Волей случая в мои руки несколько лет назад попал интересный документ Комитета государственной безопасности о нашем земляке, уроженце д. Федоровка Карай-Салтыковского сельсовета М.А. Швечкове.
     В нем было напечатано, что артиллерийский полк, в котором находился Швечков, в конце сентября 1941 года «с большими потерями оказался в окружении», а в октябре Михаил Афанасьевич «был пленен в районе г. Вязьма». Затем прошел через фашистские лагеря в городах Ельня, Смоленск, Шауляй. Дальше обратимся непосредственно к документу.
Из справки КГБ.
     «В январе 1942 года при подходе частей Красной Армии лагерь был эвакуирован в западную часть Германии. В августе 1942 года М.А. Швечков совершил побег. Через месяц был пойман и отправлен в центральный лагерь в Германии – три месяца в карантине. Рыл канавы для водосточных труб. В г. Хемниц от работы уклонялся, разбив себе ногу… 14 апреля 1945 года освобожден американскими войсками… Проходил проверку в г. Пирна…».
     Перечитываю написанные строки и ощущаю недовольство собой, какую-то недосказанность. В чем дело? Если быть честным, то, когда этот документ попал мне в руки, я еще мог переговорить с самим Михаилом Афанасьевичем, пока он был жив. Так нет же, все оттягивал под разными благовидными предлогами. Дескать, бывшие в плену люди избегают говорить о своем прошлом, их не разговоришь.
     А это, кстати, вполне объяснимо – над ними довлели не только тяжелые воспоминания фашистского плена. Не секрет, что долгие годы к советским гражданам, оказавшимся в плену или угнанным на работу в Германию, относились как к людям второго сорта, незаслуженно оскорбляя словом «изменники». Ведь их же держали и в наших спецлагерях без разрешения писать домой.
     Стоит ли удивляться, что жена Михаила Афанасьевича Е.В. Швечкова, проживающая и сейчас в Федоровке, долгое время не получала от него никакой весточки даже после освобождения мужа из фашистского концлагеря. Выплакав все глаза, Елизавета Васильевна и представить себе не могла, что он жив. Лишь с начала войны муж писал месяца два, а затем молчал долгие годы.
     Что пережил он во время проверки, теперь не узнает никто. О своем пребывании в фашистском концлагере Михаил Афанасьевич, бывало, в кругу родных и близких изредка и нехотя вспоминал. Как мне при встрече говорила Елизавета Васильевна: «Станет рассказывать, а потом криком кричит. Это же надо пережить такое, чтобы понять». Однако о нашем спецлагере он молчал до последнего дня, как и другие. Почему? Пожалуй прояснит все это недавно опубликованное в центральной прессе разъяснение консультанта Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий Л. Решина: «Людей, которые хоть несколько часов провели в немецком плену, ставили на спецучет по так называемым «окраскам». «Окраска» как бы зашифровывала совершенные «преступления», в том числе и политические - «троцкист», «меньшевик», а для военнопленных - «агент немецких спецслужб». Те военнопленные, которые были освобождены западными союзниками, получали еще более страшную «окраску» - им предписывалось сотрудничество с западными спецслужбами. Если человек был поставлен на такой учет, ему нельзя было работать по специальности, учиться в определенных вузах.
     В 1956 году военнопленных амнистировали, то есть простили. Простили за «преступления», которых они не совершали. Причем, сначала простили из политических соображений людей, служивших в немецкой армии и полиции, а уж потом амнистировали и ничем себя не запятнавших военнопленных».
     Думается, комментарии здесь излишни. Остается только добавить, как все это время приходилось Елизавете Васильевне с двумя малолетними детьми на руках, пока ее муж был в плену, проходил проверку. Ее судьба, как капля воды, похожа на судьбы многих жен, матерей наших военнопленных, фронтовиков.
     Предоставим ей слово: «Мы молодость не видели – самые молодые годы он на войне провел (М.А. воевал еще и на финской войне. - В.Т.), а я и мужик, и баба была, все на мне было. Бывало, ребенка грудного на старика 70-летнего оставлю и за двенадцать километров зимой за кормами езжу. Привезу, забегу на минутку, покормлю и снова в путь…».
Но даже материнские, женские муки ей кажутся теперь сносными после пережитого мужем.      Навсегда запомнила Елизавета Васильевна однажды сказанные им слова: «Чтобы нашим детям и внукам такое пережить никогда не пришлось». Пусть эти слова станут наказом-предостережением для всех нас и для последующих поколений…