Я была первой внучкой в семье моего дедушки, ПрАсолова Ивана Степановича, поэтому пользовалась особенной любовью. Надо сказать, что я совсем не была похожа ни на дедушку, ни на свою маму. По словам мамы, я, родившись недоношенной девочкой, была крохотным беленьким ангелочком с льняными кудрявыми волосами и синими глазами, сначала очень тоненьким и бледненьким, а потом откормленным за лето на деревенском молоке и превратившимся к осени в дитя, которое в народе называют "кровь с молоком". А дедушка мой был типичный донской казак - невысокого роста, смуглый, черноглазый, бородатый и чубатый. Соседки, особенно Аксюта, тощая, чернявая и острая на язык молодица, (кстати, я долгое время думала, что это такое имя - Аксюта, а оказалось, что это фамилия), вечерами собираясь в нашем дворе на посиделки на двух огромных камнях-песчаниках – одном сером, более высоком, другом – молочно-желтого цвета, Бог знать, откуда взявшимся в бабушкином степном селе и неизвестно, кем оставленных там во дворе под молодой яблонькой золотого ранета, дразнили деда "цыганом" и уговаривали меня не любить его и не обнимать "такого поганого", "черного" и «рябого» - наверно, потому что на лице дедушки было несколько ямок от перенесенной в незапамятные времена оспы, а я только сердилась на них и сильнее прижималась к дедушке.
Надо ли говорить, что мне, как любимице, было позволено всё, даже то, что не позволялось собственным детям?
Помню отрывочно вот такой случай. Мне было где-то около трёх лет. Мы приехали в деревню к дедушке и бабушке в гости, на Пасху. Дедушка сидит на завалинке у порожка и чинит мои сандалики - на них оторвались ремешки, когда мы шли в село пешком (не было к селу дороги, грунтовой тропкой через поля надо было добираться до Шопенки, километров 7 полями, а попутные телеги-брички или машины попадались очень редко). Бабушка в хате моет рюмки - "драгоценность" семьи, потому что стеклянная посуда тоже была редкостью в сёлах. Тогда, в основном, пользовались глиняной посудой и деревянными ложками. Вымытые, ставит их на стол, на вышитый рушник кверху ножками, чтоб вода стекала. Я периодически висну у дедушки на шее и сую любопытный нос в его дела - меня привлекает молоток. Он такой тяжёлый и так славно звенит, когда ударяет по гвоздикам. Звук получается тонкий и неожиданно мелодичный.
- "Стукаешь, дедушка?" – спрашиваю деда на суржике. Суржик распространён на юго-востоке Украины, где говорят не на русском и не на украинском языках, а на умилительной смеси двух языков, позднее получившей такое странное название, потому что, по сути своей, это смесь пшеничной муки с мукой ржаной, думаю, открытая народом в голодные времена.
- "Стукаю, внученька, стукаю".
Наконец мне удается утащить молоток к себе.
Дальнейшие события столько раз были пересказаны мамой и бабушкой, что мне трудно понять, где проходит граница между моими воспоминаниям и воспоминаниями моих родных.
- "И я стукну".
- "Стукни, внученька, стукни" - говорит дедушка, проверяя, прочно ли прибил ремешки к сандаликам, не будут ли обувные гвоздики натирать мои маленькие лапки при ходьбе, и раздумывает, может, сделать всё же новенькие стельки...
А внученька и стукнула! И не раз, и не два - переколотила тяжёлым молотком все рюмки на столе...и снова звенел молоток - на этот раз разбивая стекло, бережно хранимое бабушкой для самых торжественных случаев.
До войны мой дедушка редко бывал дома. Его часто посылали в командировки - он в разных районных МТСах Харькова и Воронежа принимал технику, настраивал её на работу, чинил, если было надо, помогал осваивать - дед был первым трактористом на селе и очень хорошо разбирался в технике. Вот и не разрешали ему идти на фронт, как ценный работник он имел бронь. Много раз дедушка пытался уйти воевать, и наконец, ему это удалось.
А бабушка, Прасолова Мария Стефановна, осталась одна с 4 детьми на руках. Военное лихолетье не обошло семью стороной. Село Шопенку заняли фашисты и мадьяры, которые были гораздо злее первых. Бабушкину хату занял какой-то немецкий чин, выгнавший хозяйку с детьми на жительство в сарай. Наша хата ему приглянулась, потому что на тот момент, не смотря на отсутствие дощатого пола и наличие глиняного, была единственным домом на селе, который стоял под железной крышей. Остальные мазанки все были покрыты соломой. После того как немцев и мадьяр начала теснить Красная армия, они местных жителей с детьми погнали в рабство, в Румынию. Так как моя мама была самой старшей среди братьев и сестёр, я думаю, что все тяготы этого горького пути она разделила с бабушкой пополам, хотя сама была в то время маленьким ребёнком (родилась в августе 1935г.) От дедушки вестей они не имели, потому что были вдали от дома.
Дедушка вернулся в 1946 году, во время жатвы. Мама говорила, что он после войны, в Берлине до этого времени был интендантом.
Я ещё помню, что в семейном архиве у бабушки хранилась одна интересная фотография. Берлинская. На ней видно, что на улице города с многоэтажными домами стоит множество зарубежных машин, легковых, и среди них - мой дедушка. Дома не разрушены, все целые и очень красивые. И вообще, фото какое-то совсем не военное - удивительная чистота на улицах, эти нереально красивые машины, которых мы даже в кино не видели, и дедушка - такой почему-то красивый и очень ладный, мне даже приходит на ум слово "щеголеватый". Мама говорит, что он кого-то возил в то время, был личным шофером. Я в силу своего возраста не запомнила деталей: кого, где и сколько, к какому периоду службы относится это фото. После войны на тракторе дедушка вроде уже не работал, наверно, мешала контузия. Так мне запомнилось. Дедушка теперь ездил на коне верхом, в бурке (наверно потому так люблю пересматривать фильм "Тихий Дон" с Петром Глебовым в главной роли - мои детские воспоминания о дедушке сроднили меня с этим актёром навеки), а мы с моими братьями ожидали его приезда домой с работы с замиранием сердца - сейчас он распахнёт бурку и передаст нам в руки "гостинчик от зайчика" - кусочек подсохшего хлебушка, вкусного-превкусного - куда там тортикам до него! - или первый, ещё не до конца вызревший, "кавунчик" (арбузик, величиной с кулачок) или вообще невообразимое лакомство - засохший "вергун" (крученое изделие из теста, жареное во фритюре). И так мне запали в душу эти "гостинчики", что позже, став мамой, я с мужем точно так же стала рассказывать эти небылицы про зайчика своим детям. И они точно так же, как я в детстве, верили всему и с нетерпением дожидались папу с работы. Эти зайцы и гостинцы стали нашей семейной традицией. Она настолько закрепилась в нашей семье, что однажды привела к курьёзу.
Моя пятилетняя дочь, привыкшая к гостинцам от зайца, приехала в гости к родным на Украину и долгое время ничего не получала от зайцев. Тогда она на полном серьёзе начала выяснять национальность местных зайцев у своих украинских родственников и выразила сожаление, что местные украинские зайцы не понимают, что русская девочка ждёт от них гостинцев.. Причём, сказано об этом было не прямо, а очень деликатно, вздохами и печальным видом она показала своё сожаление о том, что местные зайцы такие недогадливые. Мы даже не поняли сначала, о чем говорит ребёнок, а потом долго хохотали над её "печалями". Пришлось срочно проводить среди украинских зайцев разъяснительную работу.
Моего дедушки не стало осенью. Мы приехали из города в село на похороны, и я первый раз оказалась в селе осенью. Я помню, что день был очень серый, холодный и дождливый. Я была дошкольницей, помню мало. Но почему-то очень чётко помню запах мокрых листьев сирени и запах мокрой земли, вернее пашни, чернозёма. В селе земля не такая как в городе, она мягкая, жирная и пахнет по-другому. Я помню гроб, установленный на бричку и то, что меня хотели посадить рядом с гробом, потому что идти было далеко - через всё село. Надо было подняться на гору и выйти за околицу - там располагалось кладбище. Рядом с бричкой стояли односельчане. Они не плакали, а говорили про осколки, которые двигались в теле, про операцию, которую почему-то нельзя было сделать, про контузию и про то, что "отмучился раб Божий". Только гораздо позже я поняла смысл этих слов: дедушка длительное время был лежачим, парализованным, он не мог за собой ухаживать. Я думаю, что это слово в равной степени относилось и к бабушке – невероятно трудно ухаживать за обездвиженным человеком, работать в селе, обихаживать скотину, вести хозяйство. Такой судьбы не пожелаешь никому... Я не помню, ехала ли я на бричке, шла ли пешком, этого моя память не сохранила, но ещё помню несколько моментов у могилы. Почему-то могила была в глине. Странно так - дорога чернозёмная, а могила глиняная… Помню, что плакала, когда стали бросать землю в могилу и не хотела бросить свою пригоршню земли, как велел обычай. Помню, что бабушка после похорон одна осталась на могиле, а я боялась её там одну оставлять... С того времени мне всегда хочется плакать осенью. Когда начинают лить холодные дожди, и кусты сирени, еще не сбросившие листья, начинают пахнуть так странно и пронзительно - сиротством и потерями.