Я родился 2 июля 1926 года в деревне Шатовка Медвенского района Курской области. Когда мне было пять лет, вся наша семья в связи с голодом переехала в Московскую область, посёлок Власово Талдомского района и там обосновалась. Семья состояла из отца, матери, сестры, двух братьев и меня. Отец Носов Григорий Петрович (1888 г.р.) четырнадцать лет служил матросом на флоте, а после революции работал на производстве. Мать Евдокия Ивановна была домохозяйкой. О братьях — отдельный разговор. Обоих забрала война. Старший брат Митрофан (1917г.р.) в 1940 году был призван в армию Талдомским РОВК. Во время войны был техником-лейтенантом и командиром 130-й танковой роты. В мае 1942 года погиб на Курской дуге. Второй брат Виктор (1923г.р.), как только узнал о начале войны, пошёл на фронт добровольцем. Он умер в госпитале от тяжёлого ранения в лёгкие и похоронен в братской могиле.

Я же до войны учился в школе в деревне Растовцы за шесть километров от дома. В учёбе был отличником, подавал большие надежды, но... Началась война. К тому времени я окончил всего шесть классов. Я ушёл из школы, потому что, во-первых, наш район часто бомбили и ходить куда-либо, тем более за шесть километров, было опасно, а во-вторых, туда всё равно уже мало кто ходил. Хотя ко мне даже директор школы приходил, хотел вернуть, я отказался. К тому же, в скором времени меня поставили на приписку и определили в отряд допризывников, который состоял из лучших учеников района. Из своей деревни и даже из школы я был один, кстати, скажу без лишней скромности, назначили меня командиром. Отряд состоял из человек, наверное, двадцати, точно не помню, мы все жили в отдельном доме, бегали кроссы, стреляли из винтовок. Нас кормили. Потом, перед уходом в призыв, я на местной электростанции учился у шофёра. Стал немного рулить, разбираться в двигателе.

Потихоньку подошло время призыва. Некоторые мои друзья через родных, знакомых поступили в военные училища, стали офицерами. У меня такой возможности не было, хотя я очень хотел, особенно в лётное. Мечта была — стать летчиком.

В общем, в середине 1943 года я был призван в армию и направлен в школу снайперов в городе Дмитрове при Московском военном округе. Почему туда? Зрение было один к одному, я на стенде все нижние буквы читал. Тем более, я был знаком с винтовкой (у меня была берданка 28-ого калибра, подарок брата Виктора). Из призывников снайпером никто не хотел идти, многие «косили». Все знали, что снайпер — это, в большинстве своем, смертник. Я же хитрить не стал –будь, что будет.

В школе пришлось несладко — почти целый день проводили на полигоне, даже в сорокаградусный мороз. Я один раз даже отморозил пальцы на руках. Стрелял я, конечно, лучше, чем другие, да и вообще умел с винтовкой обращаться (всё-таки опыт был), поэтому через некоторое время учёбы я почти не принимал участие в «лыжных выгулах» — кроссах на лыжах, а оставался и занимался оружием: чистил, смазывал, поправлял прицелы. Для себя я не смог бы пожелать лучшего, потому что любил ковыряться с оружием. Тем более эти «лыжные выгулы» мне очень тяжело давались — я был слабенький. Да и с чего было быть сильным, когда из еды дома обычно были одни вареные картофельные очистки?

Преодолев все трудности, через полгода я окончил школу, причем с отличием, за что получил именную винтовку. Однако пострелять из неё мне так и не пришлось.

Сразу после окончания школы ночью нас погрузили в так называемые «телячьи» вагоны и отправили на фронт. Формирование происходило в городе Бобруйске. Всех нас, выпускников снайперской школы, построили в две шеренги. Один полковник спросил, есть ли в строю кто-нибудь, хоть как-то разбирающийся в технике. Я сначала молчал, но ребята стали меня подталкивать: «Иван, ты же шофёр, чего молчишь? Такой шанс! Винтовкой что ли именной гордишься?!». Я вышел вперёд. Полковник пошёл дальше, а я стою. Вижу — идёт майор.

- Ты зачем здесь стоишь?

- Товарищ полковник приказал.

- Ну-ка быстро назад в строй!

Мне пришлось выполнить приказ. Через некоторое время пришел тот полковник, и все же забрал меня. Не сыграла своего слова даже именная винтовка — знающие люди тогда были нужнее снайперов. Очень много техники (танки, машины, БТРЫ) стояло, потому что не хватало народу — потери-то были колоссальные. Винтовку, к сожалению, пришлось отдать назад в строй, но делать нечего — приказ есть приказ. А в остальном я, конечно, был благодарен судьбе за такой поворот.

Из строя вышло очень мало, с моего взвода только я один. Полковник стал меня спрашивать:

- На чём можешь работать?

- Немного рулил на машине.

- Обучался на курсах?

- Не совсем так.

- Ладно, годится.

Определили меня в автобатальон 37 бригады в составе 1-ого Белорусского фронта (главнокомандующий Георгий Константинович Жуков). Сначала мне предлагали БТР, но я сразу сказал, что не смогу — о такой машине я вообще не имел никакого понятия. Автомобиль получал в городе Слуцке. Там было много иностранных машин («Студобекер», «Шевроле»), а также мотоциклов («Харлей Дэвидсон»), которые использовались в разведке. Мне достался новенький «Шевроле». Я, конечно, первый раз видел такую машину, сначала было непривычно на ней ездить. В один из первых дней я, когда выезжал со стоянки, слишком лихо тронулся и въехал в зад другой машины. Сразу прибежал начальник и давай орать, что вот, мол, сопляка прислали, трогаться-то не умеет. Спасибо ребятам, заступились за меня. Начальник сразу приутих и через некоторое время ушёл — ребята были старослужащие и с ними не больно-то покричишь. Они уже прошли на этой войне огонь и воду и вряд ли вообще чего-либо боялись, а уж кого-то вроде него тем более. Один подошёл ко мне, успокоил:

- Ты посмелее, Ванюшка, поуверенней всё делай. Сейчас переправа будет — ты, главное, не бойся, всё будет хорошо.

Переправлялись мы через Вислу. Переправа состояла из понтонов, которые качались на воде, как заведённые. Естественно, по такому мосту я ехал впервые и, чуть не свалился в воду. Интересно, если бы свалился и не утонул, что тогда мне сказал бы товарищ начальник? Слава Богу, всё обошлось, и я никогда этого не узнаю.

Вислу мы форсировали дважды. После второго раза мы быстро продвинулись вперёд и уже фактически были на территории Германии, везде были указатели «На Берлин», «До Берлина ...км». Здесь немцы встречали нас на каждом шагу. Никогда не забуду, как мне пришлось ехать по полю, сплошь усеянным телами погибших. Я сначала пытался их объезжать, но командир, которого я вёз, как давай на меня орать: «Ну-ка езжай прямо! Будешь мне тут ещё вилять!». И я ехал прямо, по трупам.

Здесь же, около города Альтдом, я получил настоящее боевое крещение. Когда мы эшелоном шли на Берлин, командир, видимо, что-то напутал и на развилке дороги повернул не в ту сторону, в которую было нужно. Мы напоролись на открытую засаду. Я ехал предпоследним в колонне машин. Взрыва я не услышал, только коротенький звоночек. За мной машины не стало, а от моей оторвало кузов. Оглушенный, я свалился в канаву. Повернувшись на бок, увидел, что полем, по направлению к нам, идут немцы. До меня им оставалось метров пятнадцать. Один из них шёл прямо на меня, перезаряжая автомат. У меня с собой никакого оружия не было, как и не было шансов остаться в живых. Вдруг я увидел... свою мать. Она стояла передо мной как живая, казалось, я могу дотронуться до неё. В руках у мамы была иконка. Я повернулся на спину и приготовился умереть, молясь, чтобы фашист попал в спину или в голову и избавил меня от предсмертных мук. Я лежал так некоторое время, но никто в меня не стрелял. Я посмотрел в сторону и увидел, что все немцы лежат убитые, а со стороны наступают наши танки. Они-то меня и спасли. Я с трудом поднялся.

Из дальнейшего помню только, что я куда-то и зачем-то бегал, почти ничего не соображая, а за мной бегал солдатик с распоротыми и вываливающимися наружу кишками и умолял его пристрелить. Слышать я ничего не слышал — оглох, а через некоторое время и почти ослеп. Потом я потерял сознание, и целый месяц пролежал в госпитале, ничего не видя, не слыша и не помня. Мне врезалась в память солома, которая была моей подстилкой в каком-то каменном сарае – мест в палатах не хватало. Уже потом меня перевели в помещение и выделили койку. Доктора думали, что у меня лопнули барабанные перепонки, но я стал отходить. Потихоньку появилось зрение и слух, стал что-то вспоминать. Мне принесли письменную благодарность от Сталина, которая до сих пор лежит у меня вместе со свидетельствами о других наградах. Вот она:

«Ефрейтору Носову Ивану Григорьевичу. Вам, участнику побед над немецко-фашистскими захватчиками, за отличные боевые действия Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина объявлена благодарность. 20-е марта 1945 года ком. части майор Кумов. № благодарности 61879.

Вообще, конечно, уцелел я чудом. Первый эшелон (танки, пехота) прошёл этой дорогой на час раньше. Его засада пропустила, а наш, второй эшелон, в котором были медперсонал, раненые, машины с продуктами, обстреляла. В домике лесника стояла противотанковая пушка, а с деревьев стреляли снайперы, всё лобовое стекло моей машины было пробито. Не знаю уж, как пули меня миновали — стреляли ведь наверняка, я же знаком с этим делом. А если бы я снаряды вёз! От меня ничего бы не осталось. Я до сих пор верю (хотя в это и трудно поверить), что меня спасла мать. Из госпиталя я убежал, так как боялся отстать от своих. Ребята принесли мне брюки и гимнастёрку, и я через окно перелез к ним. Я так спешил, что даже не взял справку о том, что у меня контузия, из-за чего впоследствии долго не мог получить инвалидность.

Я нашёл свою машину. Пошли суровые военные будни. Моя работа была возить в кузове артиллерию, боеприпасы, солдат. Почему-то до случая под Альтдомом я почти ничего не возил, ездил пустой. Зато после я наверстал упущенное. Ездил почти всегда ночью, потому что практически все манёвры на любой войне осуществляются именно в это время суток — разведка врага не дремлет. Так что ездил я в полной темноте, из-за чего несколько раз сваливался в кювет, а один раз чуть не приехал к немцам. Когда я услышал позади крики своих и понял, в чём дело, то так испугался, что развернулся почти на месте, как на тракторе, и, что есть сил, надавил на газ. Хорошо, что немцы сразу не сообразили, что к чему, а то вряд ли быть мне живому...

Сутками я не вылезал из машины, спал в ней. То одно задание, то другое. С едой было туго. В военное время наш автобатальон приписывался к артиллерийским частям, и кухня была у них. За всю войну лично я ни разу на кухне не был, потому что, когда я выполнял задания, мой маршрут не пролегал через места их дислокации. Питались же мы в основном тем, что было в оставленных домах. Когда мы уже были в Германии, было так: заходишь в дом, а там стол накрыт, все ещё тёплое стоит, немцы только-только убежали. Наешься до такого, что потом так плохо становиться!.. Едешь на машине, проклинаешь себя за слабость, а что толку — когда кушать хочется, меры не чувствуешь.

Раза два-три я всё-таки побывал снайпером. Нас, то есть меня и таких же несостоявшихся снайперов, как я, собирали с разных подразделений, разъясняли обстановку, ставили перед нами задачу и отправляли на позицию. Позициями нашими были деревья. Стреляли по дотам и дзотам, которых за Одером было как грибов после дождя. Выполняя одну из задач, получил небольшое ранение: пуля прошла немного мимо меня, попала в дерево, и щепки отлетели мне сзади в шею, потекла кровь. Я еще недолго продержался, но потом закружилась голова, и я свалился с дерева. Меня подобрали и унесли. Ранение оказалось не опасным, но шрамы остались на всю жизнь.

Весной 45-ого форсировали Одер. Во время форсирования ничего примечательного не происходило, рассказывать не о чем. Я занимался тем же, чем и все последние полгода — развозил, куда чего надо. Потом был венец всей войны — штурм Берлина. Когда начался штурм, боеприпасы подвозил вплотную к линии огня, за что и был награжден медалью «За взятие Берлина». Весь город тогда пылал, поэтому я хорошо видел дорогу, что бывало нечасто, но, вместе с этим, возрастал риск быть подбитым.

Когда начало рассветать, наш автобатальон отвели в лес за ненадобностью. В самом городе уже штурмовые отряды (танки и пехота) добивали противника. Там же, в лесу, мы встречали победный салют. Кстати, даже после него совсем расслабляться было ещё рановато — везде бродили эсесовцы, которые не знали об окончании войны или не хотели сдаваться. Несколько наших ребят убили.

Ночь начала штурма Берлина была последней ночью моего участия в непосредственных боевых действиях, которое продолжалось 9 месяцев. Свой боевой путь, начавшийся, как я уже сказал, в Бобруйске, я прошёл через: Варшаву (вернее, через окраины Варшавы, взятие Варшавы осуществлял 2-ой Украинский фронт), Гданьск, Щецин, Альтдом, Люблин, Вроцлав, Берлин.

После войны меня оставили в Германии для дальнейшего прохождения службы. Работал на тягаче той же марки «Шевроле». Три месяца возил зерно с полей в счёт репарации (это вроде платы за ущерб от войны). Потом ненадолго попал в штаб контрразведки, где возил, то есть был личным шофёром, начальника контрразведки. Кстати, моей рабочей машиной впервые стал «Мерседес». Но прослужил я там ненадолго, потому что случилась со мной одна очень неприятная история. Попросил меня один охранник посторожить пленного в камере, пока сам сбегает куда-то (я уже не помню, куда). Дал он мне автомат, я сел на скамеечку и сижу. Вдруг заключённый стал проситься в санузел. Делать нечего, открыл камеру, соблюдая все меры предосторожности, и выпустил его, а сам опять сел. Слышу, включил он кран. Прошло некоторое время, вода всё льётся, а заключенный и не думает возвращаться. Я встал, открыл дверь, и увидел ужасную картину: включенный кран, открытое окно и полное отсутствие кого-либо. Как же я испугался! Быстрее к начальнику караула, рассказал ему всё. Он сразу поднял тревогу, и сам побежал на поиски, а меня отправили под арест. На самом деле найти беглеца уже было очень непросто, так как на улице стало темно. Время тянулось медленно, и я, совсем уже, было, отчаялся, но прибежал начальник караула и сказал, что сбежавшего нашли. Он, кстати, где-то даже успел побриться. Так, благодаря профессионализму и опыту начальника караула, я отсидел всего десять суток, а не пять лет (а то, может быть, и больше).

Из штаба контрразведки сразу после этого случая меня отправили в транспортную роту, там я возил продукты. Потом неожиданно перевели в автошколу инструктором, где я обучал солдат основам автомобильного дела. Нас, инструкторов, в свою очередь, тоже учили – собирали, проводили лекции. В одно время я работал в автошколе и был командиром взвода (хотя и в звании сержанта — офицеров в армии не хватало), поэтому на тот период я получал очень неплохие деньги — около тысячи марок в месяц (простой солдат получал около сорока марок). В автошколе я проработал полтора года, а затем меня перекинули в отдельную автороту, в которой я прослужил вплоть до демобилизации. Я очень не хотел менять место, но пришлось. Возил сначала генерала Соколова, а потом генерал-лейтенанта Свиридова, героя Советского Союза. Последнего — около двух лет. Он служил в штабе 2-ой танковой армии в городе Фюрсенберге, и меня поселили километрах в четырёх оттуда, на территории бывшего женского концлагеря Равенсбрюк, где в годы войны погибло 95000 женщин. Концлагерь представлял собой хорошо укрепленную крепость. Внутри него стояли крематории, в которых фашисты сжигали мёртвых (а иногда полуживых). Ужасное впечатление производили также стена расстрела, возле которой до сих пор лежали женские волосы и лаборатория, в которой до сих пор стояли ампулы с кровью на «нужды фронта». Жил я в комнате двухэтажного кирпичного дома, в котором когда-то жили эсесовцы, охранявшие концлагерь. Постоянно находиться рядом со всем этим было, конечно, мягко говоря, не по себе, но со временем я привык.

Не только наши войска стояли в Германии, армии союзников тоже оставили там свои подразделения. Разумеется, наши пути не могли не пересекаться. С американцами у нас сложились двоякие отношения. С одной стороны, они были слишком своевольны и заносчивы по отношению к своим же — неграм. Мы за негров заступались, из-за чего нередко вспыхивали потасовки. Один раз чуть до оружия не дошло. С другой стороны, американцы оказались ребятами, в общем-то, простыми. Если что, не отказывали, в запчастях, в колёсах. У них с этим делом было намного лучше, они ездили на новеньких машинах, в то время как наши были уже изрядно потрёпанные. Англичане и мы друг друга почему-то не любили, хотя встречаться нам доводилось редко, а вот французы напротив, относились к нам тепло, по-дружески, и мы отвечали им тем же.

Демобилизовали меня весной 1950 года. Причём, когда уже уезжал, прибежал один друг из моей роты и сказал, что мне пришло звание старшины. Это означало, что нужно было служить ещё целый год. А домой-то хочется! Ну, я ему подмигнул (мол, я уже уехал), и он всё понял. Так закончилась моя служба в армии.

Довольно быстро я добрался до Москвы, во время дороги ничего необычного (того, о чём можно было бы рассказать) не случалось. В Москве я немного погостил у сослуживца и, наконец, приехал домой. Приехав, почти сразу женился. Работать шофёром я не захотел, устроился токарем в СМУ-151. Через три месяца у меня уже был пятый разряд, потому что я любил разбираться во всякой технике, приборах и быстро всё схватывал. В 1955 году заболел язвой и уехал в санаторий лечится, а потом устроился на Талдомскую обувную фабрику (тоже токарем), где проработал 18 лет. С каждым годом работалось мне всё тяжелее и тяжелее — сказалась та самая контузия головы. Иногда прямо на работе случались приступы: потеря сознания, слуха, зрения (в общем, как возле Альтдома). Врачи поставили диагноз — опухоль правого полушария головного мозга. Только после этого я ушёл на пенсию по инвалидности.

Вы, может быть, спросите: «Неужели на войне была только война? Наверняка ведь были какие-нибудь перерывы, отдыхи…» Да, были, но я практически все свободное время проводил в машине, обычно спя. С товарищами по отделению, по взводу нам не удавалось собираться вместе и, например, петь песни под гитару, как в фильмах. А вообще, свободного времени на войне мало было, не знаю, конечно, как у других, но у меня так.

Однажды стояли мы с танкистами, по-моему, на дозаправке. Вижу, ведут они пленного. Пленный оказался совсем мальчишкой, лет пятнадцать, не больше. Сам весь худой, лицо испуганное. Посмотрел я на него, и такая во мне жалость проснулась, что подошёл я к ребятам и давай их упрашивать: «Ребята, пожалейте, пацана-то. Он же, небось, и стрелять-то не умеет». Но они лишь только разозлились и стали кричать, что он немец и его взяли с оружием в руках. И вообще, говорят, не знаешь что ли, что они с нашими в плену делают? Сейчас покажем! Я отвернулся и быстро оттуда ушёл. Не знаю, что там было дальше, но если паренька просто расстреляли, то ему очень повезло — на войне люди как звери становятся.

А ещё как-то привели пленного власовца. Он оказался с Курска, как раз с тех мест, откуда я родом. Я к нему подсел, стал расспрашивать, как же это его угораздило попасть в предательский полк. Он рассказал, что до последнего момента не знал о сдаче армии, а потом уже поздно было — на нашей стороне он уже числился как предатель и пощады бы не получил. Я, конечно, переживал потом. Ведь понятно же, что он ни в чём не виноват, и что на его месте мог оказаться любой другой солдат, но кому это было интересно? Расстреляли его. Даже после войны узники фашистских концлагерей объявлялись предателями, так что уж говорить об этом случае...

Что же касается курьезных и смешных случаев, то их на войне, в общем-то, хватало, только воспринимались они, конечно, не так, как в мирное время. Много чего я уже забыл, но один такой случай могу рассказать. Дело было в Германии. Остановился наш взвод на ночлег в одном из брошенных домов. Расположились, заснули. А когда начало рассветать, одному из наших захотелось в туалет. Стал выходить, видит — сапог из-под лавки торчит, пнул его ногой, а тот — ни с места. Стал тогда он его руками вытаскивать и вдруг увидел, что сапог-то на ноге! Оказалось, что вместе с нами в доме ночевали немцы. Правда, в самом доме их было только пять, остальные (около двадцати) спали на сеновале. В общем, наш солдат поднял тревогу, и мы их всех взяли в плен. А могло бы быть совсем наоборот, не проснись он так рано!

А ещё один случай — так он совсем не смешной. По-крайней мере мне было не смешно, когда под Берлином, когда мы стояли в лесу, нас чуть было не забомбил наш же самолёт. Очевидно, ему доложили квадрат бомбардировки, а про нас ничего не сказали. Бежали мы тогда оттуда со всех ног. Да и как не бежать, жить-то хочется!

Войну вспоминать тяжело, в старости многое забылось, но есть, конечно, моменты, которые нельзя стереть из памяти. Война до сих пор снится мне по ночам, хотя прошло уже больше века. Хоть бы никогда больше ни один человек в мире не знал войны!