даже нас, младших командиров, вдруг вызвали на совещание. Сказали, чтобы мы были готовы в любой момент получить приказ и сняться с места. Тогда мы должны были оставить всё, как есть, забрать только оружие, самые необходимые вещи и быстро уходить. С остальным, как сказали, уже без нас разберутся.
    И действительно, в начале января 1944-го приказывают уходить. Выдали нам на каждый станковый пулемет «волокушу» (это нечто вроде небольшой шлюпки). В неё мы прямо со станком ставили пулемёт, что давало возможность вести пулеметный огонь, не снимая пулемёта. Волокуши были полностью загружены: по десять коробок со снаряженными лентами по 250 патронов, гранаты, противогазы, личное оружие и многое другое. А мы их тянули: берёмся за лямки вчетвером и вперёд. Легче всего было передвигаться в зимнее время, по снегу. Пехота идёт впереди - мы за ними. Причём, все мы расписались в приказе «Ни шагу назад!».
    И вот, 14 января 1944-го года после большой артиллерийской подготовки мы пошли в наступление на участке фронта между Царским Селом и обсерваторией на Пулковских высотах. Мы двигались всегда после стрелковых частей, и когда нужно было, занимали оборону. Причём стрелкам можно было отступить, а нам нет: за это сразу под трибунал.
    Что самое примечательное, после боёв за снятие блокады Ленинграда в Смоленск пришло извещение о моей смерти. Моя фамилия даже занесена в городскую книгу памяти погибших. Похоронка пришла после боёв у деревни Сарки. Как и почему, я не знаю. Хотя именно возле этой деревни очень многие погибли. Там везде были рвы и немецкие позиции находились совсем рядом с нашими. Именно там наше наступление и заглохло. Нам приказали занять оборону и окопаться. Но мы и без команды знали, что делать. Окопы рыли не только сапёрными, но и большими лопатами. Так быстрее, тем более, что на волокушах лопаты было очень удобно возить. И только мы успели мало-мальски что-то вырыть, как начался немецкий артналёт, и фрицы пошли в наступление. Зловещие такие, одеты во всё чёрное. Но мы их подпустили поближе, и как дали очередями: только трупы лежат. Они же с бугра заходили, а наши пулемёты как раз были внизу.
    Немцы второй раз пошли, а мы опять по ним из пулемётов. В других взводах совсем не так гладко всё было. Да и наши немцы вскоре пушку притащили. Они, видимо, засекли, где была наша позиция. И сразу как началось: позади меня разрыв, потом недолёт, опять перелёт… Но долго же так продолжаться не могло. И как я успел поставить ленту с бронебойными патронами? И каким-то чудом удалось мне попасть сразу в эту пушку. Она замолкла. А потом её ещё наши миномётчики для верности накрыли. Так немецкая атака и заглохла. Уже на следующий день мы опять пошли в наступление.
    Вот так и шло освобождение Ленинграда от блокады. Признаться, я тогда мало знал, какой чудесный город довелось защищать. Был там урывками, а больше уже после войны. А кто в блокаду оказывался в Ленинграде, тот страшные картины видел. От нас посылали солдат в город провеяь квартиры: искать, кто из жителей остался жив, и выносить трупы. Трупов, конечно, было больше.
    Мне участвовать в освобождении пришлось не до конца. Уже в марте 1944-го года я был направлен на курсы младших лейтенантов и через полтора месяца мне присвоили звание младший лейтенант. Причём, страшное дело, назначили меня ещё политработником, комсоргом батальона. Был я направлен в 937-й стрелковый полк 256-й дивизии 42-й армии. Мы постоянно вели боевые действия по освобождению Прибалтики и уничтожению Курляндской группировки немцев. Первое время, с весны 1944-го года, я преимущественно политработой и занимался. В мои обязанности входило разъяснить задачу бойцам, рассказать, где что расположено у противника, продумать группировку бойцов. Из тех боёв больше всего запомнилось, как мы уже окружили Курляндскую группировку, и тогда немцы пытались уйти на пароходах, но наши самолёты не дали им такой возможности. Да и пехота тоже. У нас ведь тогда была задача: организовать беспрерывное пополнение, чтобы отдохнувшие солдаты тут же снова шли в бой - и так, пока не дожмём немцев.
    Именно в тот период, где-то в августе 1944-го, случай такой был у меня. Вызывает командир полка: «Эй, бог комсомольцев, иди сюда», - он всё шутить любил. Но шутки - шутками, а дали мне задание взять хутор, занятый немцами, который мешал дальнейшему наступлению. Хутор на первый взгляд ничего серьёзного из себя не представлял: всего один дом в ста пятидесяти метрах от передовой, да и тот разбитый. Но лупят и лупят оттуда фашисты из пулемётов! А нам (нас всего одиннадцать человек было) приказали пройди на передовую и разведать, сколько врагов там засело, где размещены их огневые точки, а затем составить план по взятию этого хутора.
    Ладно, отправился туда. Трудно? Ещё бы! Траншеи-то, в которых приходилось укрываться, были не наши, немецкие, и что в них где - не понятно. Только начинаем пробираться - тут же раздается выстрел со стороны хутора, и то ранят, то убьют кого-нибудь… «Снайпер! - закричал где-то в соседней траншеи один из наших солдат-снайперов. - Не ходите туда, там снайпер!». Я пробрался к нему и тихо говорю: «И на что ты, дурак, годен, если фашиста не можешь снять! Дай-ка сюда своё оружие...» Взял его снайперскую винтовку и давай дальше ползком по траншее. Чувствую, фашистский снайпер где-то неподалёку, как раз передо мной засел и с одной точки всё время огонь ведёт. И точно, чуть продвинувшись по траншее, вижу, что в ста метрах от меня дерево, голое всё, сучьев почти нет. Держу на прицеле его. Всматриваюсь - выступ из дерева какой-то. «Ага, вот ты где сидишь, ядрить твою, фриц…» - ругнулся я про себя. А винтовка у меня была уже наготове. И вдруг он выстрелил в кого-то, в тот же миг и я в его сторону несколько выстрелов сделал. И только слышу: винтовка с дерева полетела. А потом и тело самого снайпера на землю плюхнулось.
    Все наши кинулись благодарить потом меня, мол, молодец, хоть ты его уничтожил! Но долго-то на лаврах мне почивать было некогда. Надо же дальше хутор брать. Ох, непростое дело! Занятый фашистами дом стоит на бугорочке, весь коричневый, задымленный, с осколками кирпича вдоль стен. Видимо, был он до войны кирпичом обложен. И немцы там надёжно так засели. А у нас людей не хватает. Туда, сюда, ну хоть разорвись на части! Однако минут через двадцать из штаба прислали пополнение - девять человек. Но почти все из хозвзвода, азиаты. Я объясняю им всё и спрашиваю: «Понятно?». Кивают, да, мол, понятно. Остаются считанные минуты до взятия хутора. Приказываю всем быть начеку. Вот-вот, и подниматься надо будет из траншей. Сейчас нашу атаку должны поддержать артналётом, и тогда можно будет входить в хутор.
    И вот, загрохотали орудия. Я выскочил из траншеи, командую своим азиатам: «Вперёд!» А они застыли в окопах и сидят: моя твоя не понимать! Тогда я достал пистолет, прицелился в одного и ору: «Поднимайся!» И, видимо, хорошо прикрикнул: смотрю - мои ребята перестали вжиматься в окопы, вперёд пошли. Но, пока заставлял их подниматься в атаку, чуть зазевался, и тут мне фашистская пуля - раз! - и прошла навылет через правое плечо. Я пистолет выронил, но там адреналина столько было, что боли почти не чувствовалось, я даже снова взял свой «ТТ» в левую руку и снова вперёд. Так и захватили мы этот хутор. Немцы после работы артиллерии не стали насмерть за него стоять, а отошли. Метрах в пятидесяти от хутора как раз речушка была, так фрицы через неё перебрались. А к нам, как мы хутор заняли, сразу пополнение прислали. Ну, а нас вскоре из хутора вывели, ведь мы уже сделали своё дело. Ранение моё оказалось лёгким. В этом плане мне повезло. Я лечился в медсанбате, но покидать часть и ложиться в госпиталь для лечения отказался. Мы ведь уже наступали, такая война мне нравилась и хотелось поскорее прогнать врага с родной земли. Проходил полмесяца с подтянутой бинтом рукой (пистолет при этом всё равно был в кобуре) - и всё зажило! А за проведённую операцию по взятию хутора меня представили к ордену Красной звезды.
    Однако очень скоро, в сентябре 1944-го, я получил ещё одно лёгкое ранение: мне осколком разрубило сапог и ногу в районе пятки. И я опять лечился в медсанбате, от госпиталя отказался. А уже 21 марта 1945-го года, когда шли бои под Ригой, в нескольких метрах от меня разорвалась мина. Осколки попали мне в лицо, в голову, в руки. При операции из моего тела вытащили восемнадцать осколков (а когда я уже после войны делал снимки головы, то оказалось, что во мне так и сидит до сих по ещё шесть осколков). Не удивительно, что я тогда получил сильную контузию и пришёл в себя, только когда меня везли на полуторке из медсанбата в госпиталь. Рядом со мной сидела какая-то женщина в возрасте. Она сразу меня перекрестила: «Лежи, лежи!» Услышав русскую речь, я окончательно пришёл в сознание.
    Лечился я в рижском госпитале № 1058. И для меня война закончилась именно там, на больничной кровати, где я и встретил День Победы. Выписался я 18 мая 1945-го года и вскоре был назначен начальником клуба в госпитале для выздоравливающих № 3356, что в Красном селе Ленинградской области. После расформирования госпиталя был направлен начальником клуба 64-ой карело-финской дивизии города Кексгольм. Конечно, к тому времени мне уже поднадоела служба. Всё-таки после стольких лет войны… И в апреле 1947-го я демобилизовался, вернулся в Смоленск. Семья моя войну пережила. Правда, сгорел дом. Но к моему возвращению мама с сестрой и младшим братом уже строили новый деревянный дом на окраине Смоленска. Я устроился работать на авиационный завод...