Воронина Татьяна Семёновна - моя свекровь. Родилась 3 сентября 1925 года в деревне Дьяково 

Чернского района Тульской области. Окончила 6 классов Полтевской школы. Работала до и во время 

войны в родном колхозе. Когда немецкие войска подступали к Туле она, как и все её земляки, 

копала противотанковые окопы. Окопы эти были такой огромной глубины, а насыпь такая высокая, 

что мой муж Станислав, когда был ребёнком, ловил рыбу в наполнившихся водой окопах. Он 

вспоминает, что взобраться на насыпь было почти невозможно. Он до сих пор удивляется, как 

вручную люди смогли их выкопать. Татьяна Семёновна была первой в деревне певуньей и плясуньей. 

После войны в Дьяково переехал Дмитрий Сергеевич Воронин, будущий муж, он воевал и тоже записан 

в Бессмертный полк. Они поженились, родились два сына - Станислав, мой муж, и Сергей. Татьяна 

Семёновна стала работать почтальоном. На её попечении были пять деревень: Дьяково, Кондаурово, 

Малое Кондаурово, Мошарово и Санталово. Круг примерно в 7 км. Ей выдавали 1 велосипед на 2 

года. Сумка была неподъёмной, ведь в то время информацию люди могли почерпнуть только из газет. 

В 1966 году семья Ворониных перебралась жить в Тулу. На этом настоял старший сын, Стас. Он 

рассакывал, что у мамы руки были все в незаживающих трещинах и цыпках, болели ужасно от тяжёлой 

повседневной работы в деревне. В Туле она работала на радиозаводе "Октава" кладовщицей, а в 

последствие, до выхода на пенсию, завхозом в Тульском медучилище. 
   К 50-летию Победы Татьяна Семёновна была награждена медалью "50 лет Победы в Великой 

Отечественной войне", медалью "Ветеран труда".
   Умерла Татьяна Семёновна 1 декабря 2003 года, похоронена на Смоленском кладбище в Туле. 
   Мой муж, Воронин Станислав Дмитриевич, и я написали рассказ "Воспоминания о Дьяково", в 

котором описана жизнь в деревне его семьи, где личные воспоминания о родителях, своём детстве 

переплетаются с общестенно значимыми событиями. Мы решили этот рассказ опубликовать. 
                                                  Воспоминания о Дьяково
   Закончился суматошный рабочий день, и я спешил домой по уютным, усыпанным хрустящими 

осенними листьями дорожкам Тулы на улицу Революции, в домик, где жил с мамой и младшим братом 

Сергеем. На моей улице меня встречали, перешёптываясь и роняя свой жёлтый наряд, огромные 

старые тополя. Дом был бревенчатый, двухэтажный, на четыре семьи. Мы купили его часть, половину 

первого этажа, когда уехали из деревни Дьяково Чернского района, продав свой деревенский дом 

под библиотеку колхозу. Меня встретила мама.
- Стасик! – сказала она за ужином. – Давай как-нибудь сходим в ювелирную мастерскую, вставим в 

серёжку хоть стеклянный, глазок.
   Я помню мамины серёжки столько же, сколько помню себя. Она почти никогда не снимала их. 

Серёжки были золотые, отделанные платиной, имели форму цветочка, с большим камнем в центре и 

маленьким камешком наверху. У них был классический английский замок, на ножке явно 

просматривался штамп с женским профилем и инициалами. 
   Дело в том, что глазка не было уже очень давно, он потерялся ещё в деревенском доме, когда я 

был совсем маленький. Я даже помню, что мама давала мне в кроватку эти серёжки играть. Я 

перебирал их пальчиками,  зажимал в ладошках, рассматривал. Камешки горели, переливаясь всеми 

цветами радуги. В маминых ушах они сверкали даже в темноте. А потом как-то незаметно пропал 

один глазок. Не исключено, что я, играя, нечаянно его вынул. Родители немного поискали, но не 

нашли. В деревне хлопот было столько, что тратить время на поиски, в общем-то, безделицы никто 

не стал. Так мама и ходила с одной нормальной серёжкой, а с другой без серёдки.
- Сейчас очень много работы. Вот на Октябрьскую приедет тётя Зина, вы вместе и сходите к 

ювелиру, - предложил я в ответ.
   Я работал тогда в «Облгазе» мастером по телемеханизации ГРП.  
   Зина – мамина родная сестра, мама – младшая, Зина – средняя, а есть ещё Настя – старшая из 

трёх родных сестёр. Все они родились в деревне Дьяково, там вместе жили до замужества. В 

Дьяково их застала война. Маме было тогда 16 лет. Осенью 1941 года, когда немцы подходили к 

Туле, маму вместе со всеми, кто мог держать в руках лопату, отправили рыть окопы для наших 

солдат в Сальницу - так назывался длинный овраг, который находился километрах в трёх от нашей 

деревни. По его дну протекал ручеёк, который летом пересыхал. Овраг проходил с востока на запад 

и был хорошим естественным препятствием для вражеских танков. Именно его и хотели углубить, 

чтобы сделать и вовсе непреодолимым для танковой армии Гудериана. Однажды во время работы мама 

и её земляки стали свидетелями воздушного боя. Люди спрятались в выкопанный окоп пятиметровой 

глубины и оттуда наблюдали за сражением в небе. Немецкие самолёты довольно часто прилетали 

обстреливать людей, работающих в овраге. Один раз был сбит фашистский самолёт недалеко от 

Сальницы, все слышали, как он взорвался в лесу. У мамы был хороший музыкальный слух, и она 

умела отличать стрельбу наших самолётов от немецких. У наших стрельба была реже и звук 

протяжнее, а у немецких чаще и суше. Теперь завязался долгий бой. Кругом всё гудело и 

грохотало. И вдруг загорелся наш самолёт. Лётчик выпрыгнул с парашютом. Все вылезли из укрытия 

и побежали к нему, на место приземления. Но когда лётчика нашли, оказалось, что он погиб. Пока 

он летел на парашюте, в него несколько раз стреляли из немецкого самолёта. Все молча стояли 

около погибшего лётчика, стихло всё и в небе. Его похоронили здесь же, на месте падения, на 

небольшом холме в начале ещё одного оврага – Ножницы. Его самолёт упал недалеко от этого места. 

Он не взорвался, но сильно сгорел, пропахав землю. В этих местах каждое лето было полным-полно 

клубники, я в детстве с мальчишками постоянно бегал в лес за ягодами. Мы знали место на 

бугорке, где был похоронен лётчик, и никогда ягоды там не собирали. Часто заходили посмотреть 

на самолёт, к тому времени от него остался кусок фюзеляжа.
   А для сбора клубники мы делали специальный туесок. Находили толстую иву, ножом прорезали 

вдоль ствола кору, обдирали её, складывали пополам, сверху закрепляли прутиком. Получался 

длинный сосуд, в него умещалось литра три ягод. Домой мы приносили таких туесков по три – 

четыре, то есть по ведру клубники. 
   К седьмому ноября сильно похолодало. К нам, как и обещала, приехала погостить на несколько 

дней Зина. Она жила с мужем и двумя сыновьями в Кашире. В день её приезда мама до позднего 

вечера секретничала с ней, они вспоминали свои детство и юность в Дьяково. А за окошком пошёл 

снежок, асфальт подморозило. 
   Я слушал их разговор и тоже вспоминал нашу деревню. Средняя школа, где я учился, находилась 

в соседней деревне, в Полтево, это километрах в четырёх от дома. В такое время года пешком туда 

добраться было очень трудно. Мы ездили учиться на санях-розвальнях на лошади. А для этого мне, 

когда подходила моя очередь, надо было встать часов в шесть, пойти на конный двор, запрячь 

лошадь.
   Запрягать лошадь не так просто, как может показаться на первый взгляд. Сперва надевают 

хомут, для этого его переворачивают вверх ногами, чтобы он легче проходил через морду. Уже на 

шее его снова переворачивают, на лошадь набрасывают шлею на задние ноги, из-под неё вынимают 

хвост. Потом на морду надевают уздечку, защёлкивают ремень на подбородке, берут за уздечку и 

заводят лошадь задом в сани так, чтобы оглобли располагались по бокам от неё. Берут деревянную 

дугу, поднимают левую оглоблю, берутся за левый гуж, обводят его снизу оглобли и в 

образовавшуюся петлю вставляют конец дуги так, чтобы дуга находилась впереди гужа, и 

перекидывают эту дугу на правую сторону. Если её завести сзади гужа, то она завалится на спину 

лошади. Затем поднимают правую оглоблю, берутся за правый гуж и затягивают петлю гужа на дугу. 

После чего супонью стягивают хомут, чтобы натянуть дугу. Чтобы хомутом не натёрло лошади шею, 

надевают на спину седло, привязывают его через живот лошади подпругой, а сверху 

черессидельником поднимают оглобли вверх. К уздечке пристёгивают вожжи. Железные удила 

оставались внизу, в мороз мы не давали их лошади, чтобы она не поморозила себе губы и язык.
   Теперь можно ехать. Сбруя обычно страшно пахла лошадиным потом, шлея почти всегда была в 

навозе. В сани я клал солому для нас, а для лошади сено и объезжал деревню, собирая всех 

учеников. Нас набиралось человек десять, мы спокойно размещались на этих санях. В дороге мы 

резвились, как могли: дрались, орали, кувыркались, выбрасывали друг друга из саней, однажды 

даже подожгли солому, на которой сидели. Правда, я за это поплатился. Мы приехали в школу, я 

привязал лошадь к буму, и в тот момент, когда я, наклонившись, стал давать ей сено, она укусила 

меня, в отместку за поджёг, за голову. Хорошо, что на мне была надета скользкая кожаная шапка, 

которую схватила лошадь. Но было всё равно очень больно. В школу мы приезжали почему-то рано. 

Иногда даже дверь была ещё заперта, и мы ждали, когда её откроют, стоя на маленьком крылечке. 

Занятия начинались полдевятого, и у нас оставалось время, чтобы продолжать резвиться. Мы 

носились по школьному коридору так, что поднимали столбы пыли, которую хорошо было видно на 

свету. В школе имелось три печки, но зимой всё же мы занимались одетые, часто не могли писать, 

потому что в чернильнице замерзали чернила.
   А на обратном пути, сидя уже спокойно в санях, мы доставали хлеб, сало, яйца и обедали на 

свежем воздухе. 
   Когда я учился в пятом классе, мне никак не удавалось заработать положительную оценку по 

русскому языку. Я всегда куда-нибудь торопился, голова была занята мыслями более важными, чем 

этот предмет, и я, когда писал, пропускал буквы в словах. В дневнике появились двойки. Папа уже 

перестал удивляться моим плохим отметкам, не ругал меня за них, стараясь поддержать. Но я и сам 

очень переживал за свой русский язык. Учительница Роза Борисовна даже оставляла меня после 

уроков, и я что-нибудь писал под её диктовку. Но, когда я оставался с нею один на один, у меня 

получалось сосредоточиться, и я не ошибался, тем более, я понимал, что если напишу без ошибок, 

то скорее уйду домой. Роза Борисовна, удовлетворённая нашими занятиями, отпускала меня. Но на 

уроках ошибки опять залезали в мою тетрадь. И вот наконец-то я написал диктант на тройку! 

Оценку выставили в дневник. Я долго любовался аккуратной, красивой тройкой, то и дело открывал 

дневник, чтобы убедиться, что она не исчезла, гладил её пальчиком, и очень гордился своими 

способностями. Когда я пришёл домой, отец выкидывал из-под коровы навоз на огород. Он спросил 

меня: «Ну что? Опять двойка?». Меня распирало похвалиться своими достижениями, но мне для 

большего эффекта хотелось, чтобы папа сам увидел тройку в моём дневнике, поэтому я сдержался и 

небрежно ответил: «А я дневник ещё не смотрел!». Тогда папа велел его достать, аккуратно взял в 

руки и увидал тройку. Потом он похвалил меня и продолжил кидать навоз, который мы осенью 

развозили на тележке под яблони.   
   Мама училась в этой же школе, она с другими школьниками точно так же добиралась до неё. С 

той только разницей, что развлекались в дороге они несколько иначе. Мама очень хорошо играла на 

гитаре и пела. Они брали с собой гитары и обязательно заезжали в соседнюю деревню Санталово, 

делая небольшой крюк, специально, чтобы подразнить одного её жителя по прозвищу Сусан. Почему 

так повелось, уже никто не помнит. Они, сидя в телеге, громко пели, потом хором орали: «Сусан! 

Сусан!» до тех пор, пока он не выскакивал в нижнем белье из дома и не хватался за вилы. Затем, 

с чувством исполненного долга, продолжали путь в школу.
   На следующий день мама с Зиной пошли погулять по городу, и зашли в ювелирную мастерскую.
- Можете ли вы вставить глазок в мою серёжку? – спросила мама у мастера.
- Вы серёжки-то покажите, - ответили ей из-за столика.
   Тогда мама просунула прямо в окошко голову, показав сначала, как образец, целую серёжку, а 

потом повернулась и продемонстрировала наполовину пустую. 
- Что вы! – воскликнул мастер. – Мы с бриллиантами не работаем!
   Мама так удивилась, что не сразу продолжила разговор.
- А нельзя ли вставить что-нибудь попроще? – предложила она.
- Зачем же портить такую вещь?
- А что же, в целой серёжке настоящий бриллиант? – ещё не до конца, видно, мама осознала этот 

факт.
- Конечно! Посмотрите, как играет камень в вашей серьге! В центре очень красивый, хорошей 

огранки бриллиант, а наверху необработанный алмаз, он выглядит немного бледнее. И во второй 

серёжке наверху цел алмаз. Сюда надо вставлять только бриллиант! Под него в золоте специально 

сделана платиновая вставочка, чтобы бриллиант лучше играл. У Вас очень старинные, дорогие 

серьги!
   Мама с огромной гордостью за свою драгоценность никак не могла отойти от палатки. 
- Надо быть! Настоящие бриллианты! – всё ещё удивлялась она.
   «Надо быть» - любимая реплика мамы по любому поводу. Она произносила её с ударением на 

первом слове, растягивая букву «а».
- Таня, это что же, те самые серёжки? – не меньше, чем мама поразилась Зина.
- Конечно, те самые! Откуда же у меня другие-то?
- А сколько они могут теперь стоить? – рискнула спросить у ювелира Зина.
- В таком виде чуть больше двадцати тысяч.
   В то время на такие деньги можно было купить четыре машины «Жигули»!
   После этого заявления, мама и Зина уже ничего не смогли произнести и молча, с широко 

раскрытыми глазами и ртами, прижавшись друг другу, пошли домой.
   У меня в то время был мотоцикл «Урал», доставшийся мне от отца. Когда мы ещё жили в деревне, 

мотоцикл был только у нас. Правда, был один человек, дядя Лёша, по прозвищу Кочеток, который 

имел автомобиль «Москвич».
   Дядя Лёша работал во «вторсырье», собирал по деревням тряпьё. К его услугам обращался и я. 

Летом и осенью он принимал засоленные грибы. Я как-то засолил целый молочный бидон, 40 литров 

грибов дня за три. Я ходил в лес, в ту пору было много свинухов, принёс домой их ведер 12, 

отваривал и выкладывал в бидон. Принёс Кочетку, а он открыл крышку, понюхал мои грибы и сказал, 

что они прокисли. Я попробовал, они действительно оказались испорченными. Мне стало так обидно! 

Хотел немного заработать, и ничего не получилось, весь мой труд пропал даром! Вероятно, при 

варке, я положил маловато соли. Так я все эти грибы вывалил из бидона на землю.
   Кочетку мой папа сдавал овечьи шкуры. За три невыделанные дядя Лёша давал одну выделанную. 

Из шести шкур отец сшил себе шубу. В старой шубе занимался по хозяйству, а в новой ездил на 

работу, он был начальником радиоузла в Полтево. Оттуда транслировались радиопередачи по всем 

окрестным деревням.
   Так Кочеток с помощью своего промысла смог заработать себе на машину. Каким-то образом он 

получил права, хотя имел дефект зрения после ранения, оставшегося с войны. Когда он купил 

«Москвич», мы все гордились этим, ведь в Дьяково появилась машина! Кочеток был добродушный и 

безотказный человек, катал нас, детей, на своей машине по деревенскому выгону, разрешал 

залезать в неё. Машина была очень красивая: красного цвета, сиденья тоже красные, всё новое, 

свежее, чистое. Только по фарам можно было отличить, где у неё зад, где – перед, скос задних и 

передних стекол был почти одинаковый. Чтобы обмыть своё приобретение, Кочеток посадил в машину 

человек восемь мужиков, купил в магазине вина, и все они поехали на Кретовский пруд недалеко от 

деревни, праздновать. Нас, малышню, посадить уже было некуда, и он сказал, чтобы мы пришли 

сами, заодно и помыли бы «Москвича».
   На этот пруд мы часто ходили купаться. Летом я с другими ребятишками, весь день пробегав по 

пыльным дорогам, по лесу, по полям, был чёрным от грязи. А вечером, собираясь домой, мы 

деловито спрашивали друг у друга: «Ты пойдёшь на пруд мыть ноги?». Мы бежали мыть ноги, а 

потом, всё по той же пыли, вывозившись в ней мокрыми ногами ещё больше, степенно расходились по 

домам. Днём на берегу этого пруда из глины мы лепили разные фигуры, часто хулиганского 

характера. А взрослые приходили туда после работы купаться, ругались, глядя на эти барельефы, и 

ликвидировали наши уже засохшие творения.
   Года  за два до покупки «москвича», пруд почистили. Тремя тракторами вскрыли плотину, вода 

полилась в овраг, который назывался Железница. А вместе с водой из пруда пошла и рыба. Карасей 

было видимо-невидимо! Мужики стали ловить их руками. Я с мальчишками тоже побежал за рыбой. Мне 

удалось выбросить на берег несколько карасей. Войдя в азарт, я прицелился, чтобы схватить 

самого большого, поймал, крепко зажал его в ладонях и только стал поднимать руки вверх и открыл 

рот, чтобы похвастать своим огромным уловом, как то, что я поймал, громко сказало: «Ква!!!». 

Мой друг - он был меньше меня - с удивлением показал пальцем на нас и крикнул своему брату: 

«Мишта! Лягушта!». Я от неожиданности разжал пальцы, лягушка недовольно шлёпнулась в ил, а 

мужики долго смеялись над этой сценой.
   После того, как пруд вычистили, я и ещё двое моих сверстников посадили ракиты по бокам 

плотины для укрепления. Я предложил написать записку для потомков и закопать её. Так мы и 

сделали. Написали на листочке, что я, Воронин Стасик, Кретов Сашка и Косов Юрка посадили эти 

ракиты в 1957 году. Положили письмо, как положено, в бутылку, залили её сургучом и закопали под 

крайним молодым деревцем.  
   Когда мы подошли к пруду, застали там всех в страшной суматохе. Машины на берегу не было, 

она находилась в пруду, едва была видна её красная новая крыша. По берегу беспорядочно бегали 

наши односельчане. Оказалось, что, оставив машину на суше, Кочеток забыл поставить её на ручной 

тормоз, и в самый разгар пира она скатилась в пруд. Было лето, мы стали нырять, проверять, 

насколько глубоко она увязла в иле. Попытки с пятой нам удалось привязать к задней рессоре 

верёвку. Пришлось идти за лошадью, и общими усилиями нам удалось вытянуть «Москвича» из воды. 

Он был обмыт по полной программе. Когда откачали из него воду, он просох и завёлся. В 

благодарность за то, что мы помогли достать его, Кочеток привёз нас домой на машине, правда, 

она была уже не свежая и не чистая. Через пару месяцев он продал её, ведь в деревне ездить на 

ней было всё равно некуда, разве что в магазин за водкой.    
   Придя домой, мама и Зина, ещё не остыв, наперебой стали рассказывать мне о разговоре с 

ювелиром. Я обратил внимание на то, что мама в этот вечер держалась очень прямо, голова была 

высоко поднята, во взгляде иногда мелькало высокомерие. Она с Зиной вспоминала  историю 

появления у неё этих серёжек.
   Во время войны в дом в Дьяково, где жили мама, Зина, Настя и их отец, мой дед, на постой 

попросилась эвакуированная из Орла семья из восьми человек. Орёл был уже занят немцами. Семью, 

естественно, пустили, и они жили в нашем доме несколько месяцев. Несмотря на то, что главой 

этого семейства была уже очень старенькая женщина, баба Аня, её безоговорочно все слушались и 

всячески опекали. В Дьяково немцев не было, но жил их ставленник, полицай. Он время от времени 

приходил к моему деду Семёну и говорил ему: «Семён Яковлевич! Давай сало, а то я выдам немцам, 

что ты был председателем колхоза и что у тебя живёт эвакуированная семья!». Полицаю надо было 

обеспечивать немцев пропитанием. Дед не очень-то его боялся и всякий раз придумывал какие-

нибудь хитрости, чтобы не делиться с ним. Хотя раза два всё-таки пришлось отдать сало. Когда же 

Орёл освободили, постояльцы собрались возвращаться к себе. Они очень тепло простились с дедом и 

девочками и уехали. Прошло время, и мама, Зина и Настя уже стали забывать про совместное с ними 

проживание. Но однажды вечером, когда все были дома, раздался стук в окошко. Приехал сын бабы 

Ани. Ему обрадовались как родственнику, усадили за стол, собрали покушать. Он рассказал, что 

мама его умерла и перед смертью вспоминала нашу семью, которая не отказалась принять их в 

трудную минуту. Баба Аня наказала обязательно навестить деда и отблагодарить его за помощь. 

Перед эвакуацией баба Аня спрятала ценные вещи в старом погребе, а когда их семья вернулась в 

Орёл, с удивлением обнаружила, что все драгоценности целы. Вот хозяйка и распорядилась 

отблагодарить деда за предоставленный приют. Поскольку у него три дочери, она велела отдать для 

них три пары золотых серёжек. Именно за этим и приехал сын бабы Ани. Он даже не стал слушать 

никаких возражений, так как исполнял волю матери. Сделав подарок, он уехал. 
   Пары серёжек были разные. Настя, как самая старшая, первая выбрала себе самые большие и 

блестящие серёжки в форме ромба. Зина выбирала вторая и взяла дутые серьги в виде колец. А маме 

достались небольшие и, как сочли сёстры, самые невзрачные серёжки. С тех пор мама их и носила.
   Чуть позже в деревне стали устраивать танцы. Мама одевалась солдатом, ведь мужчин было мало, 

и приглашала как кавалер девушек на танец. Но кто-нибудь из подружек замечал блеск её серёжек 

и, смеясь, говорил всем: «Да это же Татьяна Косова! Вон её серьги горят!». Девчата тоже 

смеялись, а громче всех мамина подружка и соседка Маша Юрьева. Так, по этим серёжкам, 

сверкающим при свете луны, узнавали маму. 
   Когда немцев погнали от Москвы, к нам в деревню приехали наши кавалеристы и увезли с собой 

полицая, мы больше не слышали о нём. А в школе начальных классов, в Дьяково, организовали 

госпиталь. Много солдат там умерло от ран, и их хоронили в братской могиле во дворе школы. 

Каждый год девятого мая мы возлагали венки на эту братскую могилу.
  Когда я учился в четвёртом классе, перед Днём Победы нас несколько раз выводили в школьный 

двор репетировать возложение венков. Учили ходить медленно и торжественно, парами, неся венок. 

Мы не очень понимали, зачем так тщательно нас тренируют. А когда наступило 9 мая, оказалось, 

что решили перезахоронить в эту братскую могилу того самого погибшего лётчика, которого сбили в 

Сальнице. Собралась вся деревня. Для него приготовили место заранее. Мужчины перенесли останки. 

Со дня его гибели прошло лет пятнадцать, но сохранилась часть планшета и сапоги, а одежда уже 

сильно истлела. Кто-то говорил речь. Женщины плакали навзрыд, у мужчин, которые надели на 

праздник все свои боевые награды, текли по щекам слёзы. Среди них находились дядя Коля 

Коробочка с двумя орденами «Красной Звезды» на груди (он пришёл из деревни Большая Кондаурово) 

и дядя Витя Стариков из деревни Назарьево (он был полный кавалер трёх степеней орденов 

«Солдатской Славы»). Мы стояли в оцепенении. Потом, как нас учили, очень стараясь, мы возложили 

венки.
   В этот день моему отцу и другим участникам войны вручили медали ко Дню Победы, для этого 

специально приезжал представитель военкомата. Мой отец воевал на Сталинградском фронте, там его 

ранили, у него была сверху донизу пробита осколком икроножная мышца. Хоть и прошло с тех пор 

много времени, отец заметно хромал, а шрам от раны был фиолетового цвета. У папы было много 

медалей, я, маленький, ими играл. Особенно мне нравилась медаль «За боевые заслуги», на которой 

был изображён воин, бросающий связку гранат под танк. 
   После вручения наград кто-то нас надоумил собрать по домам яйца - мы набрали их целое ведро 

- и отдать мужикам на закуску. Они отправились на Кретовский пруд поминать погибших. Мы тоже в 

этот праздник пошли на пруд ловить плетушкой карасей. Жарили их на сковородке, на костре, 

заливали яйцами и таким образом праздновали День Победы.
   Закончились ноябрьские праздники, и Зина, находясь под сильным впечатлением от дороговизны 

маминых серёжек, уехала к себе в Каширу. Я тут же стал уговаривать маму продать серьги, 

мотоцикл и купить автомобиль. И ещё много денег осталось бы на ремонт дома. Но она, по-

видимому, не привыкнув к мысли, что обладает настоящим сокровищем, не могла ни согласиться со 

мной, ни отказать. Я пустил в ход всё свое красноречие, рисовал радужные перспективы, говорил, 

что наконец-то появился хороший шанс поправить наше материальное положение, и даже не надо 

искать клад, он уже у нас есть.
   А что касается клада, то я в детстве его действительно однажды искал. На другой стороне 

Сальницы находился барский дом и сад. Мы часто ходили туда рвать сирень, есть яблоки и вишни. 

Чтобы добраться до барского сада, надо было пройти Женихов луг. Почему-то, когда мы оказывались 

там, всех охватывало очень неприятное, тревожное чувство, и мы всегда спешили скорее покинуть 

его и подняться наверх.
   Было ещё одно место, Прудишки, которое мы всегда старались обходить стороной. Оно 

располагалось на краю леса Осинник, между деревнями Дьяково и Мошарово. Там было болото, из 

него по оврагу вытекал небольшой ручей, он не пересыхал даже в сухую погоду. Ручей уходил в 

Мошаровский лес и там бесследно исчезал в провальной яме. Чтобы из Дьяково попасть в Мошарово, 

необходимо было пересечь этот таинственный ручей. В нём все всегда измазывались грязью и 

старались пройти его, как можно, скорее. В тёмное время суток туда вообще никто не ходил. Моей 

бабушке рассказывала её подруга, что в Прудишках пропадают люди, а я, совсем маленький, сидел 

под столом, слушал их разговор и трепетал от ужаса.
   В барском саду было посажено много яблонь, но наше внимание привлекала только одна – 

медовка. Яблоки на ней росли очень сладкие, и мы торопились их съесть, чтобы они не достались 

кому-то другому. Ели, когда они достигали размера сливы, так что какие эти яблоки были в спелом 

виде, никто и не знал. На другом конце сада росли вишни. Когда они становились съедобными, мы 

забирались на деревья, сидели там целыми днями и ели. Наедались вишнями до такой степени, что 

справляли большую нужду тут же, не слезая с дерева, к тому же опасаясь, что кто-нибудь другой 

за время отсутствия захватит лакомую ветку.
   Около барского дома росли четыре огромных дуба. В один из них давно, никто не помнит когда, 

попала молния, и он лежал расколотый и обожжённый. Все их однажды спилили и на двух гусеничных 

тракторах каждый из них приволокли с помощью тросов в Дьяково. Мне было жалко эти деревья. Их 

части, толщиной метра по полтора, сложили на выгоне. Впоследствии года два эти чурки 

использовали как заготовки для спиц, колёс и ступиц для телег. Оставшуюся щепу местные жители 

растащили на растопку печек. Мы играли в прятки среди сложенных на выгоне распиленных деревьев, 

свободно умещаясь за ними в полный рост. Пытались подсчитать по количеству годовых колец на 

срезе, сколько было лет этим дубам. Но наши подсчёты сильно отличались. Кто-то насчитывал 180, 

кто-то за 200 колец. К краям ствола кольца размещались реже, а к середине - плотнее, поэтому 

легко было сбиться. Как-то осенью, играя среди этих дубов, мы услышали, что взрослые, 

разговаривая между собой, упомянули о кладе, который якобы зарыт около барского дома. Я с двумя 

своими друзьями, Колькой Морозовым и Колькой Стефановым, сразу же поверил в его существование, 

и мы стали вынашивать план его поиска. 
   Прежде всего отправились к остаткам барского дома, чтобы на месте определить, где же мог 

быть зарыт клад. Там всё густо поросло крапивой, мы обожгли ею все ноги. Очень долго ходили, 

спорили, пытаясь рассуждать логически и усмотреть хоть какую-нибудь закономерность для 

предполагаемого места клада. И мы её нашли! Те четыре дуба около дома, которые спилили и 

привезли в Дьяково, росли так, что если соединить их двумя мысленными линиями, получался крест. 

В нас родилась твёрдая уверенность в том, что клад обязательно находится в точке пересечения 

этих воображаемых линий. Если не там, то где же?! Договорились на следующий день не ходить в 

школу, а прийти сюда за сокровищами.
   Утром я сказал маме, что в школе будет большая перемена, и мне надо взять с собой поесть. 

Она собрала хлеб, молоко, яйца, не заподозрив обмана. Мы не забыли захватить лопатки, заранее 

спрятанные за деревней, как главное орудие своего труда. Оказавшись на месте, сразу взялись за 

работу. Копали дружно и долго, пока не оказались в яме почти с головой. И вдруг наши лопаты 

звякнули обо что-то твёрдое. Мы с энтузиазмом принялись расчищать дно и обнаружили огромную 

каменную плиту. Нам никак не удавалось поддеть её лопатами, она была слишком велика и тяжела 

для нас. Но мы не растерялись! Отыскали большой, довольно ровный сук и стали работать им в 

качестве рычага. Вставляли его под плиту и по очереди висели на другом его конце. Наконец плита 

поддалась, и нам удалось чуть сдвинуть её. Под нею было вроде бы свободное пространство. Я 

решил просунуть голову в образовавшуюся дырку и посмотреть, что же лежит под плитой. Я лёг на 

неё и стал присматриваться. Волосы зашевелились на моей голове, когда я разглядел, что 

находится внизу. Там лежал человеческий скелет! С ужасным криком я пулей вылетел из ямы, за 

мной бежали перепуганные мальчишки, бросив лопаты возле неё. Когда сердце перестало колотиться, 

и мы немного успокоились, решили возвратиться домой, забыв о желанном кладе. Когда мы проходили 

Женихов луг, нас опять чуть было не охватил ужас. Мы уже не шли, а бежали. Уже около деревни, 

отдышавшись, мы перекусили и, всё ещё находясь в возбуждённом состоянии, разошлись по домам. 

Мама заметила моё красное лицо и горящие глаза, и мне пришлось всё рассказать ей. Она не стала 

ругать меня за пропущенные уроки, а велела на следующий день, благо дело он был выходной, 

вернуться к барскому дому, положить надгробный камень на прежнее место и закопать найденную 

могилу. Я договорился об этой операции с коллегами. Мы немного побаивались возвращаться туда, 

но понимали, что это надо сделать. Нас опять ожидало испытание. Когда мы влезли в яму, холодок 

пробежал по нашим спинам, мы обнаружили, что плита лежала совсем не так, как мы оставили её 

вчера. Стараясь не думать об этом, мы быстро, с помощью той же палки и лопат, водрузили её на 

прежнее место, закопали могилу и даже сделали могильный холмик в знак извинения за причинённое 

беспокойство. Забрали свои лопаты и вернулись домой. 
   Пока мама думала насчёт продажи серёжек, я сумел продать «Урал» и купить «горбатый» 

запорожец. Его так прозвали за круглую крышу, больше напоминающую купол. Наконец мама решилась. 

В один прекрасный день она сообщила мне, когда я вернулся с работы, что звонила Зина, которая 

нашла покупателя, и что серёжки будем продавать. Только я хотел порадоваться этому решению, как 

руки у меня опустились, я увидел, что и из второй серёжки пропал глазок. Я подвёл маму к 

зеркалу. Она ахнула и расстроилась до слёз. Мы принялись искать потерявшийся бриллиант. 

Смотрели под ковриками, на кровати, во дворе, даже ковыряли ножом половицы. Камня нигде не 

было! Мама вспомнила, что от кого-то слышала историю о том, что бриллианты – это живое 

существо, и что они растут. Может быть, камень вырос и поэтому выскочил из серёжки? Я подумал о 

том, что тогда я и не виноват в потере первого камня. Итак, теперь не могло быть и речи о 

продаже серёг, вопрос решился сам собой. Серёжки зато стали одинаковыми, в серёдке была дырка, 

а вверху по маленькому алмазу без огранки, размером со спичечную головку. 
   Настало лето, и мама, часто сожалея о случившемся, предложила мне съездить на Троицу в 

Дьяково, навестить могилу отца, погулять по лесу, набрать ягод. Мы каждый год на этот праздник 

ездили туда. Был, правда, один раз, когда мы не попали в нашу деревню из-за сильного дождя. 

Обычно на Троицу дождь бывал во второй половине дня, а в тот раз он начался накануне и не 

собирался переставать. Я сказал маме, что нет смысла в такую погоду путешествовать, дороги до 

деревни все размыло и проехать будет невозможно. Но мама заверила меня, что там никакого дождя 

нет. Я послушался её, и на моём «горбатом» запорожце мы отправились на свою родину. Под 

проливным дождём доехали до Плавска.
- Стасик, поехали дальше! Впереди уже светлеет, значит, там дождя нет! – продолжала настаивать 

мама.
   Доехали до Черни. Дождь не кончался.
- Поезжай дальше, там дождя не может быть! -  не сдавалась мама.
   Пришлось ехать, хотя давно уже было понятно, что и там дождь есть. Проехал от Черни до 

деревни Медвежка, где находилась железнодорожная станция и надо было сворачивать направо. До 

Дьяково оставалось 15 километров. Но к самой деревне, километров шесть, и к кладбищу проехать 

всё равно было бы невозможно.
- Ну что? – спросил я тоном, словно выиграл пари.
- Ну ладно, давай тогда поедем назад, - согласилась мама, после того, как мы отмахали от Тулы 

до этого места километров 130. Ещё столько же километров надо было проделать обратно. 
   Но в этот раз стояла хорошая солнечная погода. К этому времени я успел сменить «запорожца» 

на «москвича». Кладбище находилось рядом с деревней Назарьево, это километрах в шести от 

Дьяково. В школьные годы я с друзьями ездил  в эту деревню на отцовском мотоцикле на танцы. Как 

только темнело и в домах гасли огни, мы вынимали из глушителя сетки и с диким рёвом носились на 

«ижаке» по деревне до тех пор, пока кто-нибудь не выбегал в одних подштанниках и с оглоблей в 

руках унять нас. Тогда это была большая деревня. А теперь от неё ничего не осталось, на её 

месте было распаханное поле. У меня защемило сердце, когда я увидел это.
   Чтобы попасть на кладбище, надо проехать ещё две деревни: Колотовку и Животовку. Эти деревни 

увековечил Тургенев в «Записках охотника». Во время моей юности от Колотовки оставались два 

дома, а от Животовки только название, домов уже никаких не было, кое-где только угадывались 

останки фундамента. Эти деревни были расположены в живописном месте, на берегу маленькой речки 

Снежедок, которая впадала в Снежедь. Знаменитый Бежин луг находится как раз там, где Снежедок 

впадает в Снежедь, делая большую петлю. 
   Мы проезжали эти места, думая о том, как быстро бежит время, как быстро порастают молодыми 

берёзками вымершие деревни, как странно, что уже никогда в них не будет играть до рассвета 

гармонь, не будут светиться огоньками окна домов, купаться в речке ребятишки, рождаться, жить и 

умирать люди. 
   С этими печальными мыслями мы добрались до кладбища и поклонились могиле отца. На Троицу 

много народа приезжало сюда. Мы встретили своих земляков, обменялись новостями. Затем поехали в 

Дьяково. Наш дом был цел. В нём находился деревенский медпункт и жила медичка. Мы зашли внутрь, 

и хотя дом перестроили, мне всё равно вспомнился тот, родной дом, в котором прошли моё детство 

и юность. Мама зашла к соседям, которые остались жить в деревне, все радушно встречали её. 

Заглянули мы и к Маше, маминой подружке и ближайшей соседке. Она обрадовалась нам, стала 

угощать пирогами и молоком, расспрашивала о городской жизни, вспоминала, как мама в их юности 

наряжалась солдатом на танцах. И вдруг Маша, теперь уже Мария Прохоровна, заметила, что в 

маминых серёжках нет обоих камней.
- Таня! И второй глазок потерялся? – воскликнула она. – Как жалко! 
   Выслушала, как это произошло, о потере первого она давно знала.
- Да, теперь уже камни не найти! Лежат себе где-нибудь, один здесь, в Дьяково, другой – в Туле. 

А как они сверкали! До сих пор огонь в глазах! – Маша даже зажмурилась от нахлынувших 

воспоминаний о своей и маминой молодости. 
   На обратном пути мы проехали по Канищевой дороге и доехали через Руду до Ножниц. Решили 

оставить машину и пойти поискать ягоды, они были в самом разгаре. Ягоды оказались почти все 

собраны местными жителями. Только на том холме, где был первоначально похоронен лётчик, 

отдавший свою жизнь за жизнь наших односельчан, клубнику по-прежнему никто не рвал. Люди 

помнили о нём и чтили его память. Спелые ягоды, словно капельки крови, покрывали весь холм, на 

который когда-то приземлился на парашюте уже погибший, но ушедший в бессмертие, солдат нашей 

великой и прекрасной Родины.
 
Рассказ записан мною, Ворониной Людмилой Андреевной, со слов моего мужа,
Воронина Станислава Дмитриевича,
16 января 2008 года.