По материнской линии  - Ширяев Павел Харитонович (ушел на фронт 05 декабря 1941 года, вернулся в сетябре 1945. Воевал в 930 артиллерийском полку 371 стрелковой дивизии 3-го Белорусского фронта, а с августа 1945 по сентябрь этого же года, в тех же частях, но уже в составе 1-го приморского фронта.  Закончил войну в звании капитана. Имеет ордена и медали. Тяжелая контузия.

Мой дед, Ширяев Павел Харитонович (в честь него меня и назвали), 1903 года рождения, вернулся с войны в звании капитана, и после взятия Кенигсберга проехал в эшелоне через Пермь, мимо дома, и еще успел повоевать с японцами, так что вернулся с фронта уже в конце 1945 года. Успел на войну и старший сын деда от первого брака, Ширяев Павел Павлович, воевал танкистом в составе Уральского добровольческого танкового корпуса и лично помогал на допросах с «представителями» разгромленных фашистских дивизий «Мертвая голова» и «Великая Германия», поскольку неплохо со школы знал немецкий язык. Можно сказать семье повезло: кормилец вернулся, и старший сын уцелел, а значит, все было еще впереди.

Дед вернулся с войны с тяжелой контузией и потому казался мне в детстве крайне сердитым, угрюмым, немногословным и каким-то отрешенным от реальной действительности. Честно говоря, я его побаивался, да и нрав у него был крутой, хотя в справедливости ему отказать было нельзя. Со временем семья разрослась, родилось много внуков, и в доме всегда было шумно. Каждый год в День Победы лицо деда светлело, он еще накануне начищал ордена и медали, ну а «орденскую планку» он носил всегда, даже в будни. Выправка у него, хоть и не кадрового военного, но офицера, тоже всегда была на уровне: к ботинкам и брюкам никогда не было вопросов. С раннего утра в этот праздничный день бабушка «жарила и парила» на кухне, а дед уходил часам к одиннадцати гулять в центр города Перми и возвращался часам к трем-четырем к уже накрытому столу, за которым собиралась вся большая семья. Возможно, и правдивы рассказы о пристрастии фронтовиков к алкоголю, но мой дед всегда выпивал только одну маленькую рюмку, крякал и переворачивал ее вверх дном, молча, давая всем понять, что «тема» закрыта.

Дед никогда сам не рассказывал о войне, но казалось, что она всегда внутри него, и с нарушенным слухом он, отрезанный от реальной действительности, всегда живет своей, внутренней жизнью. Однажды, году в 1985-м, когда я учился в 5-ом классе, в школе нам дали задание опросить в семье ветеранов об их участии в войне, и я с умным видом, вооружившись листочком и ручкой, затребовал у деда Павла военных «историй». Я не буду в этом повествовании раскрывать, что я услышал от него, скажу одно: в мой детский ум все это «врезалось» навсегда, но больше я запомнил другое: дед был необычайно взволнован, весел, глаза блестели и он, вспоминая войну, был по-своему… счастлив! Да, звучит это, по меньшей мере, странно, но сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что многие, кто пережил эту войну, навсегда в мыслях остались там, это была их жизнь, молодость, и они не собирались «вычеркивать» из своей памяти эти страшные годы…

Случай на витебском направлении и его последствия (из воспоминаний Ширяева Павла Харитоновича)

Случай на витебском направлении и его последствия

(из воспоминаний)

Второй день кружил над нашим расположением фашистский «костыль». Так, прозвали солдаты этого воздушного разведчика неприятеля.

Стояли мы тут на лесной поляне, окруженной смешанным мелколесьем. По опыту знали, что после «костыля» - жди артналет или бомбёжку. Бывало у нас такое и не однажды.

Помню, в 1942 г. стояли как-то в обороне на ржевском направлении. Располагались в еловом лесу между двух балок на берегу Волги, около деревни Боброники. Это вблизи от селижаровского шоссе.

До «костыля» стояли там долго, ещё с зимы. Залетали, бывало, к нам отдельные снаряды при обстрелах по площади, да когда «фрицы» били по переправе, что находилась в километре вниз по реке. Было, сравнительно, спокойно.

Справа от нас, за балкой около леса, разместилась зенитная батарея. Она-то, видимо, и привлекала «костыль» более, чем мы.

Целую неделю ежедневно с небольшими перерывами висел он тогда над нами. А когда мы перебазировались, при переброске полка на другой участок фронта, то всё это место нашего расположения было подвергнуто жесточайшим артналетам оттуда из-за Волги. Все наши блиндажи, в т.ч. и «штабной» с легким бревенчатым накатом в один слой, были разрушены прямыми попаданиями снарядов. А если бы мы не уехали?..

После появления «костыля» хорошего ждать было нечего и здесь. Кстати, было получено приказание из штаба полка – подтягиваться вслед за дивизионами, которые снялись ещё накануне и двинулись вперёд вместе с пехотными частями.

Наш помощник командира полка по хозчасти, майор Колесников Ф.А., вызвал меня к себе и приказал: «Поведешь колонну. Есть приказ двигаться вперед в направлении на деревню Редькино. Записывай маршрут!.. Выехать ровно в 15.00 часов. Ясно? Всё! А мы с начпродом поехали вперёд».

Сели они на коней и уехали… в другом направлении.

Колонна наша вышла ровно в назначенный срок. Стояли дни золотой осени. Тепло, сухо, солнечно.

Вначале двигались мы проселками, а к вечеру вышли на тракт с сохранившимися кое-где за кюветами, редкими многолетними березами, когда-то, кем-то посаженными между перелесками.

Смеркалось. А мы прошли только половину маршрута. До Редькино было ещё далеко. Колонна остановилась у небольшого моста через маленькую речонку. На мосту часовой: «Кто такие? Куда? Поворачивай обратно! Дальше пути нет!».

Попросил часового, чтоб меня проводили к командиру охранения.

Вызванный солдат повел в деревню, что была за речкой и начиналась сразу за мостиком.

Прошли мы несколько поворотов по разбитой деревне Гичи и остановились у каких-то развалин. Было уже совсем темно. На ощупь сошли по ступеням вниз, в подвал. Сопровождающий отвернул край плащ-палатки, висевшей вместо двери, и мы вошли  в тускло освещенную коморку. Здесь был штаб какой-то части или подразделения.

Дежурный офицер проверил мои документы, наш маршрут движения и дал справку: «Дальше в темноте ехать нельзя. Дорога идет через болото. Была она вымощена бревнами, но теперь вся разбита, бревна разворочены. Объездов нет. Гать тянется более километра. Там дальше открытое место – просматривается противником. Деревня Редькино ещё под немцами… Советую сделать где-то там за речкой привал, до утра. В деревню вас не пропустят».

Ничего не оставалось нам, как найти место для привала. В темноте свернули мы всей колонной вправо по берегу речушки и здесь же, невдалеке от тракта, остановились для ночевки. Местность была почти открытой. Мелкие редкие кустики ивы по берегу речки не укрывали. Другой маскировки не было.

На рассвете следующего дня, рано, ещё до подъема, нашел нас здесь наш помкомполка и приказал немедленно сниматься с этого открытого места.

Выяснилось, что маршрут нашего движения был наполовину предположительным…

Наступление частей было приостановлено. Двигаться вперед некуда. Лес за деревней Гичи и правее забит войсками, а за ним на пересеченной местности замаскировались сетками огневые батареи нашего полка, да, как видно, и не только нашего…

Снялись мы с этого места ночевки и отошли по тракту в обратном направлении не далее, как на 400-500 метров. Свернули влево мимо редких высоких берез, что проезжали накануне, стоявших по-прежнему с одной стороны тракта. Остановились мы на полянках между кустами тальника среди мелкого подлеска из березок и елок.

Не было нам известно, что перед нами, немного дальше от тракта, на опушке густого леса стояли батареи дальнобойных орудий.

Не успели мы еще расположиться, как стали уже прибывать к нам старшины от огневых батарей, с повозками за получением продуктов – ежедневная операция, которую не остановишь, не отменишь, - бойцов надо кормить.

Было тихое солнечное утро. День обещал быть погожим, хотя на дворе было уже 23 октября 1943 года.

Здесь в расположении у нас было тесновато: поляны небольшие. Поэтому пароконная повозка от I батареи остановилась около нашей примитивной кухни – цилиндрического котла с плоским дном, стоявшего на поддоне с топкой. Варился завтрак.

Старшина I батареи – Мудров с солдатом получали продукты и хлеб для своего подразделения, грузили в повозку. Другие ждали своей очереди.

Наши повозочные копали ещё ровики, каждый для себя, чтоб было где укрыться на случай артналета или бомбежки. Был заведен строгий порядок, чтоб на каждой новой остановке первое дело – выкопать ровики. Артобстрелы и бомбежка с воздуха были постоянными явлениями.

Вот и здесь, совсем неожиданно, вдруг послышалось тревожное – «Воздух!», «Воздух!»

В небе, откуда-то с левого фланга, со стороны солнца, из-за тракта, прямо на наше расположение высоко шли «косяком», в звеньях по три, фашистские высотные бомбардировщики, восемнадцать штук. Рокота моторов было не слышно. Все у нас с тревогой наблюдали за надвигающейся бедой. Пройдет, не пройдет?..

Самолеты были, как казалось, где-то ещё там за трактом, как вдруг все они, словно по команде, не перестраиваясь, сделали пол-оборота влево по ходу и поплыли как-то боком, всё также тихо, как бы в обход, мимо нас, в направлении деревни Гичи.

Стало понятно: этот разворот с боевого захода означал, что бомбы сброшены. Раздалась чья-то команда: «Всем по ровикам!».

Послышалось знакомое до жути завывание несущихся к земле бомб.

У кого не было ещё ровика – бежали к тракту навстречу самолетам и попадали там кто – где…

Вскочил в ближайший незанятый чей-то ровик и я. Рядом стояла повозка с вещевым имуществом.

Ужасающий вой бомб, раздались первые взрывы где-то справа от меня. Лежу в ровике вниз лицом. Перед глазами муравей карабкается по отвесной глинистой стенке ровика. При сотрясении земли от взрывов он срывается, падает на дно и снова карабкается вверх.

Жуткое завывание и взрывы бомб неотвратимо надвигались все ближе, и грохот раздавался где-то уже совсем, казалось, рядом. Со страхом думалось – сейчас накроет…

Сквозь грохот взрывов слышу противный нарастающий вой, даже, как-то спиной чувствую – идет моя… В голове молнией проносится – Все! Сейчас… Конец!.. Инстинктивно закрываю глаза, тычусь лицом в дно ровика…

В страшном грохоте сдвоенного взрыва вздрогнула, качнулась земля и провалилась в темноту…

Вначале запершило в горле… Бывало такое в детстве, когда при играх в разбойники, после доброго удара по позвоночнику за плечами, когда отдастся в голове и запершит в горле до кашля, тогда сунешься носом  в снег и, выходишь из игры.

Продохнул, закашлялся. Одновременно мысль – жив! Сквозь кашель шевелю руками, ногами… Болей нет. Значит, целый! Ничего не слышу… Тишина, значит кончилось. Отдышался. В голове мысль – пронесло и на этот раз. Жив и не ранен! Цел!

Опираюсь руками, подтягиваю колени и сажусь на согнутые ноги. Трясу головой, чтоб сбросить кошмарный шум. Сквозь шум в голове гудело, словно стрекотали кузнечики.

Поднялся на колени, оперся поднятыми руками о края ровика, встал на ноги. Левый борт ровика ниже правого. Он оказался за краем воронки от взрыва. Воронка – рядом, такой же глубины, что и ровик. Наравне с моими плечами (мой рост 160 см.) один край ровика снесен взрывом.

Осматриваюсь. Повозки с вещевым имуществом, что стояла возле ровика, нет. Разнесена взрывом. Впереди ближе к кустам – вторая воронка. – Это от той «моей», которую чуял спиной, когда «шла» она на меня, но перелетела через мою голову каких-то три-четыре метра. Взрывом разворотила она недокопанный длинный ровик, начатый, видимо, на двоих.

За ровиком из-под слоя земли копошились, поднимаясь, отряхиваясь два наших повозочных – Лычагин, что родиной со станции Карталы возле Магнитогорска и второй солдат Алданьков из Пензенской области. Оба они оказались засыпанными землей, но уцелели.

Вокруг нигде никого не видно. Все притаились. В небе чисто. Вылезаю из ровика и иду к «штабной» повозке. Там за кустами, возле березы все ещё, почему-то, лежал вниз лицом наш начфин., ст. лейтенант Турчанинов А.И. Рядом с ним – солдат украинец, охраняющий полковую кассу, он же писарь финчасти. Оба невредимы.

Жуткую картину представляло наше расположение. Лошади пароконной повозки, стоявшей недалеко от кухни, были убиты. Одну с распоротым брюхом бросило взрывом на котел с варевом.

Стали появляться из укрытий солдаты, выходили из-за кустов, вылезали из ровиков.

Привели под руки раненого сержанта Седунова, в ровике которого я спасался. Оказывается, до бомбежки они с повозочным пошли осмотреть речку, петляющую поблизости. Хотели выбрать место, где бы организовать стирку солдатского белья. Находились они как раз там, где начали рваться первые бомбы. «Приземлились». Осколок ударил Седунова в ногу. Молодой, здоровый сержант Седунов, до войны работал бухгалтером-ревизором по станционным буфетам в г. Шадринске, за Уралом. Здесь был он аккуратным, всегда исправным кладовщиком ОВС.

Сняли с ноги Седунова сапог. Были удивлены: ранка малюсенькая на «брюшке» первой фаланги безымянного пальца. Крови почти нет, а он кричит от боли, не может опереться на эту ногу. Подумалось даже, - уж не чрезмерная ли это нежность бывшего бухгалтера? А уже потом, когда он вернулся из медсанбата, стало известно, как показал рентгеновский снимок, осколок небольшого размера прошел вдоль пальца и всей ступни, остановился под пяткой. Хирурги разрезали пятку и извлекли этот осколок. Нет, не зря так кричал Седунов после ранения и не мог ступить ни шагу этой раненой ногой.

Был ранен и наш помкомполка – майор Колесников. Стержневидный осколочек, толщиною в спичку, воткнулся ему в ягодицу и застрял как заноза. Санинструктор без труда извлекла этот осколок пинцетом.

Позднее над майором шутили – не смог-де втиснуть свой зад в узкий ровик. Как плохо быть на войне таким упитанным!..

Всех бед, причиненных бомбежкой не припомню. Тогда было не до этого. Воронок от взрывов было в расположении много. Начали мы спешно сниматься с этого неблагополучного места. Боялись второго захода.

Снявшись, отъехали по тракту еще в обратном направлении на два-три километра, свернули налево в густой березовый лес, остановились и начали устраиваться. Копали землянки, ровики, рубили лес, ставили палатки…

Только в этом новом расположении как бы пришел в себя. Сильные боли буквально разламывали голову. Сквозь несмолкаемый шум в голове сверлило, стрекотали кузнечики, как в знойный день засушливого лета, когда они скрипят лапками в пожухлой траве. Ничем не мог заниматься. Слег

С санчастью полка в первые дни связи еще не было. Она перебазировалась раньше нас вместе со Штабной батареей вслед за дивизионами, левее нашего передвижения и там расположилась в овражке. Через день-два и санчасть вернулась из своего овражка и разместилась по соседству с нашей хозчастью.

Показался врачу. На предложение эвакуироваться в медсанбат – отказался. Боялся оторваться от своего полка. Дали таблетки от головной боли. Лечись, полежи. Стоим в обороне. Поскольку жалобы были на головную боль, ранения не было, - записали, видимо – контузия в голову. В действительности контузия была общей.

Пытаюсь понять и объяснить себе механизм контузии. Видимо, при ударе взрыва мгновенный вакуум в тесном ровике – выбили меня из сознания.

Никакой справки о контузии в санчасти мне не предложили. Не спросил и я. Ведь в то время, там никто о справках впрок и не думал. Уверенности выжить в такой войне ни у кого не было. Конца войны было не видно, а опасность погибнуть висела над головой постоянно, как Дамоклов меч. Над каждым довлело там какое-то тупое безразличие. Постоянная опасность изо дня в день, год, второй, третий притупляла свою остроту, становилась привычной, естественной. Думалось, - не сегодня – завтра… накроет; какие там справки! Скольких товарищей уже потеряли, зарыли, не спрашивая справок.

У каждого в голове тогда были одни мысли – что и как выполнять сейчас, потом, к вечеру, в ночь, что предстоит на завтра? Нужно было всегда быть готовым ко всему. Было не до справок. – Это теперь, когда прошло 37 лет после Победы – все докажи справкой…

В то время после контузии, лежа в землянке, сквозь недомогания радовался, что и на этот раз, при самой страшной бомбежке – двадцать четвертой или двадцать пятой по счету, - остался жив и цел. Повезло!

Появлялось смутное опасение – какими последствиями может потом обернуться для меня эта контузия? О судьбе Островского – автора книги «Как закалялась сталь» мне было известно.

Периодические недомогания с упадком сил стали проявляться у меня еще там на фронте. Но тогда, в повседневной спешке, с упадком сил, с общей разбитостью считаться не приходилось. Острые головные боли, после контузии постепенно стихали. Ослабление четкости восприятия речи на слух не мешало: в армии ведь, как известно, все говорят в полный голос.

В то время на нашем участке III Белорусского фронта авиация противника уже заметно стала снижать свою активность. В периоды относительного затишья стало возможным при недомоганиях позволить себе иногда некоторые ослабления деятельности. Мог, например, отложить обход огневых батарей с проверкой состояния обеспеченности бойцов вещевым довольствием. У отдельных старшин в батареях бывала хозяйственная тенденция к завышению заявок, чтоб на всякий случай иметь свой, маленький вещевой резерв. Приходилось проверять, хотя с их стороны это тоже ведь была нужная забота.

Общая разбитость и недомогание периодически недели через три-четыре повторялись до конца войны. Даже и на Дальнем Востоке, куда полк был переброшен после взятия Кенигсберга. Ко времени демобилизации в феврале 1946 года недомогание, буквально, свалило меня. Надо было готовиться к отъезду домой, а я лежал. Дела по должности были уже переданы преемнику, наступал срок отъезда, а я не мог.

Начальник штаба полка, очень милый человек – майор Остроглазов Александр Гаврилович, прибывший в полк из академии в звании капитана еще в Восточной Пруссии, - договорился с командиром полка подполковником Цыкловиным Н.Г., чтобы дать мне сопровождающего до дома. Предоставили отпуск сержанту – ординарцу начальника особого отдела, и он сопровождал меня с Дальнего Востока до Перми. От Перми до Краснокамска, где жила моя семья, я смог добраться уже один. По дороге до Урала недомогание мое прошло. Из Перми отпустил сержанта с тем же поездом до Москвы, где он направлялся куда-то домой через Павелецкий вокзал.

Прибыв к семье в Краснокамск, решил там и остаться. Изменил первоначальное намерение проехать в Краснодарский край, чтобы найти себе работу там на нефтяных промыслах, где-либо в Нефтегорске или Майкопе, о которых знал из газет.

Работая начальником планового отдела КТБ – Краснокамской конторы турбинного бурения с 1946 года, с головой ушел в новое для себя дело. Ранее с бурением был не знаком.

Недомогания продолжали повторяться и здесь. Температуры не было, к врачам не обращался, поликлиники далеко, а работа не ждет…

Позднее с переездом в Пермь в 1948 году, где дел было еще больше, стало совсем не до хвори. Работал много, не считаясь со временем – тогда было так принято. Вскоре здесь появились сердечные приступы. Врачи сказали: «Стенокардия и склероз – вены у вас от подмышек как веревки!..»

Был, буквально, ошеломлен. С чего бы это – недоумевал я, - вспоминая свое существование впроголодь в Краснокамске, в первые годы после войны. Была тогда еще карточная система на распределение продовольственных продуктов. Получал карточку служащего, - это 400 граммов хлеба наравне с дочерьми, «ходившими» уже в IV и I классы школы. Рабочую карточку получала только жена – грузчик. Было не до жиру.

С переводом в Пермь в постоянной спешке не замечал своей тугоухости. Шум в голове со стрекотанием кузнечиков по-прежнему, как и теперь, затрудняли общение с людьми на работе. Казалось возмутительным какое-то неклассическое произношение у окружающих меня людей. Особенно их нечеткое произношение окончаний слов. Наконец, сотрудники отдела высказали мне – а все ли у меня благополучно со слухом? При разговорах с ними часто переспрашивал и нередко отвечал невпопад.

До войны такого со мной не было.

Имею теперь второй уже слуховой аппарат, но четкости восприятия все нет. Не могу вести беседу по телефону, особенно когда партнер говорит быстро. Налицо дефект слуха. Стал неполноценным человеком.

Все чаще стали приходить на ум догадки о том, что причиной тугоухости и моих периодических недомоганий все-таки стала та контузия. Какие-то изменения внесла она не только на слуховые нервы, но и на всю центральную нервную систему, весь организм.

Являясь несведущим в медицине, по своим общечеловеческим представлениям полагаю, что контузия стала для моего организма тем толчком к переходу количества в новое качество, который происходит по законам диалектики. В данном случае этот переход совершился в результате накопления количества перенесенных опасностей, тревожных напряжений во всех тех чрезвычайных обстоятельствах, которые следовали одно за другим, особенно в первые два года войны моей фронтовой жизни до контузии. За то время пережито более чем два с лишним десятка бомбежек, при которых погибали товарищи, артналетов, как однажды на берегах Вазузы.

Возвращаясь там в свое расположение с обхода огневых, оказался в «вилке» обстрела вместе с орудийным взводом, менявшим позицию. Политрук дивизиона, майор Белоглазов, сразу, как неприятель «дал вилку» подал команду. Взвод резко повернул влево и вышел из «вилки». А я, в спешке решил – пока меняют прицел на вилку, успею добежать прямиком до берега Вазузы. Это было 150-200 метров. Не успел. Начался обстрел залпами.

Пришлось на половине пути «приземлиться». Пал в чуть заметное углубление на ровном, открытом месте и лежал. Снаряды падали и рвались все ближе. Видимо по прицелу с упреждением для первоначального направления движения взводной колонны с орудием. Лежал и ждал. Бежать нельзя – скосит осколками. Лежать – ждать, вот-вот накроет!..

На мое счастье обстрел после четырех-пяти залпов прекратился. Уцелел. Но чего мне стоили эти минуты ожидания одному под обстрелами? Если даже ранит – помочь некому.

Итак, причинами моей неполноценности стала все-таки контузия. От нее и тугоухость и ранний склероз со всеми сопутствующими ему недугами, - стенокардия, ишемическая болезнь сердца, множественный склероз, как пишут рентгенологи, болезненные провалы в памяти. Все это результат пребывания на фронте в течение трех с половиной лет, с 5-го декабря 1941 года по День Победы.

8 октября 1982 г.

Ширяев Павел Харитонович. Закончил переписывание и правку набросков,

сделанных в госпитале в июне 1982г.