Отслужив срочную в Белоруссии (ориентировочно в 1932-1935гг.), Штефан (Степан по-сельскому) Рудь вернулся в родное село Рудковцы на Подолье, к сельской размеренной жизни в кучерявой, забытой Господом провинции, притулившейся по скалам левого берега Днестра, с её подъёмами чуть ни заря, да длинными днями крестьянского труда с нехитрыми ужинами поздними вечерами вместе с молодой женой Ганей и сыном Васей (первенец Ваня не дожил и до года). Уже и Фёдора, самого младшего из 6-х статных сыновей да 3-х дочерей "бабы Рудыхи" – забрали в солдаты в осень 1939г., и он должен был через несколько месяцев вернуться домой. Но грянуло 22 июня 1941г. – шок, хаос, страх, слёзы, смерть – пришла Война. 

Степан, как недавно отслуживший в армии, возглавив одно из отделений, собранное из земляков, ушёл воевать, предположительно, в кавалерию. Фашистские полчища, уверовав, что Украина – это край, где хлебА свисают с веток деревьев, а плетёные сельские заборы сплетены из колбасы, и следуя гитлеровской стратегии "Молниеносной войны" активно продвигались на восток, Drang nach Osten. И только родной край Подолье, с его известковыми горами Товтрами, исполосанными балками речушек-приток Днестра, позволил Степану с его отделением взять передышку в начале июля 1941г., да и отпроситься у отцов-командиров на краткую побывку в село, перед дальней дорогой-отступлением – для кого может на время, а для Степана – как оказалось – навечно.

Краткое свидание с женой и сыном, неудачные попытки собрать земляков обратно в отделение – уже попрятались в страхе по подвалам, да по скрыням. Пришлось возвращаться самому, хотя предупреждалось: "-Не вздумайте, хлопцы, попрятаться за мамкины спины! Всё-равно – вас либо в Германию угонят, либо уже с возвращением Красной Армии – не сдобровать!" Тяжелый уход из села... На боевом коне гордо восседает 4-х летний Вася. Степан, придерживая коня за уздцы, размеренно ступает по придорожной траве сельской улицы, стараясь не смотреть по сторонам на хатынки соседей. Хатынки молчат... Молчит онемевшая жена Ганя, поспешая босыми ногами вслед мужу, инстинктивно семенит мелкими шажками, как будто стараясь оттянуть горечь разлуки. Вот уже и край села, выход к уездной дороге. Пора прощаться... Всё та же онемевшая тишина, скупые слёзы и три солёных поцелуя Гани на прощанье, да плач малого Васи... Вскочив на коня, закусив зубы и удила, он ускакал, через Синнє, Зруб, не оборачиваясь, боясь из жалости вернуться... А сердце всё резал и резал плач и крик сыночка Васи: "-Я з татом хочу, карым!" (Я с папой хочу, на гнедом)... А Ганя стояла, окаменев и закусив край платка, прижимала плачущего Васю к себе и всё смотрела и смотрела вслед удаляющемуся всаднику... окаменевшая статуя прощания.

А завтра была Победа...

И сотни тысяч матерей заплакали-запричитали по сыновьям, оставшимся на поле брани.

И сотни тысяч жён и сестёр заголосили горлицами в майское небо, так и не дождавшись погибших и пропавших без вести мужей и братьев с той Великой войны, Священной войны...

И были танцы... В сельском послевоенном клубе-избе с. Рудковцы статный белочубый гармонист, в ладной гимнастёрке, с медалями на груди, легко перебирает пальцами узнаваемые мелодии. Танцуя в такт, рудковецкие девчата взбивают босыми ногами пыль с земляного пола. И белокурая девочка Поля, дочь Степана Рудя, родившаяся уже после его отъезда в 41-м году, движимая магией разрывающего сердце плача тальянки, несмело подойдёт к гармонисту и спросит: «-А вы – мий тато?» Он улыбнётся. Не себе, не ей, а кому-то. И, сжав скулы, закатит вверх глаза, пытаясь, наверное, разглядеть в пыльном полумраке потолка сельского клуба звёздное небо. То небо и те звёзды, которые сопровождали его все эти долгих четыре года войны. Его взгляд застынет в этих звёздах, и лишь пальцы будут дальше играть на тальянке, играть, играть, играть...