- Помню… Когда я родилась, страна праздновала 5-тилетие победы над фашистами. А когда я стала помнить себя и все, что происходило вокруг меня и со мной, прошел первый десяток послевоенных лет. Но мне кажется, что я жила в военное время. Почему так?

Слишком многое, что окружало меня с раннего детства, напоминало о войне. Самое главное напоминание о войне – это пустая штанина отца, заправленная под солдатский ремень. Отец воевал не с начала войны. В 40-м году родители стали строить дом на Проездной, на Осипенко, но к зиме не успели, крышу не поставили, отложили до следующего лета. А следующее лето – это 41-й год.

Отца два раза оставляли по брони. Провожали на фронт, а он возвращался. На третий раз пошел по повестке и не вернулся, взяли в феврале 42-го. «Ребятишек пятеро. Последние двойнятки, апрельские, военного году. Крыша не поставлена. Как оставаться?" – сокрушалась мама и благодарно заявляла: «Это Сталин дал отставку отцу – пособил дом достроить, тесовой крышей накрыть, сараев наставить». Отец же понимал это по-другому. Он говорил: «В 41-м на фронт отправляли молодняк, мальчишек восемнадцатилетних, безусых, у которых не было ни военного, ни жизненного опыту. Вот потому-то мы и отступали. Перебили фашисты их, бедолаг. А как вышли к Сталинграду да к Курску, нас, мужиков, призвали. Ну и пошли мы их, фрицев, колошматить! Не остановить! Глядите, фрицы проклятые, на кого идете! Ступайте отседова, пока целы! Всему миру тогда показали нашу мужицкую мощь. Сколько лет прошло, не лезут покуда. Хорошо запомнили, видно».

Отец всегда говорил это с большой гордостью, будто один и добыл Победу в этой войне. Долго воевать отцу не пришлось. Через полтора года он был тяжело ранен: прострелены обе ноги. Сохранилась справка о ранении из эвакуационного госпиталя № 3032 от 10 февраля 1944 года, выданная при выписке из госпиталя, который находился в городе Копейске Челябинской области.

В справке указано, что младший сержант Скворцов Георгий Тимофеевич тяжело ранен 17 июля 1943 года в правое бедро с повреждением кости. Помню из его рассказов, как везли их, раненых, в переполненных вагонах «в госпиталя». Середина июля – макушка лета – жара! Поезда стояли подолгу, раны гноились, не заживали. Завелись черви, которые не давали никакого покоя.

Один солдат, раненый в голову (отец называл его по имени и фамилии) нарвал лопуха, истолок его и приложил к ранам. Черви подохли, раны стали очищаться и затягиваться. Но началась гангрена правой ноги, и в госпитале ногу отняли. Помню, как после войны корявый снарядный осколок выходил из отцовского тела, как отец, морща лоб и кривя рот, скрипел зубами, дергая короткой культей.

Мама рассказывала, как тетя Маруся с соседней улицы прибежала с письмом с фронта от своего мужа Николая. «Они вместях с Егором билися под Курском. Читала, читала Маруся письмо-то, а посля мне листок подсовывает и пальцем указывает молча – мол, тут читай. А там писано, что Занина, Рябова и Скворцова убили, что Николай сам видел, как подбитые падали. Смерть… С этим словом нельзя шутить. Сорок третий… Лето… Помню… Как не помнить? Разве можно забыть! И уже по снегу помню… Я в войну на мясокомбинате в кожепосолке работала. Там и медаль мене вручили. Вон, в черной штукатулке лежит. Сталин на ней, и подпись: за труд…, доблестный. И еще писано, что правда наша в войне, и что мы все равно победим. Теперь в школе этому учат.

Этаких медалев труженикам тыла сколько-то тыщ было дадено. (1) А одна – моя! Вон она, в отцовой штукатулке лежит… Помню, Николай Яковлич Штин, начальник наш, по цеху идет и кричит еще издали: «Ну, Скворцова, пляши!» Думаю, какая мне пляска: мужик погиб, четверых война сиротами сделала (одну двойнятку Господь в скоростях прибрал), подымать их как-то надыть. А он все одно: «Пляши, говорит, Авдотья! Я радостную весть тебе принес!» – и машет треугольником.

Ух, как треугольник я увидела, так давай со всей моченьки дробь отплясывать! Ног не щадила. Такое откаблучивала! Бабы сбежалися. Пла-а-чут. Просят вслух читать. «Жив Егор! – кричу им, – жив!» А письмо, как оказалось, мамаша на комбинат принесла. Как ей вручила почтальонка этот треугольник, так она и побежала ко мне на производство, не могла стерпеть, покуда с работы приду. Хоть на чуток, да чтоб раньше узнала я эту весть.

Треугольник с фронта – значит, жив солдат! И вправду оказался жив. Только ноги фашисты проклятые прострелили. Одну совсем отшибли, напрочь. «Голова цела, думаю, душа жива, не озлобилась. Это главное. Ладно, бог с ней, ногой! Одна-то осталася! Другим хуже – тама полегли». Над всей страной прошла беда. Давно-о прошла война, а послухаю радиву – все палят, все воюют. 

Молюсь, прошу у Господа мира и для них, хоть и не христиане они, говорят. Разве можно в человека стрелять?! В человека даже целиться нельзя! Грех. Грех это…» Помню, как в раннем детстве я сожалела, что опоздала родиться – война закончилась, героическое время прошло. «Эх, если бы была война, я бы столько подвигов насовершала, всех-привсех фашистов бы истребила, а сама осталась живой! Пусть бы даже меня убили, но только в самом конце войны, после всех моих беспримерных подвигов. Т

огда бы нашу маленькую, тихую улочку Проездную назвали бы улицей Нины Скворцовой, а может быть, и 1. 192147 медалей. памятник мне поставили! Тогда бы все соседи: и лёля Дуся, и дядя Лаврентий, и тетя Нюра, и те, кто за мостом живут, сказали: «Вот вам и Нина-доча!» По телевизору бы показали! И Наташке стыдно бы стало, что она на велике не дала прокатиться… герою!»

Помню, как мы с подружками играли «в дом». На улице, у забора, на густой траве-мураве мы стелили одеяла, выносили своих кукол, какие-то коробочки, бакулочки, пустые флакончики, еще какую-то чепуху – игрушек-то не было! И медали! Медали! Мы хвастались ими друг перед другом: у кого больше. Расчет был прост: если у тебя больше медалей, значит, твой отец храбрее, больше убил фашистов. Значит, он больше герой!

У всех моих подружек и дружков отцы воевали, у всех были медали, все были по несколько раз ранены, но в отличие от моего отца все вернулись с руками, ногами. И этот факт, что отец вернулся с фронта без ноги, был неоспоримым доказательством уличной ребятне, что мой отец сражался как герой. Отцовские награды, конечно же, мы растеряли. Мы, девчонки, играли не только «в дом», но и «в войну». Помню, никто не хотел быть фашистом, но каждый хотел быть Зоей Космодемьянской, Олегом Кошевым или Александром Матросовым. Сегодня наши внуки не знают этих имен. Печально. Печально и стыдно.

Помню, как мы с Надькой и Наташкой, моими подружками и соседками, играли в прятки. У входа в кладовку покоился огромный ларь, (ларь – большой деревянный ящик с навесной крышкой в амбаре или кладовой для хранения припасов - зернового хлеба или муки -, в котором хранился корм для коровы и куриц). Я залезала в него, опускала тяжелую крышку и долго сидела в темноте, наводя на себя страх и ужас. Вылезала из ларя вся в лузге (лузга – шелуха, кожура, оболочка семян некоторых растений (подсолнечника, гречихи), отход маслобойной промышленности.) и жмыхе (жмых – семена масличных растений после выделения из них масла прессованием) довольная, что меня никто так и не мог отыскать. За ларем, в самом дальнем углу кладовой горой пылилась старая обувь: кирзовые и хромовые сапоги, валенки, боты, ботинки, туфли, сандалии… Обувь эту давным-давно никто не носил, но родители не выбрасывали ее. «Пусть лежит. На всякий случай. Кто знает, какие еще времена настанут!» – повторяла каждый раз мама, когда старшая сестра грозилась очистить кладовку от хлама. Вся обувь была так покорежена, что ее не возможно было обуть. Но мне удавалось. Я примеряла на детскую ножонку мамины туфли на каблучке и прохаживалась по кладовке, представляя себя взрослой, а точнее – молодой мамой.

Я любила играть в кладовке: мыть пол, застилать самоткаными пестрыми половичками, вытирать пыль с обуви и составлять ее в ряды по парам. Отцовский ряд был самым коротким и страшным: обувь только с левой ноги. Но мне попалась все же одна пара мужских туфель:тупой носок, черная кожа, шнурки, ношены совсем немного.

Удивлена: отец в доме, кроме брата-подростка – один мужчина. Спрашиваю: – Пап, а эти туфли чьи? – Мои. – Твои!? – еще больше удивилась я. – А зачем тебе оба? Давай один отдадим кому-нибудь или выбросим, а другой носи. – Нет! – отрезал отец, – не трожь! Тогда я еще не понимала, что прошлое не проходит. Двуногого отца я видела только на фото. Толстая палка со ступенькой посередине, на которой можно было полусидеть и так передвигаться, заменяла ему правую ногу. «В 43-ем ездил воевать с немцем. Проклятые звери оторвали у меня правую ногу выше колена», – писал отец своему брату, который так и не вернулся с фронта. Да так оторвали «проклятые звери», что не на чем было держаться протезу. Поэтому-то отец и придумал такое средство передвижения. А протез был, но он так и пропылился, пролежал много лет на чердаке без пользы.

Помню, как я спускала его на длинной ленте с вышки (так мы называли чердак), чтобы напугать подружек. Они с визгом разбегались кто куда. В нашей семье хранятся два письма с фронта. Я их помню наизусть. Как и в этом отрывке – никакого геройства, никаких жалоб, но я не могу читать их без горлового спазма. «Ездил воевать с немцем…» Как будто на рыбалку съездил или «на картошку»! «Живем мы со своим семейством материально хорошо…» – из этого же письма. Кто бы знал, что означало это «материально хорошо»! Самой дорогой вещью в доме были плюшевые бордовые шторы с балаболками, которые красовались на дверном проеме и являлись в те времена признаком зажиточности. Не знаю, как мама решилась сшить из этой роскоши мне легкое пальтишко. Круглый воротничок, пелеринка, внутренние кармашки как у взрослой. Не пальто – мечта! Но мама посчитала, что бордовый цвет маркий для меня и перекрасила пальто, стало оно темно-темно-зеленым. Мама сделала все правильно, потому что даже такое темное пальто я умудрилась замарать! Пальто пришлось постирать и повесить на тын, сохнуть. Но наша телочка Марта изжевала его. Сколько было рёву! Не долго же мне пришлось пофорсить в плюше!

Я была последним ребенком в семье, послевоенная, поэтому мне доставалось все самое лучшее. А вот мой брат 39-го года рождения все десять лет проходил в школу с отцовской брезентовой полевой сумкой! Сначала вся ребятня завидовала ему, ну а потом… Помню детские воспоминания старшего брата. 1946 год. Он первоклассник. Учитель Анатолий Дмитриевич, бывший фронтовик, с медалью или даже орденом на застиранной гимнастерке, оставил после уроков учеников, у которых отцы пришли с войны инвалидами, и раздал… булочки – решение Красного креста. Каждого, кто получил такой драгоценный подарок, (карточки на хлеб отменят только в 1947 году!), он проводил до дома. «Мы понимали почему, – объяснял брат – чтобы Фулюганистые мальчишки, которые были на несколько лет старше нас, не отобрали. Булочка кругленькая, высоконькая, посыпанная толи сахарной пудрой, толи сладкой крошкой, размером была не более детского кулачка. Отец разделил ее на четыре равные части – по количеству нас, ребятишек в семье. Резал не ножом, а только что наточенной опасной бритвой. И не так – раз-два и готово! А долго примерялся, чтобы каждому одинаково вышло. Как она обворожительно пахла, эта булочка! Какая была вкусная! Помню, как мы – осипенская шпана, бегали к старому подвесному железнодорожному мосту послушать военные песни.

У моста и на его ступенях сидели искалеченные войной солдаты. Кто был без руки, кто – без ноги или даже – обеих ног! В их репертуар входили: «Враги сожгли родную хату», «Бьется в тесной печурке огонь», «Жди меня, и я вернусь…» и другие песни, которые можно было почти каждый день слышать по радио. Но больше остальных нам нравилась песня, которую хрипел безногий калека, привязанный ремнями к деревянной тележке. Его-то мы и прибегали слушать. Дорога-а-я жена-а, я – калека, У меня-а нету пра-а-вой руки-и, Нету но-о-г, они верно служили-и На защи-и-ту родной стороны-ы. Когда он доходил до слов «нету ног», он начинал скрипеть зубами и хмельные, горькие слезы катились по его щекам. Вслед за ним вступал солдатик, который годился безногому в сынки. Он сидел повыше на пару ступенек, ему повезло больше – он был одноногим. Хорошо тому живется, У кого одна нога – Сапогов не надо много И портяночка одна. Эту нескладушку, которую, возможно, он сам и сочинил, младший сержантик пытался петь весело, на частушечный манер, но у него плохо получалось.

Люди останавливались, тяжко вздыхали, женщины вытирали влажные глаза, а медяки звенели о дно солдатских алюминиевых кружек. Стоны гармони и надрывные голоса калек не могли заглушить даже гудки и стук колес паровозов. Помню, в детстве я спрашивала отца, сколько немцев он убил на войне. Отец отвечал, что не знает, что может нисколько. «Как это так не знаешь? Был на войне и ни одного фашиста не убил?» – негодовала я, ожидая услышать от отца о его героических подвигах, о том, как он лихо расправлялся с врагами. А услышала: «Может, и убил. Не один я стрелял, и другие бойцы стреляли. А лучше бы не убил. Не по своей воле, поди, этот фашистик на нас пошел! У него ведь тоже мать или жена, детишки есть, хоть и немецкие они. Ждут его с войны дома». «Пап, ты полтора года провоевал. Что тебе особенно запомнилось? Какая она, война?» – спрашивали мы отца, повзрослев. – «Какая? Следом за фашистом идешь, а по сторонам дороги – трупы, трупы, трупы… людей…, лошадей… И снег… кра-а-сный. Чтоб напиться, за чистым снегом далеко-о с котелком бежишь! Разве можно рассказать войну! Сквозь нее пройти надо!»

Помню, в 1975 году, за год до смерти отца, пришла поздравить его с Днем Победы. Он уже сильно болел: астма. Ему на дом принесли юбилейную медаль, именные наручные часы и поздравительную папку, на корочке которой крупными буквами: «Слава героям!», а на внутренней стороне: «Уважаемый Георгий Тимофеевич Скворцов, с Днем Победы!» и дальше – слова поздравления и подпись А. Гречко – министра обороны СССР, Маршала Советского Союза. И имя отца – золотыми буквами! Он показывает мне эти свои награды. С гордостью. – О-о! Имя твое золотыми буквами написали! – с какой-то беспечной веселостью, непростительной легкостью вырвалось из меня. (Я, глупая, уже студенткой тогда была!) Голос отца дрогнул, глаза влажно заблестели: «Да! – торжественно-сурово произнес он, – все наши имена навечно впишут золотыми буквами!»

Вы жилы рвали, Вы воевали Не за награды, Не за медали, Не за поклоны, Не за спасибо, А за Победу И за Россию.