По воспоминаниям сына Сухова Владислава Ивановича.

Сухова Ядвига  Станиславовна – командир женского сапёрного батальона по обороне города Боевой Славы Туапсе.

Сухова (Добек) Ядвига  Станиславовна, моя мама родилась 9 января 1910 года в Ломженской губернии Остроленского уезда, д. Паево. Полька. Окончила девятилетку с педуклоном и краснодарский пединститут, историческое отделение.

У мамы были карие глаза, тёмно-каштановые длинные красивые волосы и хорошо поставленная речь. Она всегда опрятно одевалась и следила за собой.

До 1932 года наша семья жила в Орловской области. Отец работал счетоводом, а мама преподавала в школе.

С июля 1932 года наша семья переехала жить в г. Туапсе. Отец поступил работать на Туапсинский нефтезавод. Жили мы в посёлке работников нефтезавода - на Грознефти, по улице Пушкина, дом № 44, кв.№ 4. Дома были добротные со всеми удобствами. Жили хорошо и весело. По воскресеньям ездили купаться на море на Кукушке или ходили пешком. Кукушка – это маленький паровозик, который заправлялся паром на котельной ТЭЦ, а свисток его был похож на крик кукушки. Детворы в наших домах было очень много. Мы по вечерам устраивали разные игры. Начиная с 1937 г. жизнь пошла как-то не так. По утрам все шептались: ночью забрали то у одного отца, то у другого. Нам, мальчишкам, было не понятно и страшно. У наших родственников, Орловых умер отец Михаил Михайлович, вскоре посадили его жену Ванду Станиславовну на 10 лет (как потом выяснилось ошибочно). Остались у них бабушка Владислава Ивановна (мать Ванды и Ядвиги) и двое малолетних детей. Их выселили из квартиры, как детей врага народа. Мои родители  всех взяли к себе. Стали мы  жить одной семьёй. На них все смотрели, как на детей врагов, а на нас, как на потворщиков. У моих родителей возникла масса неприятностей и придирок. Но мама стойко всё выдержала, выкормила, вырастила, дала образование, а во время войны они ушли в армию. Помню когда эвакуировали училище фабрично-заводского обучения, в котором учился мой брат Юрий, мама его взяла в свою команду. А на другой день пароход, на котором их эвакуировали, на выходе из порта, разбомбили и он затонул. Погибло тысячи две молодых ребят. Недалеко от того же места немцы подожгли танкер «Москва», он недели две горел на рейде, а по ночам светился его красный раскалённый корпус.

Сестра, Ирина служила при штабе картографом. Брат, Юрий дослужился до капитана второго ранга. А потом преподавал в ЛИЯФЕ в Ленинграде.

Мама работала  в  основном  преподавательницей истории, конституции, русского языка, завучем в разных школах: № 3; № 7; № 8; № 4  инспектором школ г. Туапсе.

Отца 24 июня 1941 г. мобилизовали на фронт, а мама почти никогда дома не бывала. Школы тогда спешно  эвакуировали из прифронтовой полосы. В Туапсе осталось очень мало людей,  а оставшиеся, кто мог работать строили оборонительные сооружения и восстанавливали всё, что можно было приспособить под жильё.

Когда началась война, мне было десять лет. Ориентироваться в датах сейчас я точно не могу, но что-нибудь постараюсь  вспомнить. Было очень тревожно. Так же, как все, мы слушали Левитана из чёрного динамика. Я и соседские мальчишки по вечерам собирались в кучки и по-своему обсуждали сложившуюся обстановку. Помню, на спичечных коробках было написано: «Враг будет разбит, победа будет за нами», или «ПОБЕДА». Бомбёжек ещё не было и по асфальтированной дороге у наших домов на Грознефти, где дорога поворачивала на верхний городок, маршировали краснофлотцы и солдаты, разучивая песню «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…». Мы пристраивались сзади и тоже вовсю орали эту торжественную песню. Как и все по ночам мы дежурили на крышах домов и высматривали шпионов, которые могли фонариками подавать сигналы о местах бомбардировки. Следили за светомаскировкой и заклеивали стёкла окон крест - накрест полосками бумаги из газет. Часто начали раздаваться сигналы воздушной тревоги и сначала бомбили только город. Но ожидая, что доберутся и до нас, мы вырыли маленькую землянку, недалеко от нашего дома и по тревоге бежали туда прятаться. Быстрей всех соображал наш кот Васька, он ещё до начала тревоги вскакивал и выбегал из дома. Пока мы прибегали, он уже был в землянке. Наша землянка была на горке, и оттуда видна была большая часть города и  порта. Вся картина бомбёжек разворачивалась на наших глазах. Немецкие самолёты, когда летели в большом количестве, издавали характерный тяжелый   прерывистый, тягучий, зловещий звук, у нас потом уже сочинили даже такие поговорки про их звуки. Самолёты завывали: «Везём! Везём! Везём!»  Зенитки вопрошали: «Кому? Кому? Кому?  Самолёты,  пикируя бомбами отвечали: «ВИИ: Вам! Вам! Вам!». Недалеко от нашей землянки, на верхнем городке, стояла зенитная батарея. Мы с братом Юрием Орловым бегали помогать разгружать и подносить ящики со снарядами и прятать их в отведённых местах. Нас иногда солдаты подкармливали супом с тушёнкой. Батарею, как и все другие, часто бомбили и иногда не безрезультатно, бывали и потери. Брата вскоре зачислили на батарею, а я был ещё мал, как мне говорили. Брат иногда приходил к нам в землянку и рассказывал, каким жирным супом их кормят, что даже не видно как пар идёт из котелка.

Однажды, мы с моим товарищем Мишкой побежали смотреть, на то, что осталось после первой в городе бомбёжки, на судоремонтном заводе. Многие цеха были сильно разрушены, останки тел от выбегавших рабочих ещё валялись прямо на дороге вдоль стен. Было месиво из крови, кишок, и кусков тел. В это время на сигнальной вышке в порту начали поднимать флажковое обозначение воздушной тревоги, завыли сирены. Мы побежали на какую-то гору, чтобы посмотреть, как они будут опять бомбить. И бомбёжка началась. Обычно самолёты целыми эскадрильями  по очереди заходили тройками  на порт, город и зенитные батареи. Люди конечно не имели никакого опыта и метались по всему заводу. Стоял кошмарный вой бомб, рёв пикирующих бомбардировщиков с включёнными сиренами. Расчёт зенитных батарей менялся в день до пяти раз, так как их полностью сносили с лица земли. А мы с Мишкой ещё были  тогда «смелыми» и пытались определить, какого же веса падают бомбы. Но вскоре наш интерес пропал. Мы услышали, какой-то незнакомый шелестящий звук и сзади нас так грохнуло, что чем-то нас накрыло и стало темно. Мы начали кричать от испуга и услышали, что кто-то сверху нас, тоже кричит, что видел пацанов здесь. Слышали, что звали какого-то капитана. Начали нас раскапывать. Какую-то плиту приподняли и мы, как ужи выскочили, и, не разбирая дороги, помчались домой. Бомбёжка продолжалась, но мы бежали, как ошпаренные. Пробегая мимо полуэкипажа в порту увидели, что из помещения выбегает флотский офицер с пистолетом и стреляет по низко летящему самолёту, а за ним бегут моряки. Но тут самолёт дал очередь, и у офицера выше колен, разлетелись, от пуль брюки и ноги, видно было белое мясо и жилы. Ужасу нашему не было предела. Я бежал домой, как никогда не бегал. И сразу же спрятался в нашу землянку. Забился там, в угол и  никакими клещами не могли в течение нескольких дней вытащить меня оттуда. Уже потом, через несколько дней я мог взглянуть с опаской на небо и что-то поесть. Но со временем страх прошёл и во время бомбёжек более уверенно себя чувствовал.

Городской транспорт тогда не ходил и мы с мамой шли с Грознефти в город. Проходя мимо нефтезавода, началась сильная бомбёжка и как раз бомбили завод. Мама прижала меня к земле, накрыв собой, под стволом тополя и как наседка курточкой, закрывала меня, как будто это могло спасти от взрыва бомб и осколков.

Один раз на моих глазах разорвался на две части большой бомбардировщик. Мне показалось, что это сбили два самолета, потому что был, сильный взрыв много дыма и летело вниз два корпуса самолёта. Оказалось, это был один самолет, разлетевшийся на две части и от него разлеталось много кусков обшивки и лётчики.  Мы, потом бегали на место падения этого самолёта. Там видели несколько разбившихся женщин в комбинезонах с пистолетами. Они упали на  кукурузное поле, и мы там находили разные их вещи: зажигалки, портсигары, шоколад и что- то ещё уже не помню.

Самолёт - разведчик «Рама», как его называли, постоянно кружил над городом. Все воздушные бои проходили на наших глазах. Наши У2 и «Ишачки», а их «мессершмиты» устраивали показательные выступления. Я видел, как один  «мессер» увлекшись погнался за нашим У2 и врезался прямо в гору. Немцы  вели себя нахально. Один раз даже сбросили листовки,  в которых было написано, что будет произведён «звёздный налёт». И действительно налетали со всех сторон до 150 бомбардировщиков в день. Налетали, особенно когда в порту находились большие боевые корабли: «Красный Крым» или «Красный Кавказ» я уже не помню. Вода в порту горела и кипела, от разрывов снарядов образовывались облака. Штурмовали порт и со стороны моря. Долгое время  в молу были видны торпедные пробоины.  Сейчас вроде их заделали. Однажды даже притащили в порт самолёт-торпедоносец, который на воде недалеко от порта поджидал выхода крейсера. Его якобы перехватили подводники.

Когда наш дом разбомбили, мы несколько дней не могли там появиться. Когда пришли в квартиру, картина была ужасная. Ни окон, ни дверей. Прекрасная библиотека наша вся валялась на полу. Ни одной ценной книги не осталось. Особенно жалко было первоиздания Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого и много другой исторической литературы. И была у нас книга о войне 1812 года с Наполеоном. Размер её бы приблизительно 60х40 сантиметров в чёрном кожаном перелёте и с серебряными обрамлениями по уголкам. Коричневый кожаный диван был ободран и всё разграблено. Практически мы остались ни с чем. Пришлось поселиться в маленький, времён Нобеля, домик на улице Сочинское шоссе № 43, кв. 4. Мама днём и ночью со всеми женщинами работала под бомбёжками на строительстве оборонительных сооружений на подступах к городу и  в самом городе. Рыли лопатами и кирками и ломами каменистую твёрдую землю траншей, противотанковые рвы, строили ДЗОТы, баррикады (поперёк улицы Сочинское шоссе, недалеко от начала улицы Пушкинской) и потом противотанковые рвы до самой речки. Восстанавливали разрушенное. А когда-то в этом парке по вечерам играл духовой оркестр, были танцы, и работал фонтан. А чья-то корова, смешно даже сказать, каждый раз приходила и слушала музыку и ни какими силами её не возможно было отогнать.

Когда женщины рыли рвы, самолёты налетали и строчили  по ним из пулемётов, а иногда залетали и с двух сторон сразу строчили, чтобы они не смогли спрятаться за откос.

Войска, шли беспрестанно и днём и ночью по разбитой дороге в одну и в другую сторону. Со стороны Сочи шли на фронт. А, с другой стороны, с фронта.   

На фронт шли колонны новеньких машин с солдатами или без, сформированные где-то на юге. Как говорили, шли через Иран Доджи, Студобеккеры, Форды и т. д. По детской наивности я во все глаза смотрел на проезжающих и надеялся увидеть своего папу, потому что от него никаких известий не было. Во главе колонны обязательно была машина, окрашенная в какой - ни будь яркий красный или белый цвет. А с фронта была совсем другая ужасающая картина. В порт приходили быстроходные десантные баржи (БДБ) и другие суда груженные тяжелоранеными красноармейцами. Нам приходилось иногда помогать их разгружать, было тяжело и страшно, иногда под бомбёжкой. Со стороны Индюка шли и ехали раненные и обмороженные, кто, на чём мог. Николая Шалдина, нашего соседа по улице привезли с обмороженными ногами. Тяжелораненых везли на разном транспорте. Шли полуторки и ЗИСЫ  на порванных скатах и на дисках. Ехали на заморенных лошадях, которые падали от изнеможения и их тут же отстёгивали и бросали. Ехали на быках и на ишаках. Лошадей, подающих какие-то признаки жизни, мы отпаивали водой, с трудом поднимали и вели к себе во двор. Шеи и спины у них представляли собой гнойные раны от хомутов и вьюков, которые мы замазывали солидолом и лечили, чем могли. Тяжело было смотреть на маленьких ишачков с ободранными спинами, которые  подвозили боеприпасы в горах под Индюком.  Когда они немного приходили в себя, мы опять отдавали лошадей и ишачков проходившим мимо раненым, которые своим ходом добирались до госпиталей. Вы бы видели, с какой благодарностью они принимали от нас такой подарок. Мы просили ухаживать за ними хорошо. Некоторые бывшие раненые даже заходили специально к нам на обратном пути со слезами на глазах горячо благодарили за оказанную помощь в трудный период. Некоторые даже в знак благодарности оставляли некоторые вещи, и чемоданы не надеясь, что когда-нибудь вернутся назад.   Моя бабушка и я многим из раненых солдат делали перевязки, промывали гнойные раны, и оказывали всяческую медицинскую помощь. А когда наступала ночь, нам приходилось пускать на ночлег тех, кто не имел возможности куда-то спрятаться. У нас были две крохотные комнатки, мы закрывались в одной и закладывали мокрыми тряпками все щели от всяких насекомых. А утром вши хорошо потрескивали в печке.

Мама приходила поздно ночью, а иногда не появлялась и по нескольку дней. Я, как и вся ребятня оставался беспризорным, и носился по всему городу в поисках чего-нибудь съестного. Иногда мы прибивались к солдатам или морякам, которые нас подкармливали и даже иногда, как могли нас одевали в форменки. Однажды зимой на катере сорвавшаяся с креплений бочка сбила меня с ног, я  упал с катера в зимнее холодное море и простудился. На этом моя флотская жизнь завершилась.

Мне, как единственному мужчине,  оставшемуся в доме, приходилось делать всё. Прежде всего, это был вопрос по обеспечению дровами нас, а иногда и помогать соседям. Таскать из леса было очень тяжело, и приходилось изобретать всяческие транспортные средства. Я делал тачки на трёх колёсах (шариковые подшипники  чудом где-то разыскивали на развалинах заводов). Мы на них и катались на кусочках оставшегося асфальта и возили всяческие грузы. Делали самокаты, как сейчас продают на резиновых колёсиках. Сначала это были маленькие сооружения, а потом я делал их из пары колёс от ишачьей повозки, на которые прикреплял дверь, а впереди большой подшипник. Таким образом, я уже мог привозить больше дров. Самое трудное было их рубить и таскать из леса. Дрова, в основном грабовые очень прочные и очень тяжелые. Тачку я обычно тянул вручную по всем нашим горам, а назад даже в некоторых местах, где ещё уцелел асфальт ехал, верхом управляя  верёвками. Дров приходилось заготавливать много: и пищу готовили, и отапливались, и мылись и стирали. Мыла не было, и мы нажигали пепла из бадылок кукурузы и подсолнуха, сыпали в бочку с дождевой водой, получалась очень мягкая вода, в которой мы купались и стирали бельё.  Вскапывать огород приходилось на мою долю. Бабуся на маленьком кусочке земли выращивала отличные помидоры, на разломе они искрились как сахарные. Таких овощеводов сейчас нет. На рыбалку я ходил на нашу речку Туапсинку, и за день мне иногда удавалось наколоть вилкой (рыболовных крючков тогда не было) бычков – подкаменщиков по два кукана. Этого хватало нам хорошо поужинать. И даже когда отец пришёл с фронта я его подкармливал. Ещё мы с мальчишками плавали на волнорез против входа в порт. Там мы ловили  больших крабов, забирали у них икру, подсушивали на солнце, затем, спрятавшись посыпали её в воду между массивами. Кефаль на икру охотилась, а мы на неё. Кефали в те времена было очень много. Мы делали, самодельные острожки из цыганских иголок с зазубриной и, когда появлялась, у поверхности кефаль мы в неё, кидали острожку, и иногда удавалось вытащить её из воды. Острожку мы привязывали на самодельную леску, сплетённую из конского волоса на коленке. Мы  всегда были очень голодными, и один парень попробовал  есть кефаль сырую. Сначала нам не очень удавалось, а потом мы приспособились и привыкли. На мою долю выпадало и целыми ночами стеречь очередь за хлебом со сладким сиропом и ещё не знаю с чем, а главное не потерять карточки на хлеб. Бегал в порт к рыбакам и покупал хамсу и дельфинье мясо. Все знают, что такое дельфин, но мало, кто знает, как он пахнет. Если жарят или варят дельфина в одном конце города, то тошнит и на другом. А копчёное мясо можно есть.

 В октябре 1942 г. по Решению Исполкома от 22.10.42 г. мама была назначена директором Дворца Культуры им. Серго Орджоникидзе (Дворца культуры нефтяников Туапсинского нефтеперегонного завода). Ей приходилось на голом энтузиазме со своими сотрудницами восстанавливать из руин то, что только  можно было называть Дворцом. Там в разные времена и в разных помещениях Дворца были: конюшня в большом зале, госпиталь, база для  формирования подразделений  десанта на Малую Землю и в Новороссийск. Дом Культуры, как его называли, в прифронтовой полосе играл огромную культурно-просветительную и политическую роль по вселению  веры в нашу Победу. Здесь проводился показ  кино-сборников о событиях на фронте. Проходили представления Украинского театра оперетты эвакуированного из Киева, симфонического оркестра, всевозможных фронтовых артистических бригад, Джаза Утёсова, ансамблей Черноморского флота и Красной Армии, оперных певцов и артистов разных жанров. Аркадий Райкин тогда назывался «человек-трансформатор», который очень быстро переодевался и менял маски. Была организована художественная самодеятельность и инструментальные кружки. Проводились совещания, торжественные заседания и демонстрировались наши фильмы: Чапаев, Мы из Кронштадта, Крейсер Аврора, Котовский, Арсен и многие другие. Каждое воскресенье проводились вечера танцев. Читались лекции на политические темы. Всё это требовало больших усилий даже неимоверной силы духа и характера. Можете себе представить ту обстановку, когда пришедшие с фронта хотят иногда развлечься в не совсем приличных рамках. ТОЛЬКО ОНА МОГЛА ПОСТАВИТЬ ВСЕХ НА МЕСТО. Я помню,  когда кто - то заводил драку или ссору, стоило только сказать, что  идёт Сухова, те сразу разбегались. Кабинет её был всегда полон народу. Там были: работники клуба, женщины-сапёры, строители, представители всяческих культмероприятий, военные, просители, милиция, и многие другие, кому нужен был просто совет.  Её очень уважали ещё в те времена, когда она преподавала в школе. Среди посетителей ДК часто было много бывших её учеников. Она умела, заинтересовать, своих слушателей и на её уроках был всегда надлежащий порядок. Ей всегда  ученики приносили домой цветы и просто приходили часто к нам домой, чтобы пообщаться и обсудить некоторые житейские вопросы, кому-то помочь написать какой – то документ или  устроить детей. Она умела дружить с ними и даже после окончания школы. Наши соседи в округе часто приходили к ней за советами, и она никому не отказывала. А когда она заболела, даже иногда бесплатно приносили  молока или кусочек масла у кого остались в живых коровы.

Насчёт масла я вспомнил один момент. Наша соседка по дому, Бравко работала в  детских яслях и имела возможность приносить, что-то домой. Когда её сын, мой ровесник выходил во двор с маленьким кусочком БЕЛОГО хлеба да ещё «помазанный» сливочным маслом и посыпанный сахаром я у него просил откусить  маленький кусочек. Он зажимал хлеб в кулаке, так что нельзя было хоть немножко откусить, а если удавалось, то приходилось или, что-нибудь дарить или сделать. А мне нестерпимо очень хотелось белого хлеба с маслом и сахаром, хоть немножечко.

Хорошими друзьями нашей семьи были семья Бурылиных: Мария Михайловна - жена Виктора Фёдоровича и двое их сыновей, Сергей и Юрий. Они часто бывали у нас в гостях, и мы бывали у них. Они жили в городе  по улице Ленина. Дом под ёлкой. Единственная улица, тротуар которой с одной стороны был устлан плиткой, её тогда покупали в Румынии. К нам они приходили по воскресеньям ещё и потому, что у нас была большая ванна с газовой колонкой и душем. Это в те времена было большой редкостью и только в наших домах на Грознефти у работников нефтезавода, были в те времена газовое отопление, четырёхконфорочные кухонные газовые плиты и ванны. В первые же дни войны Сергей – старший сын их погиб на фронте. Виктор Фёдорович ушел в армию, а Мария Михайловна и моя мама готовили к эвакуации школы и  участвовали в работах по обороне Туапсе.

Работать во Дворце культуры приходилось в трудных условиях: не было отопления, стёкла были все повыбиты, от сквозняков окна и двери загораживали, чем придётся, холод был неимоверный. Мама часто, простужалась, но работу не бросала. Потом всё это сказалось на её здоровье, и  она заболела туберкулёзом лёгких. Лечения кроме каких-то советов конечно не было. Помню, когда в один из вечеров я возвращался из больницы, где лежала мама, я проходил по мосту через речку прямо на меня летел метеорит, и я подумал, наверное, это мама умерла. И утром нам сообщили, что  так и есть.

В 1948 г. Ядвига Станиславовна Сухова в возрасте 37 лет умерла.

К сожалению, не все документы у меня сохранились. Но есть один документ, который показывает, с какой теплотой и уважением относились к труженицам  женщинам - сапёрам и какие слова они говорили  тем, кто в сложнейших  условиях со своими детьми и родственниками сооружали оборонительные рубежи и восстанавливали разбомблённый город (Письмо ст. батальонного комиссара А. Притулы).

Многие её документы по участию в ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941- 1945 г.г.  хранятся в краеведческом музее города Туапсе.

Однажды во время войны зашёл  офицер, приехавший с фронта, защищал г. Краснодар. Он много чего рассказывал, а потом достал мамину фотографию. Она и все присутствовавшие очень удивились и спросили, откуда это. Он рассказал, что когда они оборонялись от немцев в здании пединститута, он увидел на доске почёта лучших выпускников её портрет (Фото № 1) и решил, что врагу он не достанется.  Спрятал его в полевую сумку, как дорогую находку и вручил ей по приезду в Туапсе. По-моему  его звали Василий Цыган, а может потому и звали, что он был смуглый. А также есть фото мамы, его и Татьяны Ивановны Алипатовой, заместителя мамы в батальоне (Фото №  2).

За время ВОЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ Ядвига Станиславовна Сухова была награждена медалями:

«ЗА БОЕВЫЕ  ЗАСЛУГИ», 1942 г. ( Фото №  3). ;

« ЗА ОТВАГУ»;

«ЗА ОБОРОНУ ГОРОДА ТУАПСЕ»;

«ЗА ОБОРОНУ КАВКАЗА» 3 № 019547  от 01.05.1944 г.;

«ЗА  ДОБЛЕСТНЫЙ ТРУД В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1941- 1945 г.г.» АО № 267544 от 06.06.1945 г.

Литература:

В боях за Туапсе/Составитель Г.С. Акопян. – Краснодар: Кн. Изд-во, 1988. – 238 с., ил.,  с. 224-225.