К сожалению, мало записывал, когда отец был жив. Сохранились несколько магнитофонных лент. Запись, конечно, на обычном бытовом магнитофоне, многие места трудно разобрать. Вот расшифровка одного фрагмента записи, практически без редактирования.

Крым, восьмого мая сорок второго года. Армада самолетов пересекает нашу передовую линию. Я только смотрю между облаками у-у-у-у гул немецких самолетов. И по моим позициям бомбят, бомбят, черт его знает, без остановки. Видимо, грамотно. Они видимо, все засекли и сволочь такая может двести, может, сто метров на вираж взял самолет и вот так вот кулаком. Понимаешь, вот так вот кулаком грозится он. На столько близко они это торжествовали, понимаешь. Что делать?
Я получил приказ сниматься, я все, Саша, сокращенно говорю, получил приказ сниматься. Взяли, а в одно орудие попало, разворочено ствола, попал осколок в ствол моего огневого орудия. И его разворотил, понимаешь какое дело. Ну, меня лошадь выручала.
С начало туман, никого не было, а потом мясо летит кверху мясо. Эшелон наших отступающих, а немцы бомбят. Бомбят. Я же уходить не мог, мне руководить надо, у меня же три батареи. Я же в стороне был. По пахоте или где, меня конь выручал это дело. Я смотрю, что же с моими то делать. А тут налетели командиры, штабисты какие-то, разворачивайте батарею. У меня дивизион разворачивают, ну я разворачиваю. Смотрю, танки тут рядом, ну что я смог сделать? Это все коротко. Движемся дальше, дальше, дальше, дальше, кушать нечего, нечего кушать. Я такой голодный, Саша, голодный. Подожди, подожди. Я беру пистолет стреляю (не разборчиво 43 минуты 15 – 30 секунд) пускаю лошади в лоб пулю. Она бедненькая вздрогнула и стоит. Представляешь себе кушать нечего, мы голодные, дня три не кушали. Стреляю в лоб лошади, она стоит. Тут я вторую пулю выпускаю, и тут она брык и легла. Я в лоб, она стоит, удивительно почему, не знаю. Ну, шкуру отодрали, это дело. Кусок мяса отрезали и сырым съели.
Идем дальше, а немец, Саша, уже кругом, кругом. (не разборчиво 44 минуты 15 секунд), а левым флангом, вдоль Азовского моря, где (не разборчиво 44 минуты 19 секунд), по этому краю мы идем.
- Карасев (не разборчиво 44 минуты 24 секунды)
- Идем, а тут какой-то лейтенант, или старший лейтенант сладко спит на обочине. Так и ничего. Не будешь же подбирать. Это уже в Закаевске, за Каменоломней. Там пятнадцать или шестнадцать тысяч наших встало, но это уже потом.
Идем, идем, смотрю там танки справа, наши танки. Как застрочили по колоне, а я соскочил с лошади и пригнулся, ну инстинкт, значит. Как бы что не было, но инстинкт самосохранение у каждого человека существует. Вошли в Баксы. Село Баксы. Зашли туда. Все устали. Еле, еле. Ведь надо же бойцов питать как-то, это дело. Я зашел в какой-то барак, я же курил, Саша, как говориться, у меня финка была. Финская финка была. Там где-то я нашел пачку табаку, значит, и давай, значит, кромсать. Слышу такая паника снаружи, выглянул немецкие танки. Все в панике бегут. Бегут. А я одиноко тут. Если я зашел, Саша, отсюда, а тут возле барака стена высокая. А дальше туда к Керченскому проливу это дело. Я, конечно, бросил табак это все, вижу, в окно командир дивизии бежит, и все это дело на последнюю машину. Там, где мои пушки, снаряды падают. Тут я прыгнул.
- Это, в каком году было?
- Это в сорок втором году. Поникшее настроение, он видишь, конечно, ничего организованного нет. Значит, он дал команду этим танком, которые обстреливали нас. И те туда врезали, значит, это дело. Ну, что мне делать?
Я через окно, в этот забор, а конь как раз стоит, я когда прыгнул и прямо на коня это дело. А тут
- Какого коня?
- Он зажатый около забора стоял, я на карниз, все это дело, прыгнул на своего коня. А тут все в панике. Самая страшное, Саша, это паника. Самое страшное. А тут полная паника. И никто и ничего не мог сделать. И тут я выбрался за этот поселок, Горького или не знаю. Может километра три или четыре, я не знаю, потому что Баксы, Баксы, где я кушал керченскую селедку настоящую.
Мы шли. Хозяев нет, никого нет. Вот там я попробовал настоящую керченскую селедку.
Надо же подняться на этот берег, а у меня конь с этим седлом, о котором я тебе говорил, такое седло.
- Иранское?
- Да, и такой конь у меня был. Золотистый, я его привязал, но не сильно, так, немножечко поводьями. Голова дернется, он освободится, и там где-то найдет себе травку и будет щипать. И так мне было жалко с ним расставаться.
- А как его звали?
- Не помню, Саша, не помню. Спускаюсь я туда вниз, а там обрыв, берег. Крымская аллея, маяк там, междугородняя там проходит какая-то связь, не знаю. И что там делается? Я встал в стороне смотрю. Что такое пирс? Пирс – это… Ты должен знать, что такое пирс.
- Это пристань.
- (не разборчиво 49 минут 35 секунд) куда пристает. Пирс когда корабль только носом пристает. Только носом. Это как в Кронштадте я был все и подводные лодки и все вот так вот пристают, не боком, а вот именно так вставали.
И что на этом пирсе, Саша делать? Эти, которые, а там все прибывает, все прибывает, там же три армии. мне говорили, сорок седьмая, пятьдесят шестая, и, по-моему, восемнадцатая, я даже не знаю. А приданных частей, сколько там было.
И вот что, Саша, получается, те, которые прорывают, жмут сюда, а те, которые с краю падают, падают, падают, Саша, вот так. Падают туда, опять мокрые выходят, опять стремятся на этот пирс. А пирс то не помещает всех. Ну, сколько он может там поместить метров пятьдесят, этот пирс, я не знаю, метров сто.
- В длину?
- Да в длину, в Керченском проливе, я не знаю, потому что я в то время не мог, только я знаю, что вот это известно. Каким то образом, не знаю, ранен (не разборчиво 51 минута) на счет командования ничего, полная самодеятельность, никаких команд не выполнялось.
На моих глазах убивает, по-моему, полковник сержанта, за что не знаю, за трусость, наверное. Тут какой-то подскакивает, убивает этого полковника. Мне некогда было заниматься,
- За что полковника убивает?
- Не знаю, а за что сержанта убил он? Не знаю, не знаю, за что. Вот такое дело! Полное беззаконие.
- Так, а за что убил полковника то?
- За полное беззаконие! Потому что он не правильно.… Да я, Саша, и не мог разбираться. Все это как калейдоскоп происходило это дело. И вот я что? Такое дело, спал, не спал, ты знаешь, отступление, какой может быть сон?
Хозяева оставили квартиры, и вот там, в кладовке керченская селедка, которую я, как говориться, ел, и никогда больше в жизни не попробую.
Вот это переправа, где это самое, идет середина нажимает. Наконец, я подговорил там, сколько то человек раненых и еще там надо переправить. Я, как старший, возглавил это дело. Знаете…
- В каком ты звании был?
- Тогда я был капитан, нет старший лейтенант, старший лейтенант. Сорок первый год – я старший лейтенант. Я говорю, давайте, организуем эвакуацию этих раненных. Но мы решили, как-нибудь сами это дело сделать, подговорили какое-то количество бойцов, хотели взяться за лодки, погрузить этих раненых. Но и самим таким образом перебраться. Как я и пробирался, Саша, вперед, и те со мной, которые хотели. Мы по краю пирса, все боялись на самом краю стоять, ведь чуть-чуть и упал туда. Пол метра там, примерно, был край, и каждый стремился, чтобы его не столкнули туда. А я, держась там за эти, за эти, за эти, за руку, они стоят там это дело. Я перебрался, Саша, по краю туда. И там, значит, примерно, рядов пять или шесть, а пирс шириной, мне кажется, ну как от этой стенки и вот где кухня. Вот такой ширины. Ну, сколько? Здесь примерно четыре метра, ну метров восемь, примерно, вот такой ширины. И длиной примерно, пятьдесят или сто метров, Саша.
Перебрался, Саша, я туда. И все, никого, это перед рассветом еще, и даю наказ всем бойцам, которые впереди, в первую очередь мы должны погрузить раненных, а потом, сколько будет мест.
И вот, значит, перед рассветом, тук-тук-тук, катерок (не разборчиво 55 минут 14 секунд) там мест, примерно сто – сто пятьдесят, ну небольшой, как тебе сказать, небольшой, движок только тук-тук-тук, и пошел и уже в плотную к пирсу подъезжает, а там по краю, а там полтора, примерно, метра полтора примерно, и взял там боком, так не причалить боком. И какой то вдруг прорывает эту цепь, и шмыгнул, никто и не ожидал. И прыг, понимаешь, на этот катер. А тут сзади нажали, поднажали и мы те, которые командовали уже ничего, Саша, не могли сделать. Это такое стихийно получилось. И вот, эти самые раненные, которые лежали впереди, полетели, это самое, туда в воду. И смотрю, уже наполнился этот катерок, наполнился и уже начинает отчаливать. А я пытался хоть какой-то порядок навести, ничего не получалось. И в последний момент я прыгнул, зацепился за борт, и ушел на нем в Чушку. А эти все остались там барахтаться в воде, раненые, представляешь, конечно, они все погибли. Вот так хотел себя спасти и их, себя спас, а этих я не смог, потому что стихийно бараны, как бараны поперлись, я ничего не мог сделать. Я организовал, договорился, и ничего не смог сделать. Какая то сволочь прыгнула, а те другие, а чем мы хуже? И эта цепь оборвалась, и это дело все пошло. Да… Вот и все прахом пошло, Саша.
Вот эпизод на Керченском … А до этого я не вспомню, Саша. Восьмого числа началось немецкое наступление…
- Какого месяца?
- В мае месяце, сорок второй год, началось немецкое наступление. А когда я переправлялся, это было, примерно, шестнадцатого мая, а может быть семнадцатое. В общем, под конец было, Саша, под конец, сейчас не помню. Уже когда я потерял последнее орудие в Баксах, в Баксах последнее орудие потерял. Я уже никак, только вижу, как мои офицеры без орудия, смотрю, катит это дело, немец подкатил. И вот когда я перебирался на косу Чушка, а что такое коса Чушка? А вообще слово Чушка знаешь что такое? Это свинья, на каком языке не знаю, на каком-то горском, коса Чушка. Она тянется километров на двенадцать или шестнадцать, вот такой хвост, понимаешь, от Керченского пролива. Выбрался туда, может, и прошел полкилометра в сторону, с ног валюсь,… Упал… И как убитый уснул. Меня будят, сколько я проспал, Саша, не знаю, сколько я проспал. Поднимаю голову, смотрю, летчик, на этом самом, кукурузник, летчик. Вы, говорит, давно оттуда? А я соображаю, давно ли я оттуда. Какая обстановка? Ну, я объяснил какая там обстановка, то, что я знал, на тот момент, когда я оттуда перебрался. У меня, говорит, задание проверить состояние, я говорю, знаешь, что только самолеты не залетали туда, а самые узкие перешейки километров… Четыре километра. И поэтому через пролив видно там эти разрывы, кто оттуда прибыл. Знаешь, все время разрыв, разрыв, разрыв беспрерывно. Я ему посоветовал, я говорю Баксы, немцы заняли, я ему говорю там, где я был. Не знаю, полетел он или нет.
Не знаю, сколько я проспал. За все это время, за восемь или семь суток я только теперь смог отоспаться. Сел, сижу, а я командир первого дивизиона, смотрю, идет командир второго дивизиона, фамилию забыл, значит. Начали формировать, в конец, я забыл, Саша, как называется, что мы начали формировать. Короче, мы стали в огромные волчьи ворота. А что такое волчьи ворота? Это такое скал нагромождения, чтобы (не разборчиво 61 минута 20 секунд). И вот значит, в критический момент в этих волчьих воротах я ставлю в охрану только вычестительный взвод, во главе с лейтенантом, фамилию не помню, и остальных фамилии не помню. Знаю, что они почти все с высшим образованием, а один два института закончил. Работа сложная, определить точку, вот где наблюдательный пункт, такое вычислительное слово, ты поймешь. И вот утром такая неприятность, когда немец утром Хенде хок, меня послали в охрану, а чуть немцам в лапы не попал, понимаешь.
В общем я скатился, это дело и пошел. А что подробней? Ну, что подробно? Разве я знал, что в голове у этого командира учительского взвода? Откуда я знал, что у него в голове. Я его поставил в команду своего командного пункта. А они сбежали, а это уже, как говориться, дело особого отдела, что с ними дальше. Во всяком случае, меня не волнует, что с ними было. Конечно, в плен не хотели, это дело. Они считали, что немец наступает и все. Все потеряно. А там листовки: «Сдавайтесь! Немецкая армия – непобедима!» Немец, листовки распространял. «Мы дадим вам хлеб и работу – все, только сдавайтесь!» «Немецкая армия – непобедима!» Так что не знаю, Саша.

Так ж говорю тебе, когда мы завтракали, завтракали, в метрах, ну, как тебе сказать, тут четыре мета, метров восемь, может быть, около десяти, где труба, ну, где мой командный пункт, где в землянке остался, консервы, кушаем консервы, и только услышали – Хенде Хок! Хенде Хок! Я сразу на право, смотрю, два автоматчика немецких в касках на новобранца наставили на него автомат.
- На этого лейтенанта?
- На начальника разведки, забыл как его фамилия. Наставили на него автомат, они считали, что это…
- А почему?
- А потому что на нем плащ - платка накинута, плащ – палатка и пилотка. И такой же боец был, как и я. Такой же. Другой же одежки у нас не было. Одинаковые, что у бойца плащ – палатка, что у меня. Если бы они знали, что за птица, то, конечно на меня. Я конечно, потом претензию подал, где и что это дело. Короче, не знаю, судьбу вот этих людей, было их, по-моему, четыре или пять, лейтенант и пять человек, что с ним были.
(...)