ОТ КРОНШТАДТА ДО НАРВЫ

Как и всех моих одноклассников, в армию меня призвали из десятого класса, не дав его закончить. Было это 9 февраля 1943 года. Минувшей осенью мне уже исполнилось 17 лет. Две мои мамаши Аня и Маня, и их сестра Лиза на проводы приготовили курицу. Перед уходом Маня надела мне на шею серебряный крестик на верёвочке. Этот крестик с собой я не взял, а спрятал под крышку радиоприёмника.

Вместе со мной в тот день из рыбинских призывников отправили на поезде ещё четырёх человек. Поезд прибыл в Кострому. Я оказался в какой-то тыловой части. Помню, что зима тогда была очень суровая, и мне приходилось не легко после гражданской жизни. Вскоре часть перевели куда-то в Сибирь. Там некоторое время служил в отдельной пулемётной роте, на всю роту был один учебный станковый пулемёт. Ни разу никаких стрельб не проводилось, и пулемётчиками здесь никто не стал. Позднее роту перебросили в запасной стрелковый полк (75-й ЗСП, 34-й ЗСБ, 7-я рота). Месторасположение называли Порошино. Это тоже была Сибирь. Кругом тайга, толстенные, как говорят, вековые сосны. Было там много больших землянок, широких и длинных. В каждой размещалось до 250 солдат, тогда именовавшихся красноармейцами. Говорили, что в этом батальоне служило до 10 тысяч человек. Питание было по так называемой третьей норме: в щах из кислой капусты разве лишь по поверхности плавали капельки жира. Однако я видел как один парень из нашего взвода, призванный из Средней Азии, ясно, что мусульманин, даже из этого-то скудного варева вылавливал ложкой и выплёскивал на земляной пол те жиринки.

Конечно, в таком молодом возрасте и при тяжёлой ежедневной физической нагрузке всё время были голодными. Вот несколько из сохранившихся в памяти эпизодов. Как-то один мой приятель (уже не помню ни имени его, ни фамилии) предложил мне поход на кухню, тогда это называлось «пошакалить». Нашли где-то ведро и после ужина вечером (было уже очень темно) отправились на кухню к обслуживающему персоналу. Объяснили, что мы, мол, были где-то по распоряжению начальства, а ужина («расхода») нам не оставили. Так нам налили щей, примерно, треть ведра. Конечно, мы были очень довольны такой удачей.

Однажды завелись деньги. А обычно денег мы не получали, только расписывались в ведомости, и наши оклады, как нам объясняли, шли в Фонд Обороны. Месячный оклад был рублей 30. И вот мы, несколько человек, получив деньги, пошли на «базар». За территорией нашего лагеря, не очень далеко, вблизи своих домов деревенские тётки продавали картофельные лепёшки. Это и был базар. Купив таких лепёшек, а каждая стоила 10 рублей, мы едва их распробовали. Лишь направились назад, как тут же нас встретил патруль из комендантского взвода, старшим у них был офицер. Нас остановили, обыскали, лепёшки у всех отобрали и отпустили. Так эти патрульные по-своему промышляли.

Все мы, молодые солдаты, были ровесниками, с одного года рождения. Однажды кто-то раздобыл промёрзший кочан капусты. Небольшой компанией за лагерем мы устроились под навесом, развели костёр и варили этот кочан в котелке. Сварили, попробовали и выбросили – капуста была без соли, безвкусная, в общем, совсем несъедобная. Среди моих сослуживцев был цыган. Пока варилась капуста, у костра он красноречиво рассказывал о своей цыганской жизни, о том, какая была у него свадьба. К тому времени был он уже женат и имел ребёнка. Для меня тогда его рассказ казался сказкой. Этот цыган всё время чем-то промышлял, а точнее – воровал и продавал. У него всегда водились деньги, и табак, и еда, и тёплые вещи, которые были в большом ходу.

А морозы стояли минус 30 градусов и ниже. Наша солдатская амуниция состояла из фланелевого нижнего белья, считавшегося тёплым, гимнастёрки, брюк, телогрейки, ватных брюк, валенок и шинели, выдавались и шерстяные подшлемники. Спали в землянках на двухэтажных деревянных нарах, на голых досках без каких-либо подстилок, в одежде, так вповалку, прижавшись друг к другу для тепла. В помещении были установлены несколько буржуек, которые топили дневальные. Периодически нас пропускали через санпропускник, который называли «вшивобойкой», там же мылись в бане.
Бичом были вши. Рядом с нашей землянкой находилась ещё одна, в которой жили, как мы их называли, доходяги. Не все выдерживали подобную солдатскую жизнь да с таким-то питанием. Как-то утром производился осмотр на вшивость «по форме № 9». Так совпало, что и тех вывели, и нас. И вот один парень, стоявший ближе к нам, неимоверно худой, снял нижнюю рубашку. Медик-лейтенант взял её двумя пальцами и бросил на снег. Вся она была усыпана сплошь здоровенными вшами. Примерно то же было и у других. По-видимому «доходяги» ослабли до того, что не было у них сил бороться с насекомыми самостоятельно. И у начальства не доходили руки для принятия необходимых мер.

Занятия велись по учебному плану, на свежем воздухе, независимо от морозов. Однажды проводились учения в составе роты. Мимо на своём возке проезжал командир полка, подполковник. Что-то ему не понравилось. Он сам принял командование и начал отрабатывать атаку. Загнал нас на целину, где снега было выше колен. Гонял роту вперёд и назад. Через некоторое время поле с глубоким снегом превратилось в ровную утрамбованную площадку. Подполковник уехал, а от наших шинелей валили клубы пара, словно они дымились.

Как-то занятия проводил старший лейтенант, наш командир взвода. Подходило время обеда. Построились, пересчитались, оказалось, что двоих нет. Старлей заявил, что будем стоять, пока не явятся эти двое. Стоим, ждём, замёрзли, голодные, уставшие, злые. Наконец они появились. Кто-то выкрикнул идею пропустить их сквозь строй. Построились в две шеренги и пропустили, сначала одного, потом другого. Били по лицу, разбили ребятам лица в кровь, бил и я. Подобный закон, называемый «один за всех, все за одного», как я потом узнал, практиковался и в немецкой армии. Обратил внимание, что те ребята зла на нас не затаили, посчитали приговор справедливым. Оказалось, они ходили в ближайшую деревню, чтобы достать что-нибудь из еды.

Случилась однажды сильная пурга, которая бушевала несколько дней. В результате все дороги так замело, что не только автомашины, даже вездеходы не могли пробиться. А в лагерь нужно было везти продовольствие и всё остальное. Весь полк направили в тайгу на расчистку дорог. Нашей роте тоже выделили участок. Работали трое суток, на ночлег устраивались там же в тайге. Чтобы не замёрзнуть, спиливали деревья, по способу сибирских охотников складывали их треугольником, разжигали, получался большой треугольный костёр. Вокруг этого костра и располагались, наломав лапника каждый для себя. Всякий раз несколько человек подгорали. Неоднократно среди ночи раздавались вопли. После тяжёлого трудового дня спали крепко, а во сне, чтобы было теплее, инстинктивно придвигались ближе к огню. Так одежда незаметно прогорала, и огонь подпаливал тело.

Запасной стрелковый полк не базировался в одной точке, а постоянно перемещался с места на место по районам Сибири. В этом полку я прослужил до конца 1943 года. В декабре 1943-го, в составе какой-то части полка, наша рота была отправлена на фронт. Ехали в товарных вагонах, оборудованных двухэтажными деревянными нарами и печкой-буржуйкой. В вагоне размещался целый взвод, человек 40. На одной из остановок (а отправка эшелона не обещала быть скорой) мы бродили по какому-то посёлку. Мне запомнилось висевшее неподалёку от поселковой церкви воззвание к прихожанам и верующим, в котором были пожелания «скорейшего разгрома немецких супостатов» и «многие лета товарищу Сталину». Такое содержание меня очень удивило, ведь мы были тогда воспитаны в твёрдом убеждении, что церковь это большое зло.

На другой станции меня и одного моего приятеля разговорил некий субъект-инвалид. Рассказал нам, что он старший лейтенант и некогда был командиром роты разведки. Привёл нас в свою каморку, угостил какой-то самогонной дрянью. Потом стал уговаривать продать ему тёплое нижнее бельё, которое мы на днях получили. Предложил по 150 рублей. Мы были очень голодные и согласились. На следующий день случайно я увидел, как тот субъект продавал наше бельё уже по 300 рублей.

Пришедший к месту назначения эшелон выгружали ночью. Вскоре наша часть оказалась в Токсове, говорили, что это километрах в пяти-восьми от линии фронта с враждебными тогда Советскому Союзу финскими войсками. У нас же в то время не было и винтовок. Жили мы опять в землянках, среди леса и глубокого снега. Встретили там и новый 1944 год.
Как-то один из моих солдатских приятелей был в наряде по кухне. Там что-то случилось с котлом, и вся кухня была окутана паром. Те, кто был в наряде, не растерялись и стащили что попалось из продуктов. Две или три рыбины трески утащил и мой приятель. Вечером после наряда он их принёс и угостил меня и ещё одного нашего товарища; треска была сырая, но, кажется, солёная. Неподалёку сидел сержант, тоже из нашего эшелона, он смотрел на нас голодными глазами, но мы его не пригласили и не угостили. К тому сержанту мы и многие другие относились не очень хорошо. Дело в том, что ещё в запасном полку он был назначен начальником караула, и во время его дежурства бывший у него в подчинении часовой застрелил солдата. Часовой охранял капусту, хранившуюся в кучах и уже мороженную. Какой-то солдат из части попытался один кочан похитить, но был застрелен на месте. Виновным признали того сержанта и в качестве наказания отправили на фронт, возможно, его сделали просто козлом отпущения.

После Токсова был Ленинградский фронт. Каким образом нас вывезли – не помню, все передвижения были ночью. Если бы знать, что впоследствии такие сведения понадобятся для подобных записей, то, возможно, ко всему относился бы по-другому, но тогда мы жили одним днём. Как выяснилось позднее – готовилось наступление, командование эти планы до поры до времени держало в тайне. Помню, как ночью мы шли в пургу, дул холодный ветер и видимость была в три шага. То был Финский залив, через него мы пришли в Кронштадт, где после тяжелого длительного перехода ночевали вповалку на цементном полу кронштадтских казематов.

Потом опять были ночные переходы. Происходило это в начале января 1944 года. Когда прибыли на передовую, нас выстроили где-то в лесу. Кроме нас туда же прибыло и пополнение из госпиталей. Покупатели из разных частей начали отбор для своих нужд. Один отбирал в разведку. Согласился здоровенный парень, стоявший недалеко от меня, я слышал его разговор с офицером, производившим отбор, на его вопрос он ответил, что сибиряк. Другой вёл набор в лыжный батальон. Я не попал и не старался попасть в эти подразделения, чувствовал и знал, что не гожусь, не та подготовка. Были и другие «покупатели». Так я оказался в 8-й стрелковой роте 3-го батальона 328-го стрелкового полка. Впоследствии узнал, что это подразделение входило в состав 2-й Ударной армии.
Вскоре прошло моё первое боевое крещение – атака. Было сильное внутреннее напряжение, я почувствовал, что очень сильно сжимаю приклад своей винтовки. Ворвались в траншею, на моём участке разбитый развороченный артиллерией блиндаж, убитые немцы, среди них женщина, вероятно, санитарка. Это меня поразило, по наивности я не думал, что женщины могут принимать участие в войне и быть на фронте. То были первые убитые немцы, которых я видел и никакой внутренней реакции не испытал. Хуже было, когда незадолго до этого впервые увидел наших убитых. Невольно сжалось сердце, чувствую – побледнел, потянуло на тошноту. Потом эти чувства прошли и более не повторялись. Немцы, видимо, отошли на вторую линию обороны. Попался мне в траншее ящик с брикетами, по форме наш суп гороховый. Я взял штук 10, думаю – порядок, питанием обеспечен. Потом понял, что, к сожалению, то был не суп гороховый, а тол – взрывчатка. По-немецки-то я сразу не сумел прочитать, что было написано на обёртке.
Это был период снятия блокады с Ленинграда. Не уверен, что всё смогу описать точно в хронологическом порядке со стратегическим освещением событий, слишком уж много прошло времени. Берусь рассказать лишь то, в чём непосредственно принимал участие как рядовой солдат.

Как-то рота находилась в обороне, и я стоял ночью в траншее на посту. Вдруг затарахтел наш станковый пулемёт, подняли тревогу. Пулемётчикам показалось, что к единственному, оставшемуся от сгоревшей деревни сараю, стоявшему на нейтральной полосе, прокрались люди. Наша линия обороны ожила, открыли стрельбу. Потом к этому сараю для проверки отправились разведчики, но никого не обнаружили. Видимо, пулемётчикам померещилось, а возможно и нет. На следующий день, с рассветом, немцы предприняли атаку. Подошли они, примерно, метров на 150. Оборона у нас была в этот раз крепкой, боеприпасов хватало, народу тоже. Открыли сильный огонь, немцы дальше не пошли.

Было наступление по всему фронту, нас всё время куда-то перебрасывали, и днём, и ночью. Немцы отступали, но кое-где организовали и очаги сопротивления. Во время ночных маршей и справа, и слева, вблизи и вдалеке пылали деревни. Немцы при отступлении всё сжигали. Где полыхали пожары, было ясно, что немцев там нет. Из названий населённых пунктов, через которые пришлось проходить, помню лишь железнодорожную станцию Котлы, город Кингисепп и деревню Лилиенбахи.

Однажды после марша, как и все зверски уставшего, меня заставили стоять на посту. Валил густой снег, была плохая видимость. Стоя в немецкой траншее, ещё с винтовкой, напряжённо всматриваюсь, а глаза слипаются, клонит в сон. Порой казалось, что что-то мелькает, встряхивался, потом понимал, что показалось. Вспомнился эпизод из кинофильма «Чапаев», как сняли заснувших часовых, и что из этого вышло. Всё-таки дождался смены, уснул мгновенно, где – не помню, это было уже не важно.

Марши были постоянно, после марша – бой или оборона. Как-то подошли к какой-то деревне. Я и ещё несколько человек вошли в одну из хат. В хате нары человек на 30, стены оклеены газетами, не советскими, но на русском языке, что удивило. Оказалось – это была казарма власовцев. Здесь мы переночевали, вернее, провели день. К вечеру сделали попытку переправиться через реку Лугу. На той стороне барабанил немецкий пулемёт. Попытались перебраться через заснеженную реку по настилам из досок. Ничего не вышло. Лёд был слабый, подтаял и не выдерживал.

Хоть и стояла зима, но в тот год всё время были оттепели. Попытался приспособиться к подобной погоде. Раздобыл немецкие бурки, на вид это были великолепные сапоги, верх обшит кожей, голенища войлочные. Я делал так: днём оттепель – надевал бурки, а на ночь, когда спать – переобувался в валенки, так как они были сухими. Бурки же, несмотря на свой впечатляющий внешний вид, оказались дрянью: свиная кожа при оттепели намокала и раскисала. Во время одного из маршей я шёл, держась за оглоблю, и спал, а валенки, всунутые один в другой, нёс под мышкой. Потом обнаружил, что один валенок по дороге потерял. Несколько дней ходил: одна нога в бурке, другая – в валенке, который тоже промок; до тех пор, пока не приобрёл новые валенки.

В одной из операций, выпавших на долю нашего взвода, пришлось идти в обход до какого-то населённого пункта с 45-миллиметровой противотанковой пушкой. При пушке был артиллерийский расчёт. Шли и по дорогам, и без дорог, и по лесу. Пушку порой тащили на себе. Особенно тяжело было идти через лес. Снег в лесу был глубокий, приходилось тащить её и через заросли, и очень, конечно, мешали частые деревья. Народу, вроде, хватало, однако все были насквозь мокрые от пота и страшно уставшие. Потом всё-таки вышли на лесную дорогу. Повалил снег. Неподалёку от леса на пересечении дорог обнаружили землянку-блиндаж, где располагался немецкий пост, немцы уже ушли. Дальше по дороге вдруг стали находить бутылки со спиртным, похожим на коньяк. Как оказалось, это был шнапс. Немцы, видимо, так спешили, что растеряв свои бутылки, не нашли времени их собрать. Для многих они были подарком, я же не выпивал совсем и не взял ни одной. Даже выдававшийся ежедневно так называемый ворошиловский или наркомовский паёк – 100 фронтовых граммов водки – первое время кому-нибудь отдавал.

В то время я уже имел свой автомат, который всё ещё оставался в большом дефиците. После одного из маршей остановились в каком-то месте, где был негустой лес. Видимо, этот участок расценивался немцами как танкоопасный. Там были вырыты «лисьи норы», ямы глубиной в рост человека. Солдат прятался в такой норе и поражал проходивший танк или бутылкой с горючей смесью, или противотанковой гранатой, или просто использовал как укрытие от танка. В одной из таких нор я и обосновался. Стемнело. Через некоторое время немцы начали по этому квадрату артиллерийский обстрел. Не задумываясь о последствиях, я высунул голову и наблюдал за взрывами, в какой-то мере было интересно. В темноте снаряды рвались не так, как это виделось днём. Огненный столб, правильный как кипарис, поднимался в высоту метра на 4-5. Обстрел продолжался, видимо, около получаса, хотя мне тогда показалось, что намного дольше. По всей вероятности немецкие батареи обстреливали в порядке профилактики квадрат за квадратом, и мы попали.

Когда начинают работать «ишаки», шестиствольные миномёты, в квадрате, по которому бьют, всё уничтожают. При характерном скрипе этих «ишаков», раздающемся непосредственно перед их стрельбой, непроизвольно закрадывается тревога и тут же облегчение – слава Богу, пронесло – если пальба начиналась по другому квадрату. Но зато «счастье» быть обстрелянными доставалась кому-то ещё.

В другой раз, во время одного из маршей, наш батальон, шедший колонной, обстреляли из леса. Батальон рассыпался. Впереди на горе стоял хутор, три-четыре домика, оттуда забили несколько немецких пулемётов. Я и группа солдат укрылись под горой, в так называемом мёртвом пространстве. Видел я и мог осмыслить тогда лишь то, что было в поле моего зрения. С места, где мы залегли, поднялся солдат, раненый в живот; согнувшись, крича от боли, он побрёл, невзирая на продолжавшиеся пулемётные очереди. Сколько и кто был убит – как-то не фиксировалось в сознании, не до того было. Неподалёку в противотанковом рве по решению наших начальников сосредоточилась санчасть, боепитание, штаб батальона, в общем, все службы. И вскоре началось. У немцев этот ров был, оказывается, пристрелян, как начали они садить по нему из миномётов. Лошади вздымались на дыбы, другие падали мёртвыми. Кричащие люди, взрывы, паника. Полный разгром. Скрыться было некуда. Миномётный обстрел был неожиданным. Мы лежали под горой, как я уже говорил, в мёртвом пространстве, немцы непрерывно стреляли из нескольких пулемётов, не давая поднять головы. Темнело. Лежал на спине, на снегу, а над головой сплошная непрерывная стена из трассирующих пуль. Сколько времени подобное продолжалось – сказать трудно. Уснули. Через какое-то время нас очень тихо всех разбудили с шёпотом: «Готовьтесь к атаке». Пулемёты немцев молчали. По горе, скрытно через заросли, стали подниматься наверх. С несколькими солдатами-красноармейцами ворвались в один из домов – пусто, никого нет. Немцы успели уехать на автомашинах. Дорогу-то наши командиры, к сожалению, им не перекрыли. Возможно, страх быть отрезанными и был причиной оставления ими своих позиций. Ушли они вовремя, так как одна наша рота хоть с опозданием, но всё же пошла им в обход.

По ракетному сигналу мы двинулись вперёд. Опять марш. Соприкосновение с немцами. Занятие обороны. После нескольких суток пребывания в окопах нас сменили. Подошла другая часть. От нашей роты, в которой было по военному времени 70 человек, нас осталось 12 грязных, небритых, голодных и замёрзших – таков итог этих боёв. Прибыло пополнение, части сменились, но отдохнуть не удалось. Снова наступление, снова марши по 30-40 километров в сутки, бои и опять марши.

На одном из привалов какой-то нацмен (так у нас называли азиатов), перезаряжая винтовку, случайно выстрелил одному солдату в живот. Это произошло у меня на глазах. Того солдата я помнил ещё по запасному полку. Он моментально стал синеть и тут же умер. Никого это не удивило, происшествие осталось без последствий для виновного. Помню одного казаха лет сорока, на марше он всегда отставал, еле брёл. У него ноги были распухшие, как брёвна, фактически – инвалид, и никому до него не было дела. Марши, марши, и ночью, и днём. На привалах редко кто перекуривал, на эти короткие 10-15 минут все валились как попало и спали.
При наступлении на станцию Котлы (почему-то запомнилось это название) батальон несколько часов шёл в обход через незамёрзшее болото по колени в воде. Дошли. Посёлок горел. У одного горящего дома я решил обсушиться. Была ночь. Стал подходить ближе и провалился по пояс в яму, заполненную талой водой. Потом всё же одежду высушил. Разыскал в одном из домов своих. Солдат в дом набилось, как сельдей в бочке. Кое-как втиснулся и я. Боя здесь не было, немцы ушли.

В освобождённых населённых пунктах нас встречали по-разному. Некоторые с откровенным недовольством на лицах или равнодушно, без какого-либо показного восторга. Другие были так рады, что словами не описать, это нужно было видеть. Бабки, женщины совали хлеб, всякую снедь, бежали за нашей колонной, искренне радовались.

В боях за город Кингисепп мне участвовать не пришлось, да и были ли бои – не знаю. Мы вошли в город, он не был разрушен, лишь кое-где дымились немногочисленные развалины. Стоял густой запах пороха от артиллерийского обстрела. Город прошли. Потом шли по огромному полю, перед взором раскрывалась необъятная панорама: до горизонта тянулась бесконечная лента наших войск. Тот же запах пороха и дыма. По пути попадалось много брошенной техники. Запомнилась немецкая небольшая зенитная пушка «Эрликон», стрелявшая обоймами по пять снарядов. Неоднократно попадались наши сбитые истребители, один из них «Кобра», название его я узнал позже, когда служил в авиации. Потом войска постепенно стали рассредоточиваться. Наша часть тоже пошла по заданному маршруту. По дороге были отдельные стычки с немцами, но незначительные. Во время одной где-то разбили нашу походную кухню, несколько дней мы оставались без снабжения. Через сутки или более всё же удалось раздобыть конины, отрезали ляжку от убитой лошади. Я сварил на костре и съел два котелка. До этого конины не пробовал ни разу. Варилась она долго, а мясо оставалось всё таким же жёстким.

Перед одним населённым пунктом произошёл бой, как узнал потом – это было под деревней Лилиенбахи. Первоначально на марше нас обстреляли из леса автоматчики. Затем из-за неширокой, но глубокой речки встретил заслон из нескольких пулемётов. Разведчики заслон сбили, удачно бросив гранаты. Через речку был небольшой мост. Вперёд продвигались, но очень медленно. Всю ночь не прекращалась стрельба с обеих сторон.

Меня назначили связным у командира батальона. Считалось, что это собачья должность. Так оно и было. Я завидовал даже пехоте, хотя пехоте завидовать нечего. Дело в том, что если батальон на марше, то приходилось бегать взад-вперёд по ротам с распоряжениями, то есть солдаты идут по маршруту, а у тебя получается несколько таких маршрутов. Идёт бой, и солдаты лежат в окопах, а ты бегаешь по ротам по всей передовой. В этой должности мне пришлось быть недели две. Один раз до того убегался, что свалился где-то в кювете и уснул мёртвым сном. Хорошо, что наши не отступили, а то быть бы в плену, это в лучшем случае.

Однажды с началом боя под Лилиенбахами командир батальона послал меня с донесением к командиру полка. Прошёл мост, тот самый, где раньше во время наступления сбили заслон. Небо чистое. Ярко светит луна. Иду один. Автомат наизготовку. Кругом поле. Сам почему-то думаю, что если после этой операции жив останусь, значит – в рубашке родился, потому что снять меня была пара пустяков. Поле прошёл благополучно, вошёл в лес. Иду осторожно, чтобы снег не хрустнул, прислушиваюсь, знаю, что немцы только что ушли отсюда. Иду, слышу встречный хруст. В лесу темно. Тихо свалил в сторону шагов на десять, встал за толстенную сосну, достал гранату, отвёл усики, автомат на боевом взводе. Промелькнуло в голове – что делать? То ли пропустить, то ли окликнуть? Если окликнуть, то по-русски или по-немецки? Всё это пронеслось за секунды. Хруст всё ближе, хруст осторожный, но в бесшумном лесу всё слышно. Всё-таки окликнул по-русски. Остановились. Ответили, что разведка. Спросил какая часть, оказалось разведка нашего полка. Вышел. Все рады. Объяснил обстановку. Показал где в нескольких километрах в разгаре бой. Были видны сигнальные ракеты, и полыхало зарево. Разошлись. Через некоторое время вручил донесение командиру полка. Подполковник сидел в санях, меня похвалил. Обратно вернулся без осложнений.
Быть связным – проклятая служба, которую к тому же никто не ценил. Бой идёт, а ты бегаешь с донесениями от роты к роте по передовой. Немцы бьют по тылам, рвутся снаряды, мины, посвистывают шальные пули. Запомнились некоторые отдельные эпизоды. Наш офицер бегом гонит двух пленных пацанов. Вокруг рвутся снаряды. Он, естественно, спешит, рукояткой нагана бьёт их по спинам, торопит. Один из них со слезами кричит: «Ай фламанд!», – то есть голландец. Вот ведут высокого парня – немца, ещё одного пленного, по-видимому, офицера, без шинели, с непокрытой головой, с завидной шевелюрой. Держится независимо, с некоторым вызовом. Ведут другого пленного, солдата. Высокий, худой доходяга, вид жалкий, смотрит заискивающе. В этот день убили командира батальона капитана Голубева, у которого я был связным. Это уже третий убитый комбат за время моей службы в данном подразделении и за то короткое время, что я был на фронте. Так совпадало, что когда погибал командир батальона, одновременно получал ранение и начальник штаба. Произошло это на следующий день после моего похода с донесением к командиру полка. Как только я об этом узнал, сразу же двинул в свою роту на передовую.

По тылам продолжали палить немцы. Один эпизод очень запомнился. Метрах в 30-ти до передовой, в ельнике на снегу сидел солдат-миномётчик. Перед ним два так называемых ротных миномёта 50-тимиллиметрового калибра, рядом ящики с минами. С передовой ему командуют – ближе, дальше. Он регулирует прицел и, доставая мины обеими руками из ящиков, опускает их в ствол, стреляет. Вокруг него несколько убитых солдат, четверо или пятеро, весь расчёт их подразделения накрыло прямым попаданием.

Добежав до передовой, я занял свободный окоп. Немцы шли в атаку, видимо, силой до роты. Шли волнами. Одна шеренга поднимается, сделав пробежку, ложится. За ней таким же образом подтягивается другая. Их было пять или шесть таких шеренг. Солдаты были рослые, видимо, отборное подразделение. Я открыл стрельбу из автомата, сначала короткими очередями, потом перешёл на одиночные. В это время прекратил стрельбу станковый пулемёт, кончились патроны. И у всех патроны были на исходе. А немцы всё ближе. На передовой заволновались, отовсюду: «Патроны давай!» У меня оставалось, примерно, полдиска, решил приберечь на последний, крайний случай. Пулемёт «Максим» молчит, нет патронов. Я лежу в окопчике. Ноги вытянуть не могу, сзади протекает ручей. Ноги свело, всё же пришлось их вытянуть. Лежу, ноги в немецких бурках в ручье. В это время поднесли рюкзак с патронами. Все находящиеся вблизи солдаты кинулись набивать пулемётные ленты. Обстановка была такая, что не нужно было подавать какие-либо команды. Все всё и так понимали. Всё решали даже не минуты – секунды. Наконец затарахтел «Максим». Огонь был прицельным. Немцам пришлось отступать, хотя подошли они уже близко, метров на 50-70.
Во время этого боя в моём автомате случился перекос патрона. Нужен был шомпол, у меня его не было. Одолжил сосед по окопу. Устранив неисправность, я кинул шомпол обратно, но он задел ветку кустарника и упал за бруствер окопа. Пришлось вылезти из окопа, доползти и достать шомпол. А немцы в это время наступали.

Был и такой эпизод. Лежу в окопе, наблюдаю за приближающимися немцами. Рядом просвистела пуля. Подумал, что охотится снайпер. На дуло автомата надел ушанку и выставил. Больше выстрелов не было. Видимо, это была шальная пуля.

Новых попыток наступления немцы не предпринимали. Ещё сутки пришлось находиться в обороне. На следующую ночь нас сменили. Солдат, который подошёл к моему окопу, был одет в армейский бушлат. Он спросил: «Как тут у вас?» Что я мог ответить, сказал: «Нормально». Потом спросил какая у него часть. Сменила нас морская пехота, 58-я бригада, это запомнилось. От нашей роты осталось меньше половины.

Отвели нашу роту и батальон, или то, что от них осталось, на километр-полтора в тыл. Разместились в глубоком овраге. Немцы вели по тылам артиллерийский огонь. При разрыве одного из снарядов в овраге ранило солдата-нацмена, молодого парня. В животе чуть заметная маленькая дырочка. Он очень сильно кричал.

Для благоустройства в стенах оврага вырыли норы. Кто-то устелил их лапником. А мы с приятелем решили обзавестись сеном. В открытом поле, примерно, в километре от нашего оврага стояли стога сена. Несколько дней назад, когда мы наступали, из-за этих стогов немцы пытались контролировать дорогу. Были там автоматчики и снайперы. Мы посчитали, что немцев здесь давно нет, и решили идти без оружия, чтобы больше прихватить сена. Идём по полю, разговариваем. Прошли, примерно, полпути, как вдруг разорвалась мина с недолётом до нас. Мы не обратили внимания, идём дальше, тут разорвалась другая с перелётом. Стало ясно, что берут в вилку. Недолёт, перелёт, потом артиллеристы расстояние на прицеле делят пополам и третьим выстрелом поражают цель. Мы прибавили шагу, а затем побежали к стогам. Немцы уже открыли настоящий огонь. Мы всё-таки успели добежать и юркнули за стога. Один из осколков, потеряв силу на излёте, пробил мне валенок. Немного подождали, надёргали сена. Этот эпизод закончился для нас благополучно.

Потом пришло пополнение, и с ним нас перебросили по направлению к городу Нарве. Были учения, тренировали штурмовать всевозможные укрепления. Прошёл слух, что в Нарву приезжал Гитлер, следовательно, сопротивление укрепрайона будет упорным. Как-то перед наступлением, после одного из маршей, сделали привал и собрали весь полк. Из штаба дивизии приехал политработник, подполковник, проводил политбеседу, вдохновлял. Ухоженный, гладко выбритый, шинель с иголочки, сапоги блестят – заливался соловьём. И мы на снегу – усталые, грязные, полуголодные.

Ещё один эпизод. После марша остановились в лесу. Все бросились разводить костры – обсушиться, обогреться. Появился командир полка майор Блехман, отдал команду потушить костры, сам лично начал тушить. Хотя мог бы это сделать и через своих подчинённых командиров. Но вообще-то всё было правильно. Костры – цель. Всё-таки наделали шалашей на 3-4 человека и там разводили огонь, и, соответственно, спали. На следующее утро батальон собрали для постановки задачи. Явился командир полка со свитой штабников. В свите была фельдшерица-лейтенант, молодая, симпатичная, ухоженная, в новеньком полушубке – паж командира полка. Встала на пенёк и горделиво свысока на нас поглядывает. А наши ротные девчата-санитарки тянули лямку наравне с нами. Не для всех война была одинакова.

Полк маршем двигался на передовую. Шли днём и ночью. Я был уже пулемётчиком. На маршах пулемёт везли в санях на лошади. Так обещал командир роты, когда уговаривал и просил меня принять пулемёт. Приказать было нельзя, не та ситуация и моральное состояние, и дело было слишком ответственным. Своё обещание он выполнил. Ездовым был дядька лет сорока или старше. Я отдавал ему свои 100 граммов. На этом участке перехода пулемёт везли, а я иногда ухитрялся забираться на попутный грузовик и ехал до первого перекрёстка, там слезал и дожидался своих. Конечно, рисковал, так как полк мог свернуть не доходя до перекрёстка, маршрут мне не был известен. Но всё обошлось. К передовой подходили ночью. Пулемёт нёс на плечах. До определённой командованием точки, которую должен был занять наш батальон, шли по карте. Довёл один грамотный сержант и довольно чётко, его командир батальона тут же представил к ордену Красной Звезды.

К передовой подходили тихо, не курили, шли по лесу. Расположились. Кругом лес, темно. Где немцы, далеко ли, близко ли – неизвестно. Начало светать. Кое-как замаскировались. У нас в расчёте 6 человек, включая ездового. Сформировали расчёт из пополнения. Как следует ни с кем не успел познакомиться. И так было постоянно, слишком уж часто обновлялся личный состав. С финской границы, где мы стояли первоначально, давно никого не осталось.
Зелёная ракета – сигнал к атаке. Ринулись вперёд. Пулемёт тащили вдвоём по глубокому снегу. Когда выскочили на просеку, успел заметить убитого сержанта, нашего командира расчёта. Хороший был парень, немного времени был с ним знаком. Фамилии не вспомню. На фронте он был с самого начала войны, прошёл всю блокаду, участвовал в сражениях за Мясной Бор, был награждён орденом Боевого Красного Знамени. К нам пришёл со своим шмайсером. Его было очень жаль. Всё это мгновенно промелькнуло в сознании, мы бежали дальше по лесной просеке. Просека узкая, впереди толпа немцев, за ними толпа наших солдат, а позади мы с пулемётом. Из наших по немцам стрелял лишь один высокий солдат, из винтовки навскидку, другим было невозможно, могли друг друга задеть. Мы сзади кричим: «Ребята, разойдись!» Нам бросить пулемёт на снег, лента в приёмнике, жми на гашетку – цель была бы поражена почти в упор. Да куда там, все в пылу атаки. Всё это были мгновения. Немцы добежали до поворота просеки. Наши за ними. А там вторая линия обороны. Немцы пропустили своих и по нашим – из пулемётов. Сколько положили людей – я не знаю, не видел. Наш расчёт после этой стычки остался почти в полном составе. Мы заняли огневую позицию и открыли огонь. Вчетвером – два сержанта и нас двое, так называемые первый и второй номера, я был номером вторым. Неподалёку зашевелился раненый немец, которого подстрелили во время атаки. Мне тогда показалось, что был он пожилой, рядом валялась его винтовка. Один из сержантов зачем-то полоснул его из автомата, хотя необходимости в том, на мой взгляд, не было. Патроны кончались, сержанты ушли за ними и не вернулись. Через какое-то время перед пулемётом взрыв. Скорее всего, это была или противотанковая граната, или связка гранат. Как раз у пулемёта случилась задержка, крышку сняли для устранения неполадок, и нутро его было открыто. Пулемёт засыпало, в результате он оказался выведен из строя. Для немцев было важно это сделать, броском гранаты они удачно решили эту задачу. Сначала я ничего не почувствовал, только потом, гораздо позднее понял, что получил тогда контузию. Первый номер послал меня за патронами, а сам пообещал за то время пулемёт привести в порядок. Я разыскал несколько коробок со снаряжёнными лентами. Вернулся на огневую точку – пулемёт в том же состоянии, первого номера нет. Больше я его никогда не видел.

Возвращусь немного вперёд. Когда мы заняли огневую позицию, на просеке я увидел раненого командира роты, его тащили на волокуше. Около него несколько офицеров и солдат. Командир роты старший лейтенант, высокий, сухощавый. Это был его первый бой. Его ранило осколками брошенной гранаты. Вынести себя с поля он не разрешал и продолжал командовать боем, пока совсем не обессилел. Как я успел заметить, держался он мужественно. Говорили, что в Ораниенбауме он был начальником школы младших командиров. Там будто бы у него был роман с дочкой начальника гарнизона, но он не женился, и его отправили в действующую армию. На пулемёт меня сватал не он, другой командир роты, который был до него, тоже старший лейтенант; куда он исчез – я не знаю, возможно, его сменили во время марша.

Итак, я остался один и пошёл искать к кому бы прилепиться. Вышел на просеку, смотрю – стоит чей-то брошенный пулемёт и рядом никого. Я стал с ним возиться. Подошёл другой солдат. Мне он показался стариком, хотя ему было, наверное, лет 35. Был он ранен, с забинтованной головой. Сказал ему, что у меня не совсем получается. Он посмотрел, всё отладил, пулемёт заработал. Несколько раз я бегал за патронами, приносил и коробки с лентами, и цинки с патронами. Брал их в разных местах. Обегал территорию, примерно знал, где были огневые точки других рот, на этих точках ни пулемётов, ни людей уже не было, но валялись брошенные запечатанные цинковые коробки. Ленты мы набивали сами. Работал один наш пулемёт. Периодически немцы для поддержания своего боевого духа кричали «хох». Мы с напарником в том направлении и палили. Откуда-то с нашей стороны доносилось жидкое «ура».
Наша атака захлебнулась, видимо, потери были очень большими. В один из моментов я обратил внимание на лес. Он стал очень редким. С обеих сторон его хорошо обработали за всё время боя. А сколько времени прошло с начала атаки – сказать трудно, часов не было.

Всё в жизни оказывается довольно прозаичным. Лежим мы с напарником, постреливаем, я направляю ленту. В один прекрасный миг я вдруг почувствовал, что моя правая нога что-то стала отходить от холода. А мы тогда, пролежав значительное время на снегу почти без движения, очень замёрзли, хотя и были в валенках. Обернулся, смотрю – сквозная пулевая пробоина в валенке. Я сказал напарнику, что, кажется, ранен. Он обернулся от пулемёта и ответил: «Давай мотай отсюда, пока есть возможность». Кругом посвистывали пули. Я кинулся с просеки в кусты, шагов десять сумел одолеть и всё, сел. Потом нашёл палку и потихонечку поковылял. Через какое-то время набрёл на двух девчат-санинструкторов. Они сидели за выложенным полукругом снежным барьером, рядом лежали автоматы, пистолеты, гранаты и ножи. Были они вдвоём, других раненых в тот момент рядом с ними не было. Это была всё ещё линия фронта, и девчата легко могли стать для немцев мишенью или добычей. На что они надеялись в такой ситуации – не знаю. Быстро меня перевязали, из валенка я вылил кровь. Их спросил, сколько, примерно, придётся пролежать с таким ранением. Ответили, что недели полторы-две, не больше. После перевязки стало немного легче.

Побрёл дальше. Иду параллельно просеке. Вижу, мимо пробежали мой напарник с пулемётом, который он тащил за собой, и человек пять с ним солдат. Иду дальше. Догоняет старший лейтенант, откуда, кто такой – не знаю. Суетится, вижу – струсил. Мне даёт команду: «Занять оборону!» Я выполнил приказ – занял оборону за ёлкой, а про себя послал его очень далеко. Если бы он остался со мной, я бы его понял, а он побежал дальше. Продержав оборону минуты две, я тоже как мог поковылял. Дошёл до второй линии обороны. Сдал старшине автомат, назвал фамилию. Он спросил, кого я знаю из погибших или раненых. Я сказал о сержанте, своём командире, назвал его имя и фамилию. Других не знал, не успел познакомиться. Пошёл дальше. Дошёл до дороги. Это были уже тылы. Кругом рвутся снаряды. Два наших танка разворачиваются на дороге. После них остались несколько расплющенных трупов наших солдат, лежавших на дороге убитыми. Я стою на обочине, голосую, чтобы подобрали и довезли до полевого госпиталя. Мимо проносятся машины. Снаряды рвутся густо. Во всю гонит лошадь с походной кухней ездовой. Я голосую. Всё напрасно. Пробегавший мимо лейтенант, молодой парень, видел эту картину, кухне он тоже голосовал, разъярился, вдогонку сделал несколько выстрелов из пистолета. Мне сказал: «Ну, солдат, я тебя не оставлю». И действительно остался и посадил меня на дровни, набитые ранеными. Нашлось и мне место. Ногу держу руками, болит. По дороге наблюдал страшную панораму. Наши тылы. На огромной площади большое кладбище – множество мёртвых лошадей, разбитые машины и техника, не одна сотня убитых людей. Целый обоз попал под обстрел «ишаков» и полностью был разгромлен. Видимо, действовала целая батарея.

Так я добрался до полевого госпиталя. Госпиталь – большая палатка, внутри горячие печки-буржуйки, тепло. Там встретил парня, знакомого ещё по Сибири. Вышли с ним из палатки. Неподалёку стояли высотой под два метра два огромных штабеля умерших солдат, уложенных друг на друга. Все они были в нижнем белье. Дул ветер, мела позёмка. Около одного из штабелей, спрятавшись от ветра, мы и пристроились. Сели, закурили, беседуем, обмениваемся впечатлениями. Было видно, как немцы бомбили переправу через реку Нарву. Высоко в небе, навстречу друг другу, летели две армады самолётов. Кто из них был кто, трудно было разобрать, в конструкциях самолётов я тогда не разбирался. И сколько их там было – по дивизии с каждой стороны или несколько дивизий. Столько самолётов в воздухе я ни до, ни после этого никогда не видел. Между ними множество разрывов зенитных снарядов. Между бомбардировщиками шныряют истребители. От переправы к госпиталю шла грузовая машина. В машине, прислонясь к кабине, стоял на одной ноге высокий плотный мужчина, он держался за обрубок второй ноги, конечно, испытывал неимоверные муки. Его мужество меня поразило.

Ранения у всех были разные. На перевязках многие держались мужественно. Но были и исключения. Мне как раз тогда делали перевязку. С передовой прибежал солдат, у него по пальцу чиркнула пуля, едва содрала кожу. Перетрусил парень, хотя и был в возрасте. Даже врач-хирург смутился при всём этом. Ну, перевязали его и отправили обратно. Встретил я здесь и того солдата, который помог мне отладить пулемёт, он сюда попал с тем ещё ранением в голову.

Через сутки нас на машинах доставили до ближайшей станции и погрузили в эшелон для отправки в ленинградский госпиталь. Эшелон шёл медленно, часто останавливался из-за неисправности и ненадёжности путей. В пути он был несколько суток, я спал всё это время беспробудно. Сквозь сон слышал, что эшелон бомбили. Наконец прибыли, пересадили нас в грузовые машины, довезли до госпиталя. Побрели солдаты, кто как мог. Слышу разговор двух молоденьких санитарок: «Большинство притворяются». Подумал – дурочки. Потом сортировка раненых. Женщина-врач сняла бинты. Нога распухла, ранение сквозное, много гноя, столько дней не делали перевязку. Она разрезала ножницами рану, убедилась, что кость не задета. Рану обработали, стало легче. Это был Армейский полевой госпиталь легкораненых № 4175. День 2 марта 1944 года. Пролежал я там более двух месяцев. Первые две недели всё время спал. Будили на завтрак, обед и ужин, поем и снова спать. Спал очень крепко, без снов и кошмаров. Фронтовые кошмары будут сниться потом, на протяжении ещё многих лет после Победы.

Встретил я здесь и двух сержантов из нашего пулемётного расчёта, тех, что ушли за патронами и не вернулись. Как успел заметить – оба с ранениями в руку. Увидев меня, они явно смутились. Насколько помню, раненых никто не навещал. За всё время моего пребывания в госпитале лишь однажды к одному из солдат приезжала жена. Как-то поймал себя на том, что матерюсь. Обратил внимание, что другие – нет. Стал следить за собой. На фронте мат был делом обычным, все ругались, порой этого не замечая.

При выписке из госпиталя рана моя зажила, хотя потёртости на ногах не совсем. Немало пришлось потоптать на маршах, от Кронштадта до Нарвы, и, конечно, не по прямой. Бросали с одного направления на другое. За этот период считанные случаи, когда доводилось ночевать в помещении. В основном же – где попало, когда на лапнике, а иногда и просто на снегу или земле. Были три или четыре пополнения, и от роты несколько раз оставалось лишь 8-12 человек. Бои шли практически постоянно. В какой-то момент мне стало ясно, что живым не выбраться. Незавидна была в пехоте и судьба офицеров, немногим отличалась она от судьбы рядовых солдат. Если офицеры и оставались живы после атаки, так гибли во время боя, который мог продолжаться иногда несколько суток. Помню одного лейтенанта, был он у нас командиром взвода. Всегда делился с нами дополнительным своим офицерским пайком – это галеты, папиросы, ещё что-то. Он расценил, что хотя и офицер, а мы солдаты, но судьба-то одна, в конце концов. Потом он пропал, когда – я не заметил, это было и немудрено в такой обстановке, всё время меняющейся, ежедневно, порой ежечасно.

Несколько слов в отношении пропавших без вести во время войны солдат. Видел, как наши танки, разворачиваясь на местности, где недавно прошёл бой, оставляли от наших убитых солдат лепёшки, по которым уже невозможно было установить их личность. В результате эти погибшие солдаты становились пропавшими без вести. Или во время боя в лесу – уцелевшие бойцы отступили, убитых вынести не сумели, не смогли. Потом бои переместились. В итоге – опять пропавшие без вести. Солдаты, которых засыпало в окопах от разрывов снарядов – тоже пропавшие без вести. У меня был знакомый солдат из похоронной команды, он многое мог бы рассказать, но я его не особенно расспрашивал. Помню, он хвалился, что посылал деньги домой, имея в виду «трофеи» из карманов убитых. У меня в то время всё жалованье перечислялось в фонд обороны; узнал, что как пулемётчику за время пребывания в госпитале мне начислялось 170 рублей в месяц.
6 мая 1944 года я вышел из госпиталя. Когда шёл по Невскому, был удивлён пустынным улицам. Штатских прохожих не видел, изредка встречались военные. Я направлялся в Приёмно-распределительный батальон (ПРБ), где мне предстояло ожидать своего дальнейшего распределения. Почти каждый день из батальона отправляли маршевые роты на фронт, в основном на Финский. Я хорошо представлял, что им предстоит. Тогда впервые услышал «Славянку», она произвела на меня большое впечатление, и в дальнейшем этот марш всякий раз вызывал особое тревожное чувство.

Из наиболее грамотных фронтовиков набирали команду для направления в Ленинградское Краснознамённое военное авиатехническое училище (ЛКВАТУ), где готовили техников-механиков авиации. В команду брали лишь тех, у кого было образование не менее 9-ти классов. Выстроили вновь прибывших из госпиталей. Перед строем – несколько пехотных командиров и лейтенант в синей шинели, первый из «покупателей». Начали вызывать из строя, выкликнули и меня. Был, конечно, рад очень, что взяли в авиацию. Все нас называли «лётчиками», завидовали, что многим из нас удастся избежать пехоты. Тем не менее, чтобы попасть в училище, нужно было ещё удачно пройти медкомиссию. Тех, кто по состоянию здоровья комиссию пройти не мог, но как годных к строевой снова отправляли на фронт. Проверка была очень тщательной, и у меня всё было в порядке, но оказалось повышенным давление, его измеряли после пятнадцати раз приседаний. Что такое «давление» я вообще тогда не представлял и никогда о таком не слышал. Я прошёл всех врачей, мои документы оставалось подписать генералу медслужбы. От его подписи зависело, куда меня дальше направят – в училище или на фронт. Генерал посмотрел моё дело, видимо, удивился и заставил приседать. Измерили давление – результат был тот же. Понять никто ничего не может, и у меня никакого понятия о причинах. Всё же генерал дал добро и подписал моё направление в училище. Я ему очень благодарен. Как потом понял – повышенное давление было результатом контузии. Про контузию я врачам не признался, считал её лёгкой, решил, что и так пройдёт. Однако её последствия оказались намного серьёзнее, чем я мог предположить. После контузии ещё несколько лет я плохо переносил пребывание на солнце, во время жары болела голова. Левая щека была как резиновая, и текло из левого уха. После медицинской была мандатная комиссия, которую я тоже прошёл. Помню одного парня, у которого отец когда-то припрятал зерно, о чём тот парень сам вынужден был сказать. Его вычеркнули из списков направляемых в училище и отправили на фронт.

В ПРБ я был свидетелем публичного расстрела одного солдата-дезертира. Этот показательный расстрел был устроен в назидание, а фактически в устрашение других военнослужащих. Батальон выстроили в каре на огромном плацу. Зачитали приговор. Лейтенант-нквдешник подошёл к приговорённому и выстрелил ему в затылок из пистолета. Батальон смотрел молча. Труп закинули в подъехавшую машину, кровь на плацу присыпали песком. Несчастный был ленинградцем, инженером по образованию, дезертировал из какой-то воинской части и скрывался в квартире у жены, где, по разговорам, пережил блокаду, там его по доносу и взяли.

В распределительном батальоне я пробыл три недели. В начале июня 1944 года стал курсантом 2-го ЛКВАТУ. Училище было эвакуировано в сибирский город Ишим. Когда прибыли на место, по дороге с вокзала шли строем и пели какие-то хулиганские песни. Помню, одна из песен про «малюточку-сардиночку» была с такими словами: «И вот Садко на дне морском как вкопанный стоит…», и припев – «гоп-гоп, тру-ля-ля!»

Лето в Ишиме стояло очень жаркое. Я служил в 7-й роте фронтовиков. Рота отличалась своей недисциплинированностью, начальство никак не могло подобрать к ней ключи. Старшиной роты поставили дурака старшину Сорокина, который умел только командовать: налево, направо, и не мог навести в роте порядок. Когда только приехали в Ишим, он произвёл на меня большое впечатление своим важным видом. С началом зимы старшина выпросил у меня немецкие офицерские кожаные перчатки, которые я привёз с фронта, единственный мой трофей. Пришлось перчатки ему отдать. Эти перчатки я нашёл в карманах немецкой шинели. Как-то после внезапной атаки на вражеские укрепления подобрал с поля боя шинель бежавшего в панике немецкого офицера. Перчатки и шинель были на меху, ею какое-то время укрывался во время сна. Потом она куда-то пропала. В роте порядок трудно было навести в первую очередь потому, что в ней подобралось несколько человек бывших офицеров, разжалованных в рядовые и прошедших через штрафную роту. Эта верхушка установила свой порядок по законам зоны и управляла ротой. Куда там было до них болвану и тупице Сорокину. Потом его заменили старшим лейтенантом, который всё равно не мог добиться в роте порядка.

Помню, зимой разбирали на дрова колчаковские землянки. Землянки были очень ветхими. Одного офицера придавило бревном насмерть. Его хоронили на кладбище, мороз стоял страшный. Установили пост. Могилу охраняли несколько суток, пока она не промёрзла. Случаев разграбления могил было тогда немало, одежда являлась дефицитом и стоила дорого.
В 1945 году, когда фронт отодвинулся, училище из Ишима перевели в Ригу. В ЛКВАТУ я проучился полтора года. При выпуске получил свидетельство об окончании и звание сержанта технической службы, а также десятидневный отпуск. Когда в декабре 1946 года приехал в Рыбинск, все были, конечно, очень рады. Мой крестик так и лежал там, куда я его спрятал – под крышкой радиоприёмника. Маня была искренне уверена, что именно он-то меня и уберёг, этот крестик, который жив и сейчас.

Воспоминания были записаны Юрием Михайловичем Сутягиным (1925-2002) в середине 1990-х годов, когда стало возможным правдиво говорить о событиях далёких военных лет.