«… Наша семья жила в одноэтажном доме на Малой Охте, в пригороде Ленинграда. Помню людей, большими группами собиравшихся у репродукторов, чтобы послушать фронтовые сводки. В сентябре 41-го город начали усиленно бомбить. Кольцо окружения замкнулось. Быстро закончилось продовольствие, есть стало совершенно нечего. В ноябре пришли сильные морозы, вышли из строя водопровод, канализация.
Мама работала на военном заводе, пока совсем не обессилела от голода. Она слегла, но хлебную карточку ей какое-то время давали как работающей. Я бежала в магазин, а на улицах, в подворотнях - повсюду лежали покойники. Вот идет человек, еле ноги передвигает, вдруг обмякнет, упадет – и все, он мертвый.
Продавщица сама отрезала от карточки талон, выдавала кусочек хлеба и строго следила за тем, чтобы я спрятала его понадежнее. Один раз у меня мальчишка хотел отнять пайку, но я закричала, подоспели прохожие, и мальчишка убежал.
Мама все время говорила: «Дожить бы до травы…». Я даже не помню, чем меня кормили, только однажды мама сварила суп из кошки и сквозь слезы уговаривала меня попробовать хоть ложечку: «Это ж совсем как курятина…». С тех пор я курицу вообще не ем…
Иногда мама давала нам с сестрой Машей пару ложечек густо-сладкой темной жидкости с почти андерсеновским названием «Капли датского короля». Это была нашатырно-анисовая микстура, которую обычно применяют при бронхитах. Мы, забывшие вкус нормальной пищи, подолгу держали ее во рту, смаковали. В этот благословенный момент для нас не существовало ни войны, ни бомбежек, ни смерти, ни страха…

Первой стала угасать сестра. В начале 42-го, когда наладили «Дорогу жизни», нам увеличили норму выдачи хлеба, начали даже выдавать крупу. Кто-то из соседей обмолвился, мол, сегодня на талоны дают гречку. Полуживая Маша сидела возле печки-буржуйки и мечтала: «Хоть бы увидеть ее, крупу-то гречневую…». Когда принесли паек, сестра уже лежала – тихо, словно уснула. Мама быстренько приготовила кашу, стала сама ее кормить… Маша так и умерла, с крупинками во рту.
Хоронить родных и близких не было сил. Трупы оборачивали в простыню и выносили на улицу, откуда их забирали санитарные бригады.
Все были настолько истощены, что, уходя за хлебом или за водой, не знали – хватит ли сил вернуться домой. Так было и с мамой. 1 апреля она пошла получать карточки, а обратно ее привезли соседи, на санках. Мама уже не дышала. Хлеб, карточки, кое-какие деньги – все при ней. Я так ее и запомнила – со спины, уходящей вдаль по совершенно прямому проспекту. Еще помню ее волосы – густые, длинные, собранные в тугой пучок на затылке…».