Это было давно….[1]

Год, когда я появился на свет, вспоминают как время голода, нищеты и спекуляции...

То ли в ночь, то ли в день под рождество в 1926 году я появился на свет. Мать даты рождения не помнила, а говорила, что под рождество родился. Метрическая справка не сохранилась ни в одном из архивов, хотя и посылал запросы в районные и областные отделы. Вобщем, «Иван не знающий рождества».
Уже будучи здесь (на Алтае), я прошел комиссию ВКК и установили год рождения, а месяц и дату я поставил ту, по которой пошел в армию, то есть 15 января 1926 года.

Детство прошло в бедности, голоде и бездомности. Мы скитались по чужим квартирам за «Ради Христа». Отец родился в бедной крестьянской семье и у них было три брата и одна сестра. Один брат (мой дядя Тимофей) до конца своей жизни пожил в родном селе Клевцово, другой брат Александр уехал в Москву и работал на разных работах, а в последствии стал начальником пожарной части и, уйдя на пенсию в возрасте 70 лет, умер в 1964 году. Сестра Ольга (моя тетка) уехала в Ростов-на-Дону - точнее, в город Сальск, где и померла – когда и в каком возрасте - не знаю.

Отец мой прожил немного, всего около 60-ти лет (1883 – 1942 г.г..). Отца его Ефрема Павловича я не захватил, т. к. он убрался раньше, чем я родился. Знал только одну бабушку Наталью Егоровну, да и то туманно, т. к. мне было всего 6 лет, когда ее схоронили.
Помню только, когда она лежала в гробу, то кто-то взял меня под мышки и сказал: «Простись с бабушкой и поцелуй». Я заорал, ногами задрыгал, пришлось меня отпустить и я удрал. Это был 1932 год…

Моя мать, Мария Анисимовна, рано осталась без отца и их осталось три сестры и младший брат Михаил, который погиб в гражданскую войну – в который год - не знаю. Две сестры – Анна (тетя Анюта) и Ульяна (тетя Уляша) вышли замуж по соседним деревням, а мать…

Это было в 1903 году. Был какой-то престольный праздник в селе Нижнее Дрезгалово (наше село Верхнее Дрезгалово) Орловской губернии, а также ярмарка, куда съезжались с окрестных сел и деревень, чтоб поглазеть, погулять, что-то обменять, продать или купить.
Молодой парень приглядел себе девушку, еще моложе себя и, разузнав, кто она такая и чья, засылает сватов. По обоюдному согласию и согласию родителей вступили в брак мои будущие родители со всеми церковными ритуалами. Ввиду того, что у отца было два брата и сестра, а жили они в избушке-конурушке, у моей же матери тоже житье было несладкое (две сестры и малый брат в доме без хозяина). На семейном совете решено было, что муж переедет к жене на жительство. Как тогда говорили – вошел во двор к жене. Дальше – больше, пошли дети.

Первенец родился в 1904 году, пожил 4 года да и помер. А всего мать родила 11 детей, но один родился мертвым. Я был десятым. Родился слабым, думали, долго не проживу, но каким-то чудом остался жив. Последний ребенок родился в 1928 году, но не прожил и года – умер от истощения (у матери не было молока в грудях).
На жовках (жованный хлеб, завернутый в тряпочку и засунутый в рот младенцу), только я в те лихие голодные годы и смог выжить. Когда умер младшенький брат Витя, мать написала об этом отцу, он в то время был на заработках в Ростове. Когда он приехал и все узнал, то сказал: «А я подумал, что Володька помер..»
А о Витюшке он сильно и не расстраивался. Вот такое было начало моего детства… Голова с тыквушку, глаза с ложку, был в палец толщины и жевачка хлебная во рту.

Всего нас выжило: две сестры и два брата – четверо из одиннадцати. Брат мой Иван Алексеевич умер в 1977 году в возрасте 64 лет.[2]

Вся жизнь отца прошла в батрачестве, т. е. работал у барина Хрущева Николая Владимировича кучером, также ухаживал за конями и шорничал, то есть шил для коней сбрую. Еще был хороший печник и мог класть любые печи. Еще сапожничал, чему и я от него научился, но все равно мало перенял от него ремесла, т. к. мне было всего 15, когда моего отца не стало.
Мать также в молодости работала на барина – выращивала овощи, и барин немного ей платил, что было подспорьем в нашей семье. У барина работала поваром и бабушка. Вот все, что я знаю по рассказам матери и отца.
Я еще захватил (запомнил) два барских дома, сделанных по городскому типу с резными наличниками и прочими выкрутасами. Дома и все хозяйственные постройки находились в километре от села, окруженные дубовыми лесами с липовыми и ракитовыми аллеями. Рядом с барскими постройками было много прудов, где водилось много карасей, раков и гольцов. У барина было много добротных построек из кирпича: коровники, конюшни, псарни.
Он был большой любитель породистых лошадей и ежегодно выезжал в Москву на скачки, где не раз занимал призовые места. Последние скачки для барина Хрущева оказались трагическими. В один из намеченных дней должны были проходить конные соревнования. Барин выехал в Москву обычным пассажирским поездом, а кони с обслугой – товарняком. Подошло время к открытию для скачек и забегов, а его поезд еще не подошел – задержался по какой-то причине. Он метал громы и молнии, сильно нервничал и сердце не выдержало такого нелепого поражения. Случился инфаркт.
Похоронили барина в его церковной ограде, мать мне показывала место, где лежала его надгробная плита. Но во время революционных переворотов и разных смут, все было уничтожено и сровняли с землей все могилы. Церковь была разграблена, колокола повыбрасывали. При колхозном строе в церкви сделали электростанцию.

Коллективизация 1933 года мне запомнилась во многих чертах. Это было необдуманное и поспешное вливание крестьян в колхозы. Некоторых зажиточных крестьян сослали на Соловки, а хозяйство и живность конфисковали. Это называлось – раскулачивание. И вот в разряд этих кулаков попали отец с матерью. Мать была глубоко религиозной. В то время по деревням ходили люди под видом нищенок-попрошаек и вели смуту, что колхоз или коммуна такая организация, где все будут отбирать, а людей сгонять в общий дом и все будут есть из одного котла и спать под одним одеялом.
Настоящую политику вести было некому, а на сходки людей «приглашали» чуть ли не силком. Многие не верили такой агитации и считали, что это брехня, а боговерующие вообще прятались, если видят в окно, что к ним идет посторонний человек.

Отец был рассудительным человеком, хотя и не очень грамотным: писать, читать научился сам. Мать училась у попадьи полтора года. О газетах и книгах тогда и понятия не было. На всю деревню один староста получал газету, а карманные часы были только у попа. Ходики были у многих, даже с кукушкой. Ни слова не говоря матери, отец решил записаться в колхоз. Он пошел в правление и подал заявление о приеме в колхоз.
Когда пришел домой и все сказал, мать пустилась в рев, бросилась на отца с криком, что продался анафеме. (Нужно добавить, что я ни от отца, ни тем более от матери никогда не слышал матерных слов, отец только иногда ругал меня «чертяко», а мать «анчуткой» или «лихоманкой»). И вот из-за матери отец был вынужден пойти в правление колхоза и забрать заявление. И вот тут-то пошло-поехало. Из хозяйства в это время у нас было: одна лошадь Машка, корова и штук 5 – 7 куриц. Отцу потихоньку передали, что нас будут раскулачивать, дом сломают, а нас выгонят куда глаза глядят.
Отец, не долго думая, ночью увел коня в Елец и продал там татарам. Через некоторое время к нам заявилась бригада ликвидаторов, а проще – грабителей. Среди них был участковый, представитель из района, ну и наши члены правления, которые вылезли из грязи и возомнили себя князьями. Среди них была одна женщина, все звали ее Соломониха, ее настоящее имя Марфа мало кто знал.
Она курила и материлась похлеще любого мужика. Увели у нас корову, а про лошадь долго выспрашивали, но мать сказала, что ничего не знает, мол отец уехал, а куда – ничего не сказал. Потом началась конфискация имущества, вернее грабеж. Обстановки у нас не было никакой, кроме стола, трех табуреток и лавки. Зато зять был «богатым» - горшки глиняные, чугунки, чашки, ухваты, кочерга, да ложки деревянные. Не побрезговали ничем, все собрали и увезли.
Обшаривали все уголки, лазили под печку русскую, а где-то за божничкой (иконой) было спрятано полтора фунта (600 грамм) сахара, и вот брат Иван выхватил его оттуда и бежать. Но в огороде его догнали и чуть не убили. Помню, как сестры Лида и Валя (одной 10 лет, другой 8) в лесу набрали орехов лещины, стакана 3-4 и берегли их за печкой к празднику. Но Соломониха нашла и тут же стоит, щелкает и на пол плюет.
Сестры в рот ей смотрят со слезами на глазах, а сказать ничего не могут. Я лежал на русской печке и мне под живот положили какие-то валенки и еще что-то и наказали не двигаться, чтоб не заметили, но один стал на приступку и хотел меня отодвинуть, а я в морду его царапнул и он отошел и не стал со мной связываться, видно советь все-таки проснулась.
После узнал, что он был председателем сельского совета. Так закончился первый этап грабежа. Сказали только, когда уходили, что завтра придут ломать дом.

Дело было поздней осенью. Нас приняли соседи. Брат Иван уехал в Ростов к тете Оле, а отец, как продал коня, сразу из города Ельца уехал в Москву и смог устроиться сторожем на гвоздильном заводе. Его искали и следили, чтоб посадить как контру, но не нашли. Мы вчетвером (мать, сестры и я) зиму прожили у дяди Митяки. Спали все на полатях, а уж чем питались – одному богу известно.

Летом в 34 году отец забрал меня к себе в Москву. Жили с ним в рабочем общежитии, там в комнате жили человек 10 рабочих. Он определил меня в детсад при заводе, и вот я походил туда некоторое время и … заворовался.

Дело было так. Был какой-то праздник, то ли 1 мая, то ли октябрьские – не помню – нам детям, как уходить домой, всем дали конфет, пряников - полную фуражку насыпали, и еще я приглядел маленькую машинку и тоже засунул ее в фуражку, а сверху заложил конфетами.
Но кто-то углядел и доложил вахтеру. Когда стал выходить из ворот, то он так ласково говорит мне, мол покажи, какие гостинцы дали? А сам рукой в фуражку и вытаскивает оттуда автомобиль, ну и давай воспитывать и совестить. В общем, с этого времени я порвал связь с детским садом и был предоставлен сам себе.

В детстве я был очень любознательным, впрочем, как и все дети моего возраста. Однажды я подслушал разговор взрослых, что у наших соседей картошка выросла с гусиное яйцо, а гусиных яиц я никогда не видел. И вот решил я посмотреть, какие же они бывают? Огляделся по сторонам, вроде никого не видать. Прошмыгнул через соседскую ограду, забрался на картофельную плантацию, да и давай выдергивать ботву. Но картошка попадалась лишь с воробьиное яйцо, а с гусиное-то оставалось где-то в земле (по моему мнению). И вот тут-то меня застал сын деда Мишаки Гришка. Поймал он меня, снял штанишки и крапивой надрал мне задницу так, что память о «картошке с гусиное яйцо» осталась на всю жизнь. Вообще мне в детстве не везло. Однажды в сад колхозный за яблоками залез – сторож поймал и опять крапивой надрал, хотя в соседские сады никогда не лазил. А если мать узнавала о моих проделках, то получал дополнительную порку.

Но вернусь до раскулачивания. В 1933 году был страшный голод, люди помирали как мухи. В одной деревне (по рассказам) умерло 900 человек за один год. Отец где-то что-то доставал, т. е. подрабатывал в городе и ему платили продуктами. Летом 1933 года (незадолго до раскулачивания) он поехал в Елец на своем коне на сахарный завод за жомом (отходы от переработки свеклы), и вот когда он стал подъезжать к дому, то его обступили соседи и стали брать жом руками, есть и нахваливать, хотя он был горький, как полынь. Мать приспособилась из него печь оладушки, смешанные с просяной лузгой для связки. Еще у нас было немного патоки, и вот мать положит несколько ложек патоки в чашку, разбавит водой, и мы макали эти оладьи и ели пока горячие, а если остынут, то в рот не вотрешь. Вот такие «деликатесы» мы ели.

В 1935 году пошел в школу в первый класс (тогда с 8-ми лет принимали) и проходил до войны, а в 1942 году помер отец и мне пришлось школу бросить с шестилетним образованием. С 15 лет работал в колхозе – пас коней ночью, днем кони работали. Приближался фронт. Наши войска отступали. Вместе с нашими «отступали» и волки из брянских лесов.
Они таскали овец, гусей, собак. Время было тяжелое, военное – все мужчины были на фронте и мне приходилось работать как взрослому.
С весны и все лето пахали на конях, участвовали в покосе ржи крюком (это коса с деревянными пальцами, чтобы рожь не терялась, а ровно ложилась в валки). Были одни женщины, и я один пацан. Как выдерживал непосильную работу – не знаю, но было очень тяжело.
Работали в две смены, до 1-2 часов ночи. Возил копны (снопы) с поля в скирды, зерно в амбары. В общем, выполнял всякую работу наравне с мужиками, которых было единицы, да и те калеки после ранения.

В 16 лет проходили сборы по подготовке к военному делу, нас собрали со всего района. Летом 1943 года нас направили под Воронеж копать окопы – 19 девок и один я. Туда нам дали коня с повозкой везти продукты. Мать где-то раздобыла и дала мне 20 вареных яиц, ведро картошки и каких-то лепешек. Яйца я съел в первый же день, а ехали два дня. Нашли начальство. Поселили нас по домам, на второй день военрук повел нас за село и каждому дал задание выкопать по ячейке для пулеметного расчета: 1,5 м глубины, 80 см ширины и 3 метра длины.
К вечеру мы уже заканчивали, и со стороны Дона послышалась артканонада. Забегали солдаты, люди, поднялась паника. Своего командира мы не нашли и решили бежать домой. В г. Задонске мы не смогли пройти по мосту через Дон (не пропустил патруль), пришлось левым берегом пробираться к дому два дня. Когда все-таки добрались до своей деревни, то узнали, что немцы заняли город Воронеж, а позже и город Елец (от нас всего 17 км).
В Ельце немец пробыл всего 4 дня и отошел к югу, т. к. скапливались наши войска, так в нашей деревне стояла резервная артиллерийская часть на конной тяге. В направлении Курско-Орловско-Белгородского треугольника произошла жестокая и кровопролитная схватка. Были большие потери с нашей стороны, но с немецкой еще больше. Были освобождены города Орел, Курск и Белгород. Точных дат я не помню, пишу по памяти, прошло уже 54 года.

В июне месяце 1944 года к нам приехал вербовщик и набирал ребят в ФЗО (фабрично-заводское обучение) от 15 до 17 лет в город Куйбышев (ныне Самара) на авиационный завод. Обучали по всем специальностям и получали бронь от службы в армии, т. к. это был завод военного значения. Вобщем, я решился поехать. На место нас прибыло человек 800. Кормили два раза в день. Хлеба давали 600 грамм. Выдали пропуска на завод, водили и показывали, как собирают самолеты от начала и до конца. В день с конвейера сходило 17 самолетов «истребки» (точной марки не помню). Выдали нам форму ФЗУ, начали обучать. Пробыли там с неделю и начались массовые побеги, т. к. не хватало кормежки. Мы с дружком из соседней деревни тоже задумали бежать, но в 12 км от Куйбышева в городе Безымяновка нас поймали на вокзале и посадили в КПЗ. Переночевали, а наутро – допрос. Как мы не врали, не поверили ничему. Друга отпустили, он был поменьше ростом и на год моложе меня, а меня признали как «дезертира», хотя мне не было 18 лет и документов у меня не было никаких. Направили меня в военкомат. Там прошел медкомиссию и регистрацию – где родился, крестился, образование, спросили с какого года, я ответил, что с 26-го. Вот так с моих слов составили мне все документы и зачислили меня в 21 команду.

Из города Куйбышева до Сызрани плыли мы на пароходе по Волге, а оттуда до села Переволоки 25 км пешком.Прибыли в расположение 21-го учебного автополка. Проучился там 4 месяца. Гоняли по всем правилам. Кормили плохо и все время хотелось есть. 2 августа 1944 года приняли присягу и я стал полноправным красноармейцем.
В ноябре окончили учебу. Экзамены сдал на «хорошо». В ноябре нас послали в колхоз на помощь в уборке урожая, там же мы отмечали 27-ю годовщину Октябрьской революции. 8 ноября нас срочно вывезли в часть, сводили в баню, обмундировали во все новое и на автомашинах отправили в город Сызрань, где уже стоял состав с телячьими вагонами, переделанными для нас: нары в два ряда. И повезли нас на Запад…

Прибыли в Минск в уже действующую армию. Кормить стали по-фронтовому и мы ожили. Распределили по машинам, которые были все новые, только что прибывшие с Мурманска, т. е. из Америки (пароходом до Мурманска и по железной дороге до Минска). Машины были марки «Шевроле», «Студебекеры», «Форды», были и другие.
В Минске числа 20 декабря мы погрузились в эшелоны со всей техникой, и нас повезли на фронт. Прибыли в Польшу на станцию Луков в 25 км от передовой утром рано, по темну, разгрузились.
Состав ушел обратно и увез мой карабин, т. к. в спешке, пока освобождал машину с платформы, в теплушке забыл оружие. Когда нас построили, я оказался без оружия, но мне повезло. Командир отделения меня сзади всех поставил и шепнул: «Не расстраивайся, в бой пойдем и будет ружье».
Я знал, что за потерю оружия солдату грозит военный трибунал вплоть до расстрела. Но об этом не узнали ни командир полка, ни его заместитель. Мы прибыли на передовую ночью, окопались за ночь. До немецких траншей примерно метров 250. Мы отогнали машины в лесок, замаскировали. И так мы пробыли в обороне на правом берегу Вислы до 14 января 1945 года. Кормили два раза в сутки, т. к. кухня могла подъехать к нам только утром рано по темну и вечером поздно. Но кормили очень хорошо и даже выдавали по 100 грамм фронтовых.
Хочу вспомнить одну историю, рассказывал ее мой отец. Он с 1914 по 1917 годы служил в царской армии и участвовал в империалистическую войну в боях на Брест-Литовском направлении. Был один случай тогда с солдатом. Проснувшись наутро он рассказал сон. Как будто на него прыгнула черная кошка на грудь и он не мог ее отогнать. И вот в этот же день, во время обстрела, его осколком снаряда в грудь сразило насмерть.

Похожая история произошла с нашим старшиной. Он пришел к нам в землянку и сказал, что кухня подъехала и надо идти получать ужин. Мы ходили по очереди, т. е. один-два с котелками и за хлебом, а остальные ждут. В этот раз остался я. Старшина нам говорит: «Завтра что-то намечается серьезное, а у меня на душе неспокойно, случится со мной что-то. Сон приснился нехороший». Мы его успокаивать, мол всю войну прошел все было нормально. Ведь если и будет бой, так не в атаку идти, а у миномета стоять. Было это 13 января, а 14 числа началась страшная канонада. Земля ходуном ходила, и в воздухе стоял нескончаемый страшный гул. Это длилось два с половиной часа. Начался прорыв на Вислинском плацдарме оборонительных рубежей противника.
Когда артподготовка закончилась и дали команду: «По машинам», каждый шофер подъезжал к своему расчету (миномету). Я подъехал к своему расчету, а рядом стоял разорванный миномет и ствол напоминал стебель одуванчика с оборванным цветком. Из всего соседнего расчета (6 человек) в живых остался один, да и тот сильно контужен был, а рядом с разорванным минометом лежал раскинув руки старшина, а черепная коробка была снята как скальпелем и мозги непотревоженные, хоть анатомию изучай.
А дело было так: во время стрельбы нельзя было разобрать, то ли вылетела мина, то ли нет, т. к. отпускают мину с верхней части ствола, и она при падении вниз ударяется капсюлем о боек и вылетает. При частой стрельбе ствол накаляется и мина не дошла до конца, ее заклинило, а подумали, что она вылетела и отпустили вторую, произошел взрыв двух мин…

Когда все стихло, подцепили минометы, погрузили ящики с минами и вперед. Приходилось продвигаться чуть ли не по трупам. В живых осталось мало бойцов, которые были на передовых траншеях. Ближе к обеду, когда рассеялся дым, гарь и пыль, то картина предстала страшная: все изрыто снарядами и кругом сплошные воронки. Особенно хорошо поработали «Катюши».
И везде трупы, трупы, трупы…
Потом пошли пленные немцы колоннами: одни под конвоем солдат, другие самостоятельно. Мы продвигались маршем вперед по несколько десятков километров в день, иногда до сотни доходило. Мы не давали им (немцам) укрепиться. Приходилось по трое суток не спать. Только подъедешь, миномет развернут, сделают несколько выстрелов и опять вперед. И вот пока расчет занимается своим делом, я в это время отгоняю машину в укрытие и замаскировываю. Так мы шли с боями от реки Висла до реки Одер. Прошли города: Лодзь, Конин, Варшаву, Познань и много мелких городов и населенных пунктов.

В Познани немцы крепко уцепились, и наши войска взяли их в кольцо, т. е. окружили. Наша дивизия и несколько других остались держать осаду до полного поражения. В оцеплении пробыли мы чуть ли не весь март 1945 года. Несколько раз пытались немцы вырваться из окружения, но ничего не выходило. Чтобы не разрушать город, не применялась авиация и обстрел тяжелыми орудиями. Под конец, не видя выхода, сдались.
За все эти операции по взятию городов, верховный главнокомандующий Сталин объявил благодарность каждому солдату. Я был награжден медалью «За отвагу» за то, что вызволил две застрявшие машины из под носа у немцев в ночное время, хотя нас и поливали бронебойными снарядами, но все же остались целы.

В конце марта завершилась операция по окружению группировки немцев, и все они сдались в плен. Мы двинулись на Одерский плацдарм и до 16 апреля находились в обороне. В 4 часа утра 16 апреля начался массированный артобстрел и прорыв линии обороны. На протяжении Одерского направления и Зееловских высот были установлены прожектора большой мощности и по сигналу были одновременно включены. Открыли ливневый огонь. Немцы метались ослепленные, как в мышеловке.
Мы пошли в наступление на Берлин, до полного поражения противника. В день меняли позиции по несколько раз. Отбывали атаки одна за другой и теснили врага с такой скоростью, что занимая их позиции, прилетали наши самолеты и сбрасывали бомбы на нас, т. к. им не успевали дать сменившиеся координаты противника, но по сигналу ракеты самолеты продолжали полет дальше.

Был такой случай 18 апреля 1945 года. Уже в пригороде Берлина я подвез миномет и расчет стал приводить его в боевую готовность, а я отъехал метров 50 в сторону и, сидя в кабине с правой стороны, читал какую-то книжонку. Вдруг слышу, летит снаряд и фурчит: фур-фур-фур, т. е. кувырком, как мы говорили (от нашего самолета). Меня как ветром сдуло, т. е. я моментом локтем правой руки нажал ручку двери и под машину нырнул между задних колес. Прогремел взрыв и все тихо. Я вылез из под машины и вижу, что дверка кабины, которую я машинально захлопнул, была пробита в четырех местах на вылет, т. е. и вторая дверка была пробита насквозь.
Так что, если бы я не успел тогда выскочить из машины, то не писал бы этих строк. Снаряд разорвался в пяти метрах от машины, и осколками поранило человек пять из расчета, но все остались живы. А вот когда снаряд летит, бесшумно рассекая воздух, то он пролетит дальше, т. е. перелет.

29-30 апреля мы уже находились в Берлине. 30 апреля был дан залп из всех видов орудий по Рейхстагу, когда я тоже чуть не стал жертвой своей же «Катюши».

У подъезда здания я поставил машину и сидел в кабине, а сзади в 30 метрах стояли две «Катюши». Они открыли огонь по цели, но один снаряд (а их 16 штук) задел угол трехэтажного здания, у которого я стоял, и взорвался. Меня выбросило из машины взрывной волной, но отделался лишь ушибами да легкой контузией.

После каждого обстрела или бомбежки каждый шофер проглядывает свою машину – не повреждена ли. Вот я полез в кузов смотреть. Брезентовый тент был изрешечен и один осколок пробил ящик с минами и прошел всего в одном см от взрывателя, а если бы задел, то вся машина бы взлетела на воздух вместе со мной. Всех таких «легких» испугов и не описать…

Находился я на Александрплатце, рядом с Рейхстагом, когда 31 апреля прогремели последние выстрелы и все затихло. Гражданские немцы понемногу стали выползать из подвалов и дивились на наши «Катюши». 1 мая по радио передали, что война закончена, Гитлер покончил с собой. Итак, мы решили отметить 1 мая, как день Победы. Меня послали в один полуразрушенный дом, раздобыть какую-нибудь посуду для стола. В подъезде этого дома а встретил хромоногого немца с красной повязкой на рукаве и с метлой в руке. Он показывает на повязку и показывает мне их партбилет. Там стояла подпись Э. Тельмана. Я немного кумекал по-немецки. Он пригласил меня к себе на второй этаж. Достает поллитра коньяка, наливает в стакан и подает, но я вначале ему сказал – выпей сам. Он опрокинул, и тогда я немножко выпил.
Он дал мне всякой посуды, а от его скудной закуски я отказался, т. к. у нас своей было много. Пил я тогда очень мало, не приучен был, все старался отдать «старичкам». У немцев же в это время был страшный голод, и они ходили и выпрашивали у солдат, кто что подаст.

А Победу 9 мая я встретил в пригороде Берлина, там была поставлена наша часть. Когда мы узнали, что подписан акт о безоговорочной капитуляции, нашей радости не было предела. Но мне еще предстояла долгая военная служба в Германии, т. к. в то время служили по 6 лет.

К сожалению, на этом записи моего папы обрываются. После войны у него была очень насыщенная и интересная жизнь. После армии он жил и работал водителем автомашины в Москве, а в 1954 году набирали добровольцев на Алтай осваивать целину. И вот он вместе со своим братом Иваном приехали на Алтай, который и стал их второй родиной.

[1] Воспоминания моего папы, Сазонова Владимира Алексеевича (15.01.1926 – 24.11.2002) Записано дочерью Масловой Любовью Владимировной

[2] Папины сестры – тетя Валя (живет под г. Елец Липецкой области) и тетя Лида (она москвичка) живы по сей день