Здесь я просто приведу отрывок из ненапечатанных мемуаров моего отца. Это не все. 

Вскоре наступили дни начала Великой Отечественной Войны. Я был в запасе,  в звании военврача третьего ранга (капитан), и получил мобилизационное предписание   для явки при объявлении войны в военкомат для отправки в Черноморско-флотский Экипаж.

Когда началась война 22-го июня 1941 года, я по возрасту и предписанию добровольно явился в Военкомат, хотя как аспирант кафедры я не подлежал немедленной моилизации. Ко мне позвонил ассистент кафедры Селимханов и сказал, что у нас броня, но я ему ответил, что я все же явлюсь на фронт. В военкомате, видимо, долго колебались, продержали меня весь вечер и заявили, что я могу выехать в действующий флот в Севастополь.

3.01.79 г.

Это было 22-го июня 1941 года. На следующий день я быстро снялся со службы  в аспирантуре и  в Шаумянской больнице, где меня тепло и с грустью провожали сотрудники. Я зашел к знакомой Фане и на пути встретил товарища из нашего двора, с братом которого вместе готовились поступить в ВУЗ и как-то просидев всю ночь за книгой, свалились со стула. На мой вопрос: “Как ты думаешь о нападении Германии на нас”?  Oн ответил: “Это начало конца”.

На следующий день я отбыл на вокзал. В последний момент мать расплакалась, хотя я в душе не чувствовал тревоги и надеялся, что скоро война закончится быстрой нашей победой, и я вернусь в родной город. Но, увы, я вернулся, и не с победой, через 13 лет.

На вокзале меня провожала сестра Ашхен с ребенком на руках и Фаня. Ужасный гомон, плач и выкрики были слышны на перроне вокзала. Люди провожали своих сыновей и братьев, возможно, виделись в последний раз.

В вагоне я познакомился с фельдшером Дружбиным (не помню, где он сел), который также ехал в Севастополь, и впоследствии мы оказались, по странной случайности,  в одной части.  Помню, выходили на станции Лозовая, где пассажиры раскупали сало, с которым я впервые познакомился, так как в нашем кавказском меню этого не было. В Харькове было время пройтись по городу. Я забрел в ближайший рынок, где обратил внимание на очень красивую молодую крестьянку, продававшую на базаре молочные продукты.

В Севастополе нас встретил представитель Черноморско-флотского Экипажа и препроводил нас. Вероятно, у нас был очень унылый вид, потому что он спросил, почему мы грустные. Вероятно,  для грусти было много причин. Это было в последних числах июня.

В Севастополе в экипаже несколько недель (2-3) проходили строевую и другую военную подготовку. Впервые я познакомился с ребятами  - военными моряками, и полюбил их. Помню наши обеды за длинным столом. Обслуживали, помогая коку, матросы и, неся на подносе очередное блюдо, то и дело предупреждали “полундра”. Там я впервые услышал термин камбуз (кухня). Нам выдали морскую форму, фуражку с белой военно-морской эмблемой. Часто маршировали по улицам Севастополя.  Корпуса Черноморско-флотского Экипажа находились на Корабельной стороне недалеко от берега Южной бухты.

Как известно, военные действия начались налетами немецкой авиации на ряд военных объектов, в том числе и на Севастополь. Немцы с самолетов сбрасывали мины в прибрежные воды. Свидетелем результата такого минирования был я сам. Как-то с краснофлотцами я стоял на берегу Южной бухты, спустившись туда с “Экипажа”.  Вдруг услышали взрыв. У входа в Южную бухту миноносец “Быстрый”подорвался на подводной мине, и мы увидели, как он быстро, носом, погрузился в воду и быстро ушел на дно. Из более чем ста человек команды, как мы слышали, никто не успел спастись.

Пройдя определенное время подготовку в Севастополе, я получил назначение в город Николаев на должность патолого-анатома Военно-морского госпиталя, который должен был вскоре быть развернут.

 4.01.79 г.

Мы расположились на территории флотского Экипажа, по радио слышали тревожные известия с фронта военных действий. Помню, как одна из сводок сообщила, что город Минск окружен, и после этого не было известий о судьбе города, хотя немецкие войска продвинулись дальше на восток.

Мы втроем, я с двумя вновь прибывшими, посещали город, знакомились с ним. Помню широкую площадь в центре города. Проезжая на  открытой грузовой военной машине, получали приветствия от местных девушек, долго смотрящих нам вслед. Помню армянина (старше меня), оставившего на родине жену и детей и сильно тосковавшего, в отличие от более спокойного меня, не имевшего личной семьи. Часто мы с ним ели арбузы, и как-то один из командиров заметил, что видно, что мы кавказцы.

Пока шло развертывание госпиталя вблизи судоверфи, фронт приближался к Николаеву. Как-то купаясь в Буге, ны заметили, что артснаряды начали падать в воды Буга, что предвещало скорую эвакуацию.  Со  снаряжением было плохо, нас не могли снабдить личным оружием.    В начале августа получили приказ эвакуироваться сухопутным путем из Николаева. Помню, продвигались через Херсон, Артемовск, Скадовск (неразборчиво). В Херсоне население, уже начавшее голодать, с протянутыми руками бежали за автомашинами, прося консервы, и моряки наши бросили несколько банок консервов и кое-кто успел поймать.

В Скадовске  на берегу моря  вдали был виден маяк. Наш командир неправильно назвал его Евпаторийским. На самом деле это был Тарханкутский маяк. Как-то мы заметили, что из дома, расположенного невдалеке, несколько человек вытаскивают вещи. Наш командир подозвал подчиненных и приказал выяснить, что происходит, и доложить.

Так, минуя Каховку, через Перекоп, прибыли в Севастополь. Вскоре мы узнали, что Очаков и Одесса окружены и осаждены. Вначале было намерение отправить меня в Измаил. Здесь, в Севастополе, я встретил моего Бакинского врача Рапельевича. Он был старше меня, что-то более 45 лет.  Когда я юношей в Баку занимался спортом – боксом, ллегкой атлетилой, он был молодым врачем и его кабинет находился на территории и в здании управления Азнефти в конце Бакинского бульвара.

С  Капельевичем проводили часто время, ходили по городу, посещали Малахов курган. Кстати, на Малаховом Кургане мы увидели небольшой памятник, заканчивающийся наверху крестом, установленный французами на могиле своих солдат еще в Первую оборону Севастополя 1855 г. На памятнике была такая надпись:” Unir pour la victoirе et reunir par la mort. Pour la soldat ces le gloirе,  pour les bravе  ces le sort ” . “Объединенные для победы и воссоединенные смертью. Для солдат это слава, для храбрых – судьба”. Mы с Капельевичем понимали по-французски и часто для практики беседовали. Забегая вперед скажу, что спустя много лет после войны при посещении Малахова кургана  я не смог обнаружить этого памятника.  Из разговоров со старожилами выяснилось, что немцы разбомбили памятник во время налетов на осажденный Севастополь.

Вскоре выяснилось, что для помощи осажденной Одессе создаются два отряда морской пехоты номер 5 и 6. Каждый отряд состоит примерно из 800 моряков. Вспоминаю, как на территории Черноморско-флотского Экипажа на дворе стоял стол, за ним сидели два командира и поочередно к столу подходили моряки и подписывались в отряд для поездки.  В отряде нужен был врач, начальник санитарной службы. Поскольку отряд был, по идее, добровольным,  то не приказывали вступать, а просто предлагали по желанию.  Вначале кандидатура врача пала на Капельевича.  Ему предложили должность врача отряда, в качестве начальника санитарной службы, включающей врача, фельдшера и санитаров из числа моряков. Имея семью, детей, оставленных в Баку и оценив серьезно весь риск, связанный с десантом отряда морской пехоты в осажденную Одессу, Капельевич заколебался. Он попросил, если можно, послать не его. Тогда обратились ко мне. Я ответил:”Есть поехать”. Вероятно, я был более смел, более романтично настроен, и не было у меня личной семьи, хотя можно было также подумать о матери, оставшейся в Баку, поскольку это было добровольно. Все предполагали, чем это угрожает, и когда меня друзья провожали, заметили мне: “Ты знаешь, в какую мясорубку едешь”. На меня это мало влияло, я знал, что это мой воинский долг, поскольку нахожусь в действующем флоте. У нас еще было время, и мы с товарищем пошли напоследок прогуляться по Севастополю. Вероятно, мы увлеклись и запоздали, так как, к нашему удивлению, нас на улице догнала легковая автомашина и сам организатор отряда, упрекнув нас, посадил в машину и привез в Экипаж. Оказалось, что подоспела отправка и погрузка на морской транспорт, а нас не было на месте. Нас удивило, как он нас мог найти на улицах Севастополя, не зная, где нас искать.

Одним словом, в яркий, солнечный августовский день  наш отряд N5 был погружен на транспортное судно”Абхазия” и мы отчалили от берегов Севастополя, сопровождаемые лидером “Ташкент” и двумя эсминцами.

5.01.79 г.

Каждый из моряков имел ружье. В открытом море самолеты немецкой авиации совершили налет, прежде всего, на эсминцы. Бомбы рвались в воде по обе стороны от эсминцев.    Зенитки с эсминцев обстреливали самолеты. Затем самолеты пролетели над нашим кораблем поперек, что явно указывает на то, что самолеты вражеские. Свои никогда не перелетают поперек судна. Все, имеющие ружья, обстреливали самолеты, стояли над палубой неимоверные раскаты залпов. Самолеты были отогнаны. “Абхазия” не пострадала. Попытка фашистов утопить наш отряд не удалась. Мы благополучно прибыли в Одессу.

Высадившись, мы со своим отрядом остановились в помещении Одесского драмтеатра. К нам приходили оставшиеся, не эвакуировавшие жители Одессы, преимущественно евреи,  с надеждой и со слезами на глазах разговаривали с нами, видя в нас спасителей. Вскоре мы тронулись ближе к передовым линиям фронта. Как известно, в осаде Одессы принимали участие в подавляющем большинстве, румынские войска, союзники Германии.

6.01.79 г.

Комиссар нашего отряда обратился к нам с краткой речью, которую закончил словами :”Через полчаса мы пойдем трусливых румынов пугать”. Возможно, он хотел подбодрить моряков, в большинстве своем новичков, впервые попавших на передовую линию фронта. Но так или иначе, это обернулось горькой иронией. Через несколько минут после начала атаки осколок снаряда попал в его собственную гранату, находящуюся на его ремне, произошел взрыв и ему оторвало ноги, и он погиб. Нужно отметить, что мы не ожидали такого огневого удара. Буквально, ежесекундно над головой свистели пули, признак того, что пуля пролетела мимо -  конечно, не для всех. Мы с фельдшером с перевязочным материалом примостились в небольшой лощине, так, чтобы пули хотя бы пролетали над нами. Санинструктора  к нам доставляли раненых, или легко раненые сами подходили и мы оказывали помощь. Помню, как к нам подошел молодой парень в бушлате. Мы ему наложили повязку  и он должен был вернуться на линию огня. Перед уходом он с грустью сказал:”Как хочется жить”, и ушел. Неизвестно, сбылось ли его желание.

Бой был, вероятно, не равный, так как через два дня у нас в отряде осталось 50 человек. Отряд наш был разгромлен. Незадолго до начала военных действий невдалеке я заметил расположившийся второй доровольческий отряд морской пехоты N6. Врачом этого отряда оказался бакинец Мирдуси Акопов. Он учился в школе в том же здании, где я. Мы вместе играли в шахматы. Помню очень интересную партию, которую мы не записали, и впоследствии очень жалели. Эта встреча наша на Одесском фронте была первой после школьных лет. Военные действия нас разлучили, и мне была неизвестна его судьба.

Спустя много лет, в 1959 году, я случайно его встретил на улицах  Еревана, пригласил к себе, поговорили. Я рассказал ему о своих последующих испытаниях. Он был такого мнения, что мы должны быть рады, что остались живы после всего, что с нами было.

Но вернусь к событиям в Одессе. Отряд наш как боевая единица перестал существовать. Оставшиеся несколько десятков моряков присоединились ко второму морскому полку. Находились мы в районе Лузановки. Как-то во время затишья мы встали во весь рост  и смотрели на огневые залпы вдали.  К нам подошел один из строевых командиров и сказал, что на линии фронта этого делать нельзя. Вас снайперы возьмут на мушку. Вскоре начался минометный обстрел противника. Вспоминается одна сцена. Снаряд упал на конную повозку и оторвал заднюю часть повозки. Лошадь, как взбесившаяся, пустилась вскачь с передком повозки, описывая круги по полю, и еле удалось ее угомонить, сильно возбужденную, в поту.

После переформирования наша часть стала называться 1331 стрелковый полк 421 дивизии. Нач.штаба полка был лейтенант Буряченко.

9.01.79 г.

Когда состояние дел на фронте несколько стабилизировалось,  я попросил у лейтенанта Буряченко разрешения выйти в город Одессу на час, где я ранее не был. Я прошелся по Дерибасовской. На улице было не так шумно, но все же жизнь городская чувствовалась. Погуляв по городу, я решил, что время вернуться на передовую, в часть. На мне была строевая ладно сшитая гимнастерка с черными накладными карманами, с высоким стоячим воротником, портупея через плечо кожаная и наган. На ногах флотские брюки, на голове пилотка армейская также цвета хаки. Будучи брюнетом с черными волосами я, естественно, при такой внешности и обмундировании, мог легко быть  принят за румына. Я приблизился ближе к передовой и спросил стоящих вблизи машины военных ”Как мне пройти на передовую”. Вероятно, мой вопрос показался им подозрительным, не являюсь ли я агентом противника. Мне лично казался мой вопрос наивным.  Действительно, что за незнакомец, спрашивающий, как пройти на фронт. Не долго думая, двое военных попросили меня сесть в машину, явно для проверки. Я, конечно, подчинился. Меня привезли к военному коменданту города. Я слышал, как приведший меня доложил коменданту, что задержан подозрительный неизвестный, спрашивающий дорогу на фронт. Комендант принял меня вежливо, расспросил, как я оказался в Одессе. Я ему рассказал, что я прибыл с отрядом морской пехоты  N5 и т.д. Не долго думая, он меня отпустил и кстати, сообщил, как мне попасть в свою часть. На мой вопрос, не задержат ли меня снова, он улыбнулся и сказал “не знаю”.

Еще до вступление нашего отряда в соприкосновение с противником, из помещения драмтеатра, на следующий день после прибытия, я решил, как моряк, посетить санотдел флота в Одессе. Начальником санитарной службы флота Одесского округа оказался Миша Зеликов, выпускник нашего Азербайджанского мединститута, годом ранее меня. Он был очень высокого роста, крепкого телосложения, сын бакинского врача-венеролога. Еще студентами мы играли в волейбол. Помню, как игрок высокого роста, он очень легко забивал голы через сетку, “топя” мяч. Когда он высоко понимал руку, подпрыгивая к мячу, друзья, шутя, говорили:”Миша, брось семафорить”.  На этой встрече в Одессе он спросил меня, был ли я на передовой фронта когда-либо. Получив отрицательный ответ, он сказал:”Это очень страшно поначалу”. Это была на фронте наша первая и последняя встреча.

Спустя много лет после окончания войны, на встрече ветеранов обороны Севастополя я узнал от друзей-однополчан, что Миша  Зеликов после захвата немецкими фашистами Севастополя был расстрелян немцами как еврей. В наших частях был еще в Одессе  врач, еврей по национальности, с кем мы часто встречались в больнице – госпитале Одессы. Он был очень недурен собой и пользовался успехом среди девушек Одессы, где было очень много неэвакуировавшихся евреев. Он также погиб совсем не в боевой обстановке, возможно, зря. У него была привычка пистолет закладывать в голенище сапога. Случайно произошел выстрел и была прострелена голень. Сотрудники Особого отдела расценили случай, как  самострел, и приговорили его к расстрелу.

В Одессе было много девушек и, как я заметил, неравнодушных к нам. Один из наших однополчан, недавно познакомившийся со мной, шутя сказал:” Румыны потому рвутся занять Одессу, Что здесь много блядей”. В каждой шутке есть доля правды. У нас и в части в то время было много девушек одесситок - медсестер, фельдшеров, связисток, которые очень легко смотрели на близкие связи с мужчинами.

Помню, как в районе Лузановки мы, несколько человек -  я, девушки, парни и шофер спали все вместе на полу. Рядом со мной лежащей девушке не было стыдно иметь связь с шофером, лежащим по другую сторону от нее. Я должен заметить, что этот военный шофер, вероятно, заподозрил меня в соперничестве еще днем, весело болтавшим с его пассией. На следующее утро я стоял в кузове его машины. Он так внезапно тронулся, что я чуть не вылетел из машины. Молодость и спортивная ловкость помогли мне. Я почувствовал, что он таким путем хотел выместить на мне свою ничем не обоснованную злобу. Был в части еще у нас писарь, юрист по профессии из Одессы. Однажды мы ночью спали на полу и чей-то храп мешал мне спать. Я толкнул рядом лежащего шофера, разбудил его и сказал:”Не храпи”.   Он в ответ:”Це не я храпэ, це писарь храпэ”.

14.01.79 г.

С Лузановки, после очередного переформирования, я был переведен  на должность младшего врача полка, старшим врачом был одессит Любарский. Наш полковой пункт переместился вместе с частью в район межлиманских хуторов, между Аджибейским и Куяльницким лиманами. На пункте мы организовали даже переливание концентрированной крови. С нами была еще один врач, еврейка (фамилию не помню). Как-то, сидя в своем укрытии, мы услышали шум  и, выйдя, увидели сбитый, в штопоре, немецкий самолет и спускающегося на парашюте летчика. Вокруг спускающегося парашютиста кружил наш самолет, чтобы знать место приземления летчика. Далее мы услышали, что летчик не хотел сдаваться, и видя безвыходность, покончил с собой. Часто мы не знали пароля, и узнавали у проходивших мимо военнослужащих. Или, зная пароль, по ответу узнавали ответный пароль.

Здесь, на участке межлиманных хуторов, мы пробыли до окончания обороны Одессы. Иногда выходили в город. К врачу-одесситу пешком приходила его сестренка. Во время отдыха чсто распевали песенки. Вдали был виден одесский комбикормовой  и (неразборчиво) завод. Как-то в городе увидели сцену. Везли орудие с расколотым стволом. На орудии была надпись: “Это орудие стреляло по Одессе, больше не будет стрелять”.  Действительно, канонада была слышна непрестанно.

Тучи сгущались над Одессой. Уже начали поговаривать о сдаче. Немцы сбрасывали листовки. В одной из листовок мы прочли:”Кавказцы и кубанцы не хотят защищать жидов, они поголовно сдаются. Следуйте и вы их примеру”. Эти листовки у нас вызывали усмешки. Когда разбрасывались листовки, мы при начальстве избегали их поднимать и читать. Как-то наш комиссар сказал – поднимите. Подняли и видим явную чушь: “Бей жида-политрука, рожа просит кирпича”.

У врача Любарского была квартира в Одессе. Как-то мы с ним пошли домой, семьи не было (кажется, уехали), видели соседку и разговаривали.  Помню, как-то я стою и разговариваю с моряком – нашим коком.  К нам подошел толстяк украинец-краснофлотец и говорит, что в случае отступления он останется здесь. “Мне уже надоело отступать”. Мы ежедневно его отговаривали от такого шага. Вероятно, это на него подействовало. Дольше всего наш полковой пункт размещался в межлиманских хуторах.

Если мне не изменяет память, мы должны были оставить Одессу и оставили 15 сентября. До того проводилось тщательное минирование, чтоы обеспечить наш отход на морские транспорты.  Был дан приказ расстрелять наших двух коней. Мы это восприняли очень тяжело.  Наш санинструктор отвел их в лес и послышались выстрелы. Когда он вернулся, мы спросили, неужели он выполнил приказ. Он сказал, что стрелял в воздух, коней отпустил на волю. Мы с облегчением вздохнули.

Отступать стали ночью, двигались в темноте. Были слышны звуки бросаемых касок (неразборчиво). Вероятно, кое-кто  постарался скрыться в кустах и остаться в Одессе на территории вражеской оккупации. Достигли порта. Там стояли транспорты “Абхазия”, “Грузия”. В корму “Грузии” попал снаряд и корма на наших глазах воспламенилась. Когда мы были в Одессе в 1985 году, там встретили жену командира “Грузии” Татьяну. Она подтвердила, что так и было. Ее муж потом погиб на фронте  (Запись 27.8.87г.).

Наши части погрузились на транспорт “Абхазия”. По странному совпадению, отступали на том же транспорте, на котором прибыли. Народу было много, сидели очень близко друг к другу. Чья-то винтовка скучайно дала выстрел и, как мы узнали уже утром, на верхней палубе был ранен красноармеец. Когда стало светло, мы вместе с упомянутым мной моряком-коком  увидели того красноармейца-украинца, который уверял нас, что останется в Одессе. Кок незамедлительно обратился к нему:”А мы думали, что ты уже в хохляцкой рубашке ходишь в Одессе”.

20. 01. 79 г.

Румыны, после нашего отхода из Одессы вошли в город через два дня после постепенного разминирования. В отличие от нашего морского “путешествия” в Одессу, обратный путь был более спокойный.   Обошлось без налета немецкой авиации.  Прибыли в Севастополь. Вскоре  я был в составе нашей части отправлен в степной район Крыма на территорию армянского селения Нор-Кянк (Новая Жизнь). Среди населения чувствовалось беспокойство. Бои шли вблизи Перекопа и Турецкого вала.

Как-то мы со старшим врачом нашего полка Любарским шли и увидели идущих навстречу командира полка Максимова и комиссара.  Они обратились к нам с шуточным предупреждением: “Ну, доктора, скоро в вашей жопе будет сидеть осколок”. Оказалось, что была серьезная угроза прорыва Перекопского фронта. Зачастили на нас налеты немецкой авиации. Как-то, когда мы сидели и беседовали с руководством полка, к нам зашел военнослужащий и спросил, как быть с зениткой. Комиссар сказал, не без иронии,  - Уберите подальше, из-за вас нас бомбят.

Вскоре пришла зловещая весть, что немцы прорвали Перекоп и подковообразно двигаясь, охватывают нас по фронту. Продвинулись на юг и заняли Альму. Ясно было, что мы оказались в “мешке” и речь шла о готовящемся нашем наступлении.

28.01.80 г.

Ясно, что речь могла идти только об отступлении, поскольку мы могли оказаться в “мешке”. Прибыли в Симферополь, расположились в парке им. Шевченко. Наутро через Саблы двинулись в путь. Помню, как сидя на подводах,  двигались под непрерывным дождем, вода лилась из-под шинели подо мной. Направлялись к Крымским горам и вскоре достигли Заповедное. Вспоминаются горы, покрытые крымским лесом, пасмурная погода. Переночевали в одном из помещений на территории Заповедного, спали на грушах и яблоках, рассыпанных на полу. Наутро снова в путь через горы. Помню, лошадь одна сильно устала, не могла идти. Распрягли, подтолкнули под гору в лесок, чтоб нашла себе приют и отдых. Помню медсестру из Одессы (имя не помню), оставила ребенка в Одессе и поехала с нами. Ей предлагали остаться – не согласилась. На одной горной тропе ее нашла шальная немецкая пуля. Как-то мы расположились на склоне горы, развели костер, готовили пищу. Внизу видна была извилистая дорога. К командиру нашего полка Макианову подошел высший командный чин с многочисленным войсковым соединением, посоветоваться о маршруте. Отряд намеревался следовать по дороге Симферополь – Ялта на юг. Наш командир не посоветовал двигаться по дороге во избежание засады и считал необходимым двигаться по горным тропам, что мы и делали. По-видимому, нашего совета не послушались. Через несколько минут мы увидели на дороге тяжелое зрелище. Врассыпную бежали от дороги красноармейцы, прячась в лесу, буквально, неорганизованной толпой. Среди них был и командир. Группа бежавших направлялась в нашу сторону. Наш начальник вытащил из кобуры револьвер и пошел навстречу дезертирующим с угрозой: “Стой, застрелю! Что вы делаете?”  Оказывается, немецкие автоматчики засели в кустах по обе стороны дороги и стали косить движущийся отряд в упор. Много погибло. Результат недоверчивого отношения к совету нашего командира полка со стороны комдива отступающих.

Вероятно, мы начали свой поход из Симферополя в первых числах ноября, потому что к 8-му ноября вышли через горы на Ялту.

1.02.79.

В Ялте долго не задержались.  Проехали Ливадию. Там уже горели объятые пламенем санатории. Напомнили мне освещение, как описывал Пушкин Ассамблеи при Петре Великом. В эти дни из Севастополя вышел транспорт “Армения” с пятью тысячами раненых из госпиталей и был потоплен немецкими торпедоносцами  в 18 милях от Ялты. Транспорт ночью заходил в Ялту за военноначальниками и был на рассвете обнаружен неприятелем. Если бы не заход, он успел бы в темноте ускользнуть.

Двигались мы по старой дороге Ялта-Севастополь.  Ночь мы провели на территории Воронцовского дворца. Тогда мне запомнились знаменитые мраморные львы, работы итальянских скульпторов. Должен заметить, что я до этого вел дневник, и по дороге он выпал из обоза.   Проехали Симеиз и к утру достигли местечка Кикинеиз. Здесь расположились с лошадьми на дороге, и зашли в один придорожный дом. Большая комната. В постели лежал сердечный больной и около него его мать. Разговорились. Прошло меньше часа, послышался гул самолета.  Я вышел из комнаты, и увидел над морем на небольшом расстоянии от берега с запада на восток летящий немецкий разведчик Хейнкель-125. Нужно сказать, что на дороге, почти на открытом месте расположились тысячные части, и обозы. По обе стороны дороги небольшие кустарники.  Все отчетливо обозревается с воздуха.  Мы поняли, что вслед за разведчиком нагрянут немецкие бомардировщики.  Упомянутая старуха сразу раскричалась, упрекая нас в том, что мызвали своим присутсувием немецкую авиацию. Мы перегруппировались, лошадей оставили на дороге, сами залегли в кустах. Слева от меня лег на траве одессит, юрист, помогавший на походной кухне.

Буквально через считанные минуты нагрянули фронтовые бомардировщики-штурмовики (штукасы), и с диким ревом начался налет на нас. Каждая группа самолетов, по три, делала многократные заходы по кругу, сея бомбы. Мы подняли головы, посмотрели направо на небо и увидели оторвавшиеся от самолетов несколько авиабомб, нацеленных и двигающихся на нас. Инстиктивно, чтоб не видеть, мы закрыли головы плащпалатками. Вдруг оглушительный взрыв. Бомбы, нацеленные на нас, достигли цели. Образовались воронки. Край одной такой воронки, как мы позже увидели, находился в трех метрах выше  нас.    В момент взрыва у нас было такое ощущение, как ббудто наши головы с силок ударили об землю и они разбились. Очнувшись, мы стали ощупывать головы, думая, что их нет, но они оказались еще у нас. Небольшой осколок пробил шинель над левым плечом и достиг кожи. Когда закончилась бомбежка, длившаяся около 10-15 минут и самолеты, заходившие по кругу и  разгружающие свой смертоносный груз, -  штукасы, улетели, мы поднялись. В упомянутой воронке выше нас находилось тело нашего начальника аптеки. Ниже нас – красноармеец с огромной раной на ягодице. Мы перевязали и он скончался.  На дороге лежали лошади с развороченными крупами. Когда спустя много лет в 1971 году я посетил Кикинеиз (ныне Оползневое) одна из сторожих с ужасом вспоминала наши потери. После трагических событий на Южном берегу Крыма в районе Симеиза, мы продолжали двигаться в направлении Севастополя, главным образом, ночью. Помню, ночью пропали хромовые сапоги нашего командира. Числа 8-9 ноября мы добрались до ооронительных рубежей Севастополя с тем, чтобы включиться в его оборону. Как известно, дата начала Обороны Севастополя 29 октября 1941 года.

  В Севастополе, после нескольких дней пребывания в казарме, началась  перегруппировка частей, и я был назначен старшим врачом 54-го Разинского стрелкового полка Отдельной 25-й Краснознаменной Чапаевской Дивизии, базирующейся в районе Мекензиевых гор.  Известно, что территория созданного Севастопольского Оборонительного Округа ограничивалась радиусом в 15 км от города. Наши части располагались за Инкерманом. Местность к востоку от холмистого Инкермана низменная, за исключением балок, покрытых скудной кустарниковой растительностью.

 В этом районе имелся хутор Мекензиевы горы, железнодорожная станция линии, идущей из Севастополя в Симферополь. В такой вот почти открытой местности и расположился наш полковой Медицинский пункт, где оказывалась помощь раненым в результате повторных немецко-фашистских штурмов осажденного Севастополя. Командиром полка был Матусевич, нач. штаба – Субботин.

5.02.79.

Как я уже упоминал, местность прифронтовой зоны была равнинная с низкой кустарниковой растительностью.  Нередко, когда мы двигались на легковой машине, снаряды разрывались впреди и позади машины, и мы как бы случайно успевали избегать прямого попадания в автомобиль, что закончилось бы неминуемой гибелью. Но, как говорится, бог хранил нас, не гарантируя (предохраняя) от более тяжелых испытаний в будущем. Проезжая, неоднократно мы видели убитую серую лошадь на поляне, длительно сохранившуюся из-за сравнительно суровой зимы. Для нашей и других частей эта лошадь была опознавательным знаком местности.

В моем пункте был еще один врач армянин, его фамилию я забыл (Акопян Самвел), хотя после окончания военных действий однократно встречались. Однажды мы с ним возвращались в полковой медицинский пункт. На нашем пути скудный лесок закончился и пред нами возникло неольшое возвышение в виде голой поляны, без кустов, и лишь в метрах двадцати справа   стояло небольшое деревво. Как только мы вышли на поляну, услышали гул самолетов. Посмотрев на небо, увидели перед собой на небольшой высоте два мессершмидта, летящие в нашем направлении. Остались считанные минуты, укрыться было негде.

Заметить нас на голой поляне было нетрудно, тем более мы уже знали, что немецкие летчики не пропускали даже небольшие объекты, тем более людей. Мы, не долго думая, побежали к упомянутому деревцу, в нескольким метрах впереди и правее от нас, и прилегли. Едва успели мы это сделать, ка два мессершмидта еще ниже спустились и дали ряд пулеметных очередей в надежде покончить с замеченным живым объектом, побежавшим к одинокому деревцу. К счастью, мы остались невридимыми после этого налета, встали и продолжили путь дальше. Ведь наша жизнь и на этот раз висела на волоске. Жизнь всегда казалась ……….(неразборчиво).

Один из штабных командиров нашего батальона рассказал о себе такой случай. После близкой связи с одной из медсестер он заподозрил, что она заразила его гонорреей.  В порыве ярости он выхватил пистолет, и побежал, чтобы пристрелить ее. Но придя, увидел, что упомянутая сестра погибла до его прихода.  Он не успел совершить свой приговор. Ее судьба оказалась решенной (она была обречена). События часто подтверждают, что существует все же судьба у каждого отдельного человека, хотя очень легко ссылаться на случайности.

6.02.79.

Как-то я сидел в блиндаже у начальника штаба Субботина, где он принимал явившихся   к нему с докладом двух разведчиков, перешедших, с целью рекогносцировки по ту сторону фронта. Они заявили, что имеется движение в районе Мекензиева хутора. Недолго думая, начальник штаба приказал открыть беглый минометный огонь. Одного из разведчиков, небольшого роста, коренастого, звали, по примеру известного разведчика во время первой обороны Севастополя,  “Кошкой”.Однажды после ночной разведки они сетовали, что луна, светящая не с той стороны, сильно мешает разведке из-за опасности быть замеченным неприятелем. На это Суотин ответил: “ Перевесить луну”.

Вспоминается фельдшерица Кадзебаш, очень интересная женщина. Как-то я об этом сказал начальнику артиллерийского дивизиона Гусману, красивому мужчине с окладистой бородой, разносторонне культурному. Он, шутя, ответил:“Это та высота, которую я никак не могу взять”.

Зима была в 1941-1942 годах относительно суровая.  На фронте были случаи отморожения ног у армейцев. Я был в затруднении и решил в порядке консультации явиться к Главному  Хирургу Приморской Армии Кофману. В беседе, последний расспросил меня о моей специальности, и заинтересовался, тем, что я работаю старшим врачом полка. Я рассказал, что по специальности патологоанатом, аспирант кафедры патанатомии АзГосМед института. Получив советы по борьбе с обморожением, я вернулся в свою часть. 

8.02.79.

Дня через два после моего посещения   главного хирурга армии пришел приказ начальника ссанитарной службы приморской армии  о моем переводе в госпиталь ПП2-261 на должность патологоанатома Армии. Я очень неохотно покидал санчасть нашего 54-го полка 25-й Чапаевской Дивизии, я уже привык к работе в полевых условиях, чреватых опасностью, и персоналу, и вообще, к личному составу.

 Как я уже упоминал, мы базировались на полевом подвижном госпитале N 261. Начальник госпиталя Линдер, комиссар Немировский, а они и вообще весь штатный состав госпиталя – врачи из Одессы, в большинстве, евреи. Помню, одного из них, начальника хирургического отделения Реймеха, с густыми, черными пушистыми бровями. Когда я со своим помощником приходил в отделение он говорил: ”Чем мы обязаны таким высоким посещением”.

В помощники мне дали врача патологоанатома, также бакинца Липовича и фельдшера – фамилию не помню. Санитар – пожилой украинец со своей женой. Приходилось организовывать заново патанатомическое отделение. До меня работу выполнял, по совместительству, судмедэксперт г. Севастополя Яковлев, вскоре эвакуировавшийся. Встретился я с профессором института им. Сеченова, Славским. Как вольнонаемный, работал по совместительству терапевтом в ПП2. Должен сказать, что военно-врачебные кадры по составу, в основном выходцы из Одессы, были сильные.

9.02.79.

Для моей лаборатории нужна была лаборантка. Выяснилось, что лаборантка севастопольской больницы, на базе которой был развернут наш госпиталь ПП2, в свое время была эвакуирована из города на теплоходе “Армения” и погибла при его затоплении немцами. Найти лаборантку не было возможности. Начальство госпиталя однажды прислало бабу – девушку из Севастополя.

 Домик их находился  на корабельной стороне, где она жила с тетей. Я впоследствии заходил в свободное время к ней. Постепенно она стала привыкать к работе. В приобретении инвентаря много помогал профессор Кофман. Дали немежкий микроскоп и постепенно развертывалась работа. Кофман хотел, чтобы мы вместе написали работу о патологии боевой травмы.

Работали в фронтовых условиях, при частых налетах немецкой авиации на военные объекты города. Как-то на вскрытии присутствовал  Г.М.Славский.  Мы услышали гул самолетов. Вышли, и увудели 9 немецких бомбардировщиков Хейнкель, летящих в сторону госпиталя. Далее над нами каждая из троек отделилась и стали падать бомбы на соответствующие объекты. Полушутя, Глеб Михайлович Славский сказал:” Я только боюсь, что мы смешаемся со вскрытыми”. 

Проводились очень содержательные патанатомические конференции с разбором оперированных случаев. Ряд военных хирургов работали в Морском Госпитале в Кронштадте и в лечении старались применять свою тактику (предложенную профессором Оппелем).  Тактика заключалась в проведении широких разрезов при осколочных ранениях. Это затягивало, по времени, заживление раны, но предупреждало тяжелые осложнения, включая газовые инфекции.

Некоторые хирурги в ПП2 выступали против этого. Помню, как на одной конференции  один из противников метода воскликнул:”Бросьте бесшабашную резню”. Кофман, со своей стороны, когда часто упоминали сторонники своих методов Кронштадт и их опыт, шутя заметил:” В Кронштадте клистир ставили с прованским маслом, теперь на другом”.

После отъезда городского судмедэксперта мне пришлось заменять и эксперта по Армии. Из вольнонаемных врачей были терапевт Орлова Муся и хирург Терехов Миша. Окулист был ассистентом Филатова из Одессы. За этот период работы в ПП2 было несколько штурмов Севастополя с целью захвата крепости, но все безрезультатно.   Фактически, у нас флота не было, негде было базироваться.  Транспорты, пока было возможно, отвозили (эвакуировали) раненых на Большую Землю, на Кавказ, под охраной военных кораблей. Авиации негде было базироваться.

10.02.79 г.

Этим объяснялись систематические, почти безнаказанные налеты немецкой авиации на объекты (вначале только военные).  Часто приходилось наблюдать, как под сравнительно скудным градом трассирующих пуль фашисткие бомардировщики, не меняя курса, продолжали свой путь. Помнится случай, когда был сбит самолет и летчик погиб.  Мы подбежали к самолету и к парашюту, валяющемуся возле, с плотными шелковыми стропами, посмотреть поближе. Особенный интерес к самолету и подошедшим людям проявлял, судя по глазам, начанльник осособого отдела ПП2  Скориков. Во взгляде этого человека было много ненужной подозрительности, что сводило на нет  его личный интерес к происходящему.

 В Севастополе был отдел ЦАГИ.  Вероятно, немецкие разведчики узнали, что там в данное время находятся высшие военные руководители Черноморского флота. С территории Севастопольской больницы, находящейся на возвышении, мы стали свидетелями налета немецких бомардировщиков Юнкерс 88 на здание ЦАГИ. В течение нескольких минут последовательно, по четыре самолета в каждом ряду, пикировали, срасывая свой бомбовый груз   и буквально через несколько минут за первым строем самолетов  появились  следующие. И так пять групп самолетов по четыре в каждом строю в течение нескольких минут сравняли с землей постройки ЦАГИ.   После каждого налета вспыхивал огненный смерч и сотрясающие воздух взрывы.  Через некоторое к нам в презектуру доставили обугленные тела во флотском обмундировании. Артиллерийский острел продолжался непрерывно. К нам в презектуру доставили трупы молодых людей. Не у всех можно было обнаружить вшитый в пояс паспорт с фамилией. Помнится фотокарточка молодой женщины с двумя ребятишками   и надпись на обратной стороне:”Помни о любящей жене и двух детях” – которые, увы, никогда больше не увидят своего отца. Молодой парень, доставивший убитого, склонился над ним и проговорил: “Мой милый друг”.

В свободное время мы мы шутили с друзьями, вывесили карту мира в комнате и назвались картографическим обществом. Большое участие в обсуждениях и беседах принимали  бывший моряк, врач  Владимиров, Ротковский, ассистент философа Драгомирский и другие.    Последний был высокий, крепкого сложения блондин, со спокойным, уравновешенным характером. По его виду, мы его шутливо называли “сотрудник Скотланд-ярда”, на что впоследствии он стал обижаться.

23.07.87 г.

 Встречались с терапевтом, также вольнонаемной,  Орловой Мусей, окончившей Симферопольский мединститут в 1941 г. У нас появились взаимные симпатии, а может и больше, сохранившиеся до последних дней Обороны Севастополя. В Севастополе находились ее мама и две сестры. Мы часто встречались после ее работы, наверно, после ее дежурства, потому что она жила в городе. Как-то проводил ее домой, но не заходил к ним, было бы интересно узнать, в каких бытовых условиях жили они в осажденном Севастополе.

Как-то мы вечером сидели в саду, вдруг в сумерках из-за деревьев вынырнула физиономия работника особого отдела госпиталя Скорикова. Он вечно рыскал повсюду, искал “нарушения”, шпионил, был дико рьяный. Однажды в разговоре, учитывая мою специальность исполняющего обязанности патологоанатома Приморской Армии, и отдаленно зная о наших функциях проверки работы лечащих врачей, заявил мне намеками, следующее. Нужно доводить до его сведения ошибочные лечебные вмешательства     врачей, особенно хирургов. Я ему напрямую ответил, что это не входит в наши функции – докладывание вне лечебного учреждения. Наша цель – помогать диагностике врачей.

Мне всегда казалось, что мою позицию он злопамятовал. Забегая вперед, вспомнил, как на Камышовой бухте, накануне падения Севастополя, когда после очередного налета все было разрушено, и раненые лежали бок о бок на полу, этот самый Скориков  ходил между ними и высматривал, не знаю что, наверно, симулянтов.

В последних числах мая 1942 года участились налеты вражеской авиации на Севастополь, работать медицинскому персоналу стало очень трудно, и наш госпиталь был переведен на Камышовую бухту. Там вся наша деятельность была под непрерывным налетом противника. Моя деятельность патолога проходила в трансформаторной будке.

Моя работа в госпитале, когда он находился на территории Севастопольской больницы (ул. Восставших моряков), проходила на базе хирургического отделения  вместе с главным хирургом Приморской Армии Кофманом. Собственно, это Кофман взял меня с передовой в госпиталь. Когда он узнал, что я патолог, то заявил, что нам нужно заниматься наукой, что под “сидящую ж… вода не течет”. Нужно было заняться патологией боевой травмы.

Вспоминаю часто Кофмана, безвременно и злодейски погибшего от рук нацистов (неразборчиво). Как-то мы с ним сидели во дворе госпиталя. Начался налет немецкой авиации на северную сторону, где находились наши аэродромы. Бомбы отрывались от самолетов над нами и пролетая под углом северную бухту, взрывались на северной стороне и над пламенем с дымом пролетали сбросившие их  самолеты. Часто слышна была артиллерийская дуэль.

На Камышовой бухте госпиталь расположился в больших  одноэтажных зданиях казарменного типа. Для патолого-анатомической службы были менее удоные условия (бывшая трансформаторная будка).  Вообще, так часто были налеты, что  серьезную патолого-анатомическую службу трудно было представить. Немцы приближались к Севастополю. Очень много было трупов после бомбардировки, не успевали убирать погибших. Летали шрапнели. Запомнилась картина. В помещении в щели между стеной и потолком был зажат раздувшийся посиневший труп бойца. Взрывная волна выбросила вверх части разитого здания и затем они снова сомкнулись.

Я помню, какой-то военный пришел ко мне и высказал свое недовольство, что наша патологическая служба не справляется с уборкой погибших на территории бухты. Он считал, что даже вне зоны госпиталя – это моя обязанность. Меня защитил начальник нашего госпиталя, объяснив пришельцу круг моих обязанностей.  В военное время очень легко попасть под горячую руку.

Сильное нервное напряжение и бессонные ночи заметно повлияли на меня. У меня в голове была какая-то пустота. Я поделился с моими коллегами, и помню, что нашел тепло и сочувствие.  Однажды был очередной налет на 35-ю батарею. Помнится, как сейчас, юнкерсы  один за другим пикировали на батарею, выходили из пике, и над батареей стоял буквально огненный смерч. Это продолжалось несколько минут. Устройство батареи было таково,  что орудия втягивались в скалу, а над ними нависала скала (несколько метров). Фактически, бомбежки не достигли цели.  После прекращения налета и удаления самолетов вновь возобновилась артиллерийская канонада.

Как-то мы с врачом Белоненко после завтрака были свидетелями  налета на ту столовую, где мы только что были – все осыпалось. Недалеко стоял деревянный удлиненный туалет. Это строение легло, как карточный домик. Еще Белоненко стал говорить: “Что же это такое, зачем люди убивают друг друга?”. Что можно ответить? Ответа, наверно, нет испокон веков.

Примерно в эти дни во время авиационного  налета я упал и потерял свои часы, прикрепленные к френчу  на груди. Они были не ручные, старинные. Врач, женщина рядом со мной, была ранена.  Ей повезло, ее эвакуировали на подводной лодке.

Вообще, за несколько дней до окончательного поражения из Камышовой бухты ушла подводная лодка, увозя на Кавказ 40 ( по другим сведениям 500) человек из высшего командного состава. Я как-то после работы зашел к себе в комнату и увидел мальчишку, который копался в моих книгах, примеряя мою флотскую фуражку. Я понял, что уже все. Ночью мы получили приказ уходить на Херсонес, как было сказано, для эвакуации. Это было 1-го июля 1942 года.

Утром того же дня  мы, несколько человек, стояли и смотрели в даль, в сторону Севастополя. Город, буквально, был весь в огне и черном дыму. Все горело. Рядом со мной стоял комиссар Васильев, воскликнул “все кончено”, и застрелился.