Дед мой, Виндугов Хамада Хусейнович, был мужиком строгим, вольностей не допускал. С детства, приученный к верховой езде, он и в жизни был всегда подтянутым, спину всегда держал ровно, словно находился в седле иноходца. Помню, когда входил он в дом, с легким шелестом одежды все присутствующие вставали, приветствуя хозяина рода. Мало мы разговаривали с дедом. Сначала я был мал для серьезного разговора, потом, взрослая жизнь меня поглотила и, подхватив, закружила по командировкам.
Что я знал про своего деда? Лишь то, что он сам о себе иногда рассказывал.
Дед родился в феврале 1912 года, числа ни кто не помнил, поэтому день его рождения праздновали 23 февраля, в день рождения Советской армии и военно-морского флота СССР.
Деда призвали в Красную армию довольно поздно, ему уже шел 26 год. К моменту призыва в армию, а это был 1938 год. Трое их тогда уехало из села, а вот, вернулся домой он один. Выжил.
Когда я приехал к нему в село, и показал свою первую медаль «За отвагу», дед достал свою медаль, такую же как у меня, полученную за зимнюю войну с Финляндией. И тогда, начал он рассказывать о себе. Службу он начал в Белоруссии. Участник Польского освободительного похода 1939 года. Пишут, что боевых действий на территории занимаемой Красной армией не велись, но потери среди личного состава были. В этом походе отличился, подняв роту в атаку. В зимней войне с Финляндией дед уже участвовал в звании политрук. После небольшой передышки загремела Великая отечественная война. А дальше рассказ деда:
- 22 июня 1941 года наш полк находился в летних лагерях у деревни Лесище Минской области. Я в эту ночь помощником дежурного по полку был. Поэтому, я встретил войну в своем обмундировании и со своим оружием. Когда налетели немецкие самолеты и начали бомбить аэродром, находящийся невдалеке, досталось и нашему полку. Лагерь сразу накрыло взрывами. Кроме бомб, сверху над головами низко летали самолеты с крестами и обстреливали нас из пушек и пулеметов. Паника поднялась. Ни чего понять не можем, всюду взрывы, крики, стоны, люди, лошади, куски плоти, размазанные, смешанные с землей, не понять где человеческая плоть, а где животных. Только улетела одна волна самолетов, тут же налетела вторая, за ней третья. Потери были страшные. Командир полка с заместителями в деревне ночевали, они до полка так и не добрались. Командовал нами командир 2 батальона, жаль фамилию его уже забыл. Организовал он нас, построил. А мы, кто в чем; кто в кальсонах, кто босой. Приказал тогда комбат найти любую одежду и привести себя в порядок. Снова построил, оружие у всех проверил, и мы заняли позиции, отрытые еще до войны. Сидим в окопах, немцев ждем. Но пришли они совсем не оттуда, откуда мы их ждали, а с тыла, со стороны деревни. Бой был коротким. Во время боя солдата тяжело ранило, недавнего призыва, молодой совсем, Титов фамилия. А тащить его не куда, все пути отрезаны, санчасть наша в деревне располагалась, а там немцы уже во всю хозяйничают. Так и истек он кровью в окопе, умер. Долго я о нем вспоминал, а потом, счет погибших, не похороненных товарищей на десятки и сотни пошел. Не когда было его хоронить, бой шел.
Немцы не пошли на пролом. Как только получили отпор, отошли, а там и авиация их снова заработала. Нельзя к бомбежке привыкнуть. Кажется, что вот она, именно эта бомба летит в твой окоп и надо срочно перебежать хоть куда ни будь, лишь бы подальше от взрывов. Не все выдержали бомбежку, повыскакивали из окопов прямо под бомбами к лесу побежали. Из них ни кто не добежал. Вечером, когда мы сами начали отступать, бежали по осклизлой земле, смешанной с плотью тех людей.
А дня через два в очередном бою мы в штыковую поднялись. Это был мой первый настоящий штыковой бой. В тот раз после артиллерийского обстрела немцы, считая нас, уничтоженными пошли в атаку в рост, не пригибаясь. Только мы отсиделись в лисьих норах, это когда на дне окопа со стороны противника копаешь ямку. Конечно, от прямого попадания снаряда или мины лисья нора не спасала, но в тот раз двоих наших солдат, засыпанных землей от близких разрывов, мы успели откопать живыми. Только успели себя в порядок привести, а вот и они, немцы. Я только ремешок на своем шлеме плотнее подтянул и как сжатая пружина изготовился к броску.
Когда они подошли вплотную к нашим окопам, мы, не сговариваясь, поднялись в атаку. Нас перед войной хорошо штыковому бою обучили. Только, вместо трехлинейки у меня СВТ была, подобрал в предыдущем бою винтовку у погибшего. У СВТ штык широкий, как нож, этот штык чтоб из тела выдернуть надо было винтовку немного по оси провернуть, а в горячке боя кто об этом вспоминает? Мне легче с трехлинейкой было управляться, она и легче СВТ и штык четырехгранный, как игла. Как только я из окопа на бруствер выскочил, сразу «своего» немца увидел. Тот шел в атаку с примкнутым к винтовке «Маузер» штыком. Штык у немцев такой же, как на СВТ был, плоский, длинный. Еще когда я на сближение с тем немцем шел, по его глазам понял, что победа за мной будет. Не дойдя до меня пары метров, немец начал своей винтовкой замахиваться, а в штыковом бою, противнику нельзя заранее сой маневр показывать. Мне оставалось только слегка отклониться вправо, и штык совей СВТ к его животу подставить и он сам на штык напоролся. Не удобный штык на СВТ для штыкового боя. Штык «трехлинейки» легко в тело входит и его легче из тела выдергивать. Немец двумя руками схватился за ствол СВТ, штык у него в животе по самую рукоятку воткнут, что – то говорит по немецки. Я его ногой несколько раз попытался отпихнуть, но немец намертво вцепился в винтовку, и мне пришлось ту винтовку бросить и с другим немцем с голыми руками схватиться. Немцы были хорошо подготовленными солдатами, но видимо от злости в нас столько решительности было, что сила на нашей стороне была. Второго немца я через себя перекинул, а кто-то из солдат добил его пехотной лопаткой. Даже не помню, в какой момент в моих руках трехлинейка оказалась, с ней у меня бой увереннее пошел. Страшное это дело – рукопашная, куда ни посмотри, люди дерутся насмерть. В воздухе приклады, штыки, каски, лопатки мелькают, под ногами раненные и убитые валяются. Земля под ногами кровью пропитана, скользишь по ней, стараешься на ногах удержаться, не дай Бог упасть, затопчут и не заметят. В тот раз впервые я почувствовал как смерть в самые мои глаза заглянула. Когда очередного немца прикладом в голову сбил с ног, из-за его спины на меня офицер выскочил с пистолетом в руке. Я только и успел в его сторону штык своей винтовки развернуть, а он, не целясь выстрелил мне в голову. Удар пули пришелся в мой шлем и был такой силы, что мне показалось, что я услышал, как череп раскалывается. Меня сбило с ног и я на некоторое время сознание потерял. Позже, в окопе, я свой шлем осмотрел. Пуля попала в прямо в лобную часть и рикошетом ушла вверх, оставив глубокую вмятину в шлеме.
В рукопашной очень хорошо чувствуешь, когда противник дрогнул. Когда немцы отошли, они по нам из пулеметов ударили. Мы отошли в свои окопы, все в крови и земле перемазаны, одежда вся изорвана, но довольные. что немцам наваляли. Все переживания, что убил человека, уже после боя настигали. Кто – то сидел на дне окопа, в себе все переживания скрывал, кого- то от рвоты трясло, а кто-то просто веселился.
- Дед, а что для тебя на войне было самым страшным?
- Самым страшным? - глаза деда вдруг, словно погасли – «Самым страшным для меня было бросать раненных товарищей и бежать, вырываться из окружения. «Мы своих не бросаем»- красивая фраза. Правы ли были наши командиры, приказывая нам бежать, бросая своих товарищей? Скольких я мог вынести из окружения? Только одного! Несли раненных сколько могли, а потом, оставляли их у надежных людей в глухих деревнях.
Вот так и отступали; несли на себе самое дорогое – оружие и боеприпасы, чтоб было чем бить фашистов. Да, мы бежали. Наши командиры уводили тех, кто был способен сражаться, чтоб выйти из окружения, догнать прорвавшихся в глубину нашей страны немцев и дать им бой. Кто не отступал, кто из окружений не вырывался, бросая своих товарищей на произвол противника, тот войны и не познал. Я тоже был ранен. Рана, так себе, пустяковая. Пуля прошла навылет через руку. Но мы молодые были, все на нас заживало очень быстро.
Последний бой, который мы вели в составе нашей 8 стрелковой дивизии в середине августа 1941 года прошел. Мы тогда закрепились на танкоопасном направлении, а противотанковых средств не было, давно уже подвоза боеприпасы неподвозили. Когда на нас пошли их танки, наши минометчики подбили два танка и все, мины закончились. Немцы быстро поняли, что с танками нам не чем бороться. Не стали своими людьми рисковать и боеприпасы расходовать. Начали нас в окопах засыпать. Это когда танки идут вдоль окопов зигзагом и гусеницами окоп рушит, людей засыпает. Вот тогда, впервые я увидел, как люди от безысходности руки вверх поднимают. Побежали наши бойцы из окопов, жить все хотят. А немцы на танках за каждым человеком гонялись, гусеницами давили. Как в тот раз живым вышел, сам не знаю.
Под Минском нас плотно зажали. От полка тогда, людей еле на батальон собрали, а оборону как для полноценного полка определили. Тогда немцы наши фланги быстро нащупали. Людьми рисковать не стали, начали нас артиллерией с землей смешивать. А потом, танки пошли с пехотой. Те уже шли добивать тех, кто признаки жизни еще подавал. Загнали нас в овраг, гранатами закидывать начали. Одна граната рядом со мной взорвалась, и я потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то ведет меня, поддерживает, чтоб я не упал. Слышу голос: - Ты, браток, держись, немного осталось, упадешь, немец добьет. Евреев уже вывели и расстреляли. Ты бы знаки различия снял, говорят, немцы комиссаров тоже выводить будут.
Потихоньку пришел в себя, голова кружится, кажется, что вот, вот лопнет. Моя гимнастерка вся изодрана осколками, кровью залита. Но сил срывать знаки различия или снять гимнастерку не было. Начали мы отставать. Сил идти совсем нет, да и те, кто мне помогал идти, сами переранены. Уже в предпоследней шеренге шли, слышу – выстрел. Оглянулся, а на дороге в пыли лежит красноармеец, бритая голова пулей пробита, и немец над ним затвор своего «Маузера» передергивает, да так спокойно, как будто в дерево выстрелил. Тот выстрел меня окончательно в чувство привел. Понял я, что надо немцев бить, и бить со всей силы, чтоб выгнать их из нашей страны, а для этого надо было бежать и бежать немедленно, пока силы есть иначе шансов больше не будет. Иногда среди ночи просыпаюсь, сердце стучит так, что из груди вырвется, все этот момент перед глазами вижу, только на месте того красноармейца я лежу. Надо сказать, тот выстрел окончательно для меня все точки расставил, о европейском гуманизме, о солидарности трудящихся. Тогда понял я, что ни когда не смирюсь, чтоб фашистский сапог мою землю топтал.
Вели нас немцы через лес. Ни чего уже не боялись, считали, что уже все, разбили Красную армию. И вот, в том лесу отбили нас. Одна из частей из окружения выходила, а тут нас колонной ведут. Как только бой завязался, я на того конвоира кинулся, что солдата застрелил. Откуда только силы взялись! В его горло вцепился и держал, пока тот не обмяк. А когда на ноги поднялся, все руки пытался оттереть об свои галифе, так противно было от ощущения кожи на шее конвоира на руках. С его «Маузером» в строй полка отбившего нас и встал.
Сколько раз мы готовили позиции для боя. Каждый раз считали, что вот сейчас удержимся, погоним немца назад. Но всякий раз они прорывались на флангах и надо было снова бросать все и бежать, чтоб избежать окружения.
Под Смоленском мы хорошо немцам врезали. Таких потерь как под Смоленском, говорят, у них ни когда не было. Там же, под Смоленском меня назначили политруком роты разведки. Разведчиком я стал. А кто такой политрук на войне? Политрук - это первый пример для солдата, всюду должен быть первым. Помню, как своего первого языка взял. Нас, роту разведки, тогда только сформировали. Ни кто еще в разведку не ходил. Часть в то время только вышла из окружения, многие не вышли, в том числе санчасть и рота разведки. Лично командир полка нас, пять человек, отобрал для задания. Думаю, он не верил, что мы вернемся живыми. Два дня нам на подготовку дали и, вперед. За эти два дня мы изучили местность, находившуюся перед нами. Определили маршрут движения, стыки между подразделениями, время зря не теряли. В тыл к немцам мы прошли без приключений. Продвинулись до второй линии окопов. Здесь для них был глубокий тыл, они себя вели как на учениях. Дня три мы лежали за немцами наблюдали. Заметил я одного оберфельдфебеля, здоровенный такой, рыжий, в одно и тоже время в отхожее место ходил, хоть часы сверяй! Как только ремень на шею вешает, значит все, пошел. Решили мы его брать, прямо там, в туалете. И, когда очередной раз он к нему пошел, мы его в том туалете и встретили. Он как вошел, я ему ствол своего ТТ в рот засунул, он сразу показал, что кричать не будет. Только тогда мы поняли, что для кляпа ни чего не взяли, пришлось портянку с ноги снимать и рот ему затыкать. Немцы быстро поняли, что их оберфельдфебеля взяли, шум поднялся, искать начали, они группами развернулись в цепи и к линии фронта пошли, прочесывать территорию. Только мы не уходили от них далеко. Мы лежали в траве в нескольких метрах от их окопов и в нашу сторону они даже не пошли. Как стемнело, потащили мы нашего «языка» в плен. Немецкие окопы прошли без проблем, а вот наши нас встретили пулеметным огнем. Как тот застрочил, так и немцы ожили, поняли, что это мы из разведки возвращаемся. Погоню устроили. Двое наших остались наш отход прикрывать. Доставили мы «нашего» «языка» живым и здоровым. А вот, ребята, оставшиеся нас прикрыть, так и погибли на ничьей земле. Жалко фамилии позабывал, сколько лет уже прошло, чему удивляться? Конечно, все мы хотели жить, но когда наступала пора, сами вызывались прикрывать товарищей.
- Дед, а как ты узнал, что наступила Победа?.
- В сентябре 1944 года после тяжелого ранения комиссовали меня. Я тогда в военном госпитале, в Прохладном лечился. Врачебную комиссию до истерики довел, своим требованием вернуть меня в мой разведывательный батальон, который я принял перед самым ранением. А что, руки и ноги целые, голова на месте, что еще надо? Но, врачи меня, все-таки списали. Вернулся я домой. А дома разруха. Начали колхозы возрождать. Всю мужскую работу женщины и дети делали. Солдат на фронте кормить надо было, вот и работали люди день и ночь, чтоб фронт обеспечить.
Страшное это было время – война. Но это было и счастливое время. Меня окружали честные, смелые люди. Подлых людей война не любит, особенно на передовой. Мы не стеснялись любить свою Родину. Ни кто из нас не требовал от государства лишнюю пайку. Как мы отстраивали после военной разрухи нашу промышленность? В землянках жили, питались еле - еле, лишь бы от голода не помереть, но в мыслях не было стащить кусок хлеба у соседа. Голодное это было время.
Две русские девушки в нашем селе работали. И не знаю, что с ними такое случилось, вышли они как-то ночью на улицу. Идут по селу, орут во всю мочь, что война закончилась, Победа! Все село переполошили. Задержали их. Спрашиваем: - Откуда такие новости? А они, не переставая орут, что скоро сами все узнаем. А утром по радио сообщили, что войне конец. Плакали все от счастья, слез не скрывали. Прямо на улице стол накрыли, каждый со своего двора вынес что было. Только вдовы причитали по погибшим мужьям, и матери по сыновьям.
Мы были самыми счастливыми людьми, мы отстраивали свое государство. Каждый наш очередной успех приносил пользу Родине.
- А что бы ты мог пожелать нынешней молодежи?
-Чтоб войны не было. Все остальное пережить можно. А если случится, достойно защищать свою землю. В нашем селе нет ни одного двора, ни одной семьи, чтоб не было погибшего на той войне. Наше поколение не только войну выиграло, мы для вас построили жизнь, о которой даже мечтать не могли. Пусть молодежь будет достойна своих предков.