Майор Шней, начальник штаба, внешне отличался от остальных наших майоров, как небо от земли. Маленький, юркий, в желтых крагах, с иностранным орденом чуть ли не во всю грудь, Владимир Маркович вызывал улыбки ширококостных парней, отобранных в авиацию еще по довоенным меркам.
Он летал, говорили, на всех «этажерках» времен гражданской войны. Был неумолимо педантичен. И от непрерывного грохота моторов глуховат на одно ухо.
Но это бы все ничего, если бы начальник штаба не был фанатиком строевой подготовки. Она была для авиационного полка не совсем обычной. На аэродроме выстраивался меднотрубный оркестр (его пытались отобрать у нас все начальники гарнизонов, поскольку духовой оркестр в авиаполку «по штату не положен»), но майор Шней отбивал оркестр с отвагой былинного богатыря. Когда это стало делом уж совершенно невозможным, лучшие техники взялись обучать музыкантов — призванных на военную службу студентов музыкального училища — ремеслу оружейных мастеров. Вместе с Назаром Губиным бомбы подвешивали, помнится, два баса и кларнет-а-пистон.
Под этот превосходный оркестр мы вышагивали вместе с Иваном Черных, Косиновым и Губиным по Могилевскому аэродрому, не очень лестно отзываясь о «строевом» энтузиазме майора Шнея и не подозревая о том, что майор Шней вел в эти дни научный «строевой дневник». Оказывается (это запечатлено в дневнике), после таких смотров-парадов нарушений дисциплины при увольнении в город было во много раз меньше, чем обычно. Торжественный марш подтягивал. Его мажорные ритмы звучали в наших ушах и тогда, когда мы, гарнизонные затворники с золотыми птичками в петлицах, оставались один на один с городскими соблазнами.
Едва первые разрывы бомб на аэродроме похоронили командира полка, разнесся слух, что танки Гудериана ворвались и в город Старый Быхов, где оставались жены и дети летчиков-офицеров.
Летчики не спали ночами. Отворачивались друг от друга, чтобы не выдали влажные глаза. Улетали бомбить немецкие аэродромы, а думали про Старый Быхов.
Майор Шней испробовал все виды связи. Связи с Быховом не было. По-видимому, надо было кому-то рискнуть, и немедля приземлиться на связном самолетике в Старом Быхове. Вызвался сам Шней, хотя семьи у него в Быхове не было.
Когда маленький тарахтящий «ПО-2» сел на поле, к нему помчалась автомашина с вооруженными людьми. Майор Шней оглянулся на пилота. Пилот привстал, сдвинул набекрень шлем, чтоб услышать решение начальника штаба.
Приподнявшись на худых руках, майор Шней перебросил свое легкое тело через фанерный борт и, бросившись навстречу автомашине с автоматчиками, крикнул пилоту:
- Если это фашисты, я стреляюсь, а вы взлетаете.

Лил холодный дождь. Среди людей, хоронившихся от дождя, маялся в стеклянном подъезде ЦК какой-то очень знакомый сухонький человек в поношенной шинели с голубыми петлицами, обмякший, понурый, мокрый. Я подошел к нему с одной стороны, с другой. Сомнений не оставалось. Это был майор Владимир Маркович Шней, бывший наш начальник штаба, которого я считал погибшим. Человек песенной храбрости.
Шней узнал меня, сказал горестно, что он в беде. Выгнали из партии, из армии, отовсюду... Почему?
Он поднял на меня глаза. Глаза Скнарева. Глаза штрафника.
- Одну мою фразу из лекции вывернули наизнанку. Всего одну фразу... Еще в 49-м году... Вы не поверите, Гриша, что такое возможно...
- Поверю, Владимир Маркович, поверю...
Глаза его налились слезами. Счастье, что за стеклами подъезда лило, он тут же выскочил на дождь, чтобы никто не заметил, что он, старый летчик, летавший еще на деревянных "фарманах", уж не так крепок, как в июле 41-го года, когда улетал на смерть.
Мы шли к метро под припустившим дождем, горбясь и поддерживая друг друга. Лужи звенели, пузырились. Мы не обходили их.
Осатанелый ветер и зашуршавший в водосточных трубах брызгавший поток пытались разметать нас в разные стороны -- мы все теснее и теснее прижимались друг к другу.
Стоявшие в подъездах люди глядели нам вслед: у нас был такой вид, словно мы возвращались с похорон.