Мой отец Николаев Семен Николаевич, 1892 г. р., уроженец д. Плесни Островского р-на Лен. обл., русский, беспартийный, медник завода "Эталон", проживал: г. Ленинград, наб. р. Пряжки, д. 3/1, кв. 11. Арестован 28 апреля 1937 г. Особой тройкой УНКВД ЛО 29 ноября 1937 г. приговорен по ст. ст. 19-58-8-10-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 5 декабря 1937 г.

Отца моего арестовывали дважды. Первый раз после злодейского убийства С. М. Кирова, но через два месяца или три выпустили на свободу без суда. Вторично – в апреле 1937 года. И уже с концами.

Жили мы тогда в Ленинграде на набережной Пряжки, дом 3/1. И я хорошо помню ту злосчастную ночь, когда в дверь нашей квартиры постучали. Натянув брюки, отец пошел открывать. Проснулся и я.

– Кто бы это, в такую позжину? – недовольно проговорила мать спросонья.

– Примите телеграмму! – донесся с лестничной площадки мужской голос. На деле никакой телеграммы не было.

Едва лишь щелкнул замок, в квартиру ввалились трое. Один в синей форменной фуражке энкэвэдешника, с револьвером в кобуре. Другой – в длиннополой шинели, с винтовкой в руке. А третьим был наш сосед по дому. Его взяли в качестве понятого при обыске. Чекист в фуражке предъявил отцу ордер на арест и всем нам приказал сесть в углу комнаты. Мы подчинились.

Отец вел себя внешне спокойно, только закурил папиросу, которую, прежде чем она была использована по назначению, чекист внимательно всесторонне обследовал. Мать сидела бледная, недоумевая, что происходит. Я же сначала с каким-то повышенным интересом глядел, как чекист перетряхивает все в ящиках комода, в шкапчике, где хранилась посуда, роется в письменном столе. Наконец, «криминал» был найден. Это оказалась Бог весть с каких времен хранившаяся у нас вырезка из какой-то газеты стихотворения Демьяна Бедного (названия не помню), очевидно, чем-то неугодного политической обстановке того времени.

И тут меня охватило беспокойство. Дело в том, что я с детства был неравнодушен к службе в армии, хотел стать командиром и иметь какое-нибудь оружие. Однажды у таких же, как я пацанов на деньги, сэкономленные от школьных завтраков, в тайне от родителей купил финский нож и прятал его в другой комнате, в противогазной сумке.

«Что если найдут нож?» – мелькнула мысль. Сижу ни жив, ни мертв. Наконец решил незаметно спрятать финку под рубашкой, благо уже был тоже обыскан. Но мать заметила, что я втихаря зачем-то пробираюсь к входу в спальню и велела сесть на место. Мое намерение, конечно, не ускользнуло от внимания чекиста. И когда дело дошло до той комнаты, обыск он стал делать особенно тщательно.

Вдруг слышу:

– Чей нож?

Сердце мое екнуло.

– Какой нож? – не поняла мама.

– Финский! –Чекист вынес находку в большую комнату.

– Мой, – ответил я, не смея взглянуть родителям в глаза.

Отец сразу изменился в лице и каким-то даже не своим голосом произнес с укоризной:

– Что ж ты натворил!

Я в слезы. И плакал, всхлипывая, до конца обыска. Финский нож и вырезка из газеты были изъяты и приобщены к протоколу. Не знаю, как все это отразилось в дальнейшем на судьбе отца, но неблаговидную роль наверняка сыграло. Когда все формальности ареста были соблюдены, чекист сходил к соседям, где был телефон, и вызвал автомашину, прозванную в народе «черный ворон». Отца увели под конвоем. А мы с матерью глядели в окно, как он взбирается по откидным ступенькам в крытый кузов и ревели в голос.

С той поры началась наша с ней новая жизнь – политически неблагонадежных элементов. Не буду описывать, насколько арест сказался на отношении к нам соседей и даже бывших друзей. Тогда я впервые узнал, что представляет собой тюрьма «Кресты», куда пытались носить передачи, что такое «Серый дом» Управления НКВД, где узнали, что отец осужден по ст. 58 п. 10 УК РСФСР на десять лет лишения свободы без права переписки, не ведая еще, что это обозначало расстрел. Осужден же был за якобы антисоветскую агитацию.

В феврале и мы с матерью понесли наказание. Без суда и следствия выселили из Ленинграда в Ярославль, где у нас не было ни родных, ни знакомых. Выселили без предоставления жилья, и первые три ночи мы провели на вокзале, а днем искали хоть какую-нибудь частную квартиру. Однако хозяева, к которым обращались, узнав кто мы и откуда, тут же захлопывали двери. Наконец, повезло. На окраине города, в Тверицах (так по старинке называется Заволжский район) повстречали старика, который пожалел нас. Но жил он в деревне, в десяти километрах от города. Мы и тому были рады. Разместились в одной избе с хозяевами, и там из-за тесноты я спал на одной койке с матерью.

Учебу продолжил в сельской школе, где учителя, зная, что на мне «Каинова печать», в основном относились ко мне сочувственно. Лишь наша классная руководительница, когда мои сверстники чохом вступали в комсомол и она всем им давала рекомендации, меня забраковала. Так первая моя попытка стать комсомольцем не увенчалась успехом.

А в общем, в жизни своей, несмотря на множество невзгод, я убедился, что действительно мир не без добрых людей. И мне на добрых даже везло. Окончив в 1938 году семилетку, поступил в ФЗУ Ярославского автозавода (ныне моторный) учиться на токаря. Мать работала на швейной фабрике. До города и обратно в деревню ходили пешком, пока мой друг по училищу Лысенков Игорь не упросил своих родителей пустить нас на квартиру. Место нам отвели в темном углу кухни, за русской печкой, но я до сих пор искренне благодарен Игорю и его родителям. Школу ФЗУ окончил отличником и, чего никак не ожидал, в числе еще двух учеников, был премирован туристической путевкой в Крым.

Когда работал на заводе, началась Великая Отечественная война. Мои одногодки подлежали призыву в армию, и многие уже воевали, а меня все не брали. Я очень переживал это. А когда в райвоенкомате высказал свое недовольство, мне ответили:

– Понадобитесь – пришлем повестку. А пока работайте. У вас «бронь»…

Так называли отсрочку от призыва по производственной необходимости.

В октябре 1941 года враг подошел к Москве. Вся страна готовилась защищать ее до последнего. И Ярославский обком партии обратился в ЦК и Совет обороны с просьбой разрешить сформировать из коммунистов и комсомольцев добровольческую стрелковую дивизию специально для обороны Москвы. А я все еще не был комсомольцем, но подумывал все чаще, не попытать ли счастья еще раз: может, и примут? На работе зарекомендовал себя положительно, в криминале не замешан. И мне повезло. Тут же, в райкоме комсомола, подал заявление с просьбой зачислить меня в дивизию. А в ноябре уже был рядовым конной разведки 1340-го стрелкового полка 234-й Ярославской коммунистической дивизии. Однако прежде чем дивизии отправиться на фронт, разведчики проходили «через игольное ушко» в спецотделе. Беседовали персонально с каждым. Дошла очередь и до меня. Едва ли не первым вопросом, который мне задали, был:

– А что с вашим отцом?

Кончилось тем, что из разведки меня отчислили за неблагонадежность и перевели в стрелковый батальон, хотя я еще до начала войны, готовя себя для службы в армии, посещал кавалерийский клуб, где научился верховой езде, некоторым элементам джигитовки и рубить шашкой. И в стрелковом батальоне я стремился стать отличным солдатом.

Некоторое время занимала дивизия оборону во втором эшелоне Западного фронта под Можайском и Нарофоминском. И чтобы иметь резерв младших командиров, было решено сформировать при нашем полку Полковую школу. Начальником ее назначили моего командира роты лейтенанта Малкова. Не знаю, с чьего согласия, возможно с его подсказки, но я неожиданно для себя стал ее курсантом. Правда, курсанты наравне с другими солдатами полка участвовали в боях, и закончить школу мне не удалось. В апреле 1942 года на Смоленщине меня ранило.

После госпиталя новая войсковая часть: 26-я Отдельная истребительная бригада ПТР. Сначала был рядовым, затем в звании же рядового – командиром отделения, помощником командира взвода. Окрыленный успехом, попытался вступить в партию. Точнее, даже не попытался, опасаясь вновь быть отвергнутым, а послушал совета комиссара батальона, который однажды после боя сказал мне:

– Почему не подашь заявление в кандидаты?

– Не примут, – ответил я в полной уверенности.

– Не говори «гоп», – начал он с поговорки, похлопав меня по плечу. – Считай, что моя рекомендация у тебя в кармане. И походатайствую.

– Окрыленный доверием, я в тот же день написал заявление.

Однако скоро сказка сказывается, а на деле… пятно в моей биографии и здесь оставило след. В кандидаты-то ВКП(б) меня приняли, а вот прием в члены оттягивали целый год, хотя по тем временам кандидатский стаж для фронтовиков был два месяца.

В декабре 1942 года наш батальон переподчинили другой армии и отправили под Великие Луки. А мне опять предстояла учеба. Незадолго до этого послали на фронтовые офицерские курсы. В свою бригаду возвратился с погонами младшего лейтенанта на должность командира минометного взвода. С той поры начинается как бы вторая волна моих взлетов и падений. Вскоре повысили в звании – стал лейтенантом. Потом первая боевая награда – орден Отечественной войны. Через некоторое время вторая – орден Красной Звезды. Приняли в партию. Но, как говорится, счастье – вещь капризная. В августе 1944 года уже в Литве и другой части, сформированной из остатков нашей (понесшей большие потери) в 45-ю Отдельную истребительную противотанковую бригаду РГК, меня тяжело ранило в грудь. И опять госпиталь. Еще один орден Отечественной войны, который прислали мне уже в Ярославль, куда вернулся к матери инвалидом.

Увольнение из армии переживал тяжко. По-прежнему горел желанием вернуться на фронт, пытался отказаться от инвалидности, но в райвоенкомате, где обил все пороги, неизменно отвечали:

– Скоро война кончится. Отдыхайте…

Наконец, 9 Мая 1945 года. Незабываемый День Победы. И вдруг в августе меня неожиданно вызывают в райвоенкомат.

– Ты вот изъявлял желание продолжить службу в армии, – начал военком, усадив меня в кресло напротив его стола. – Не передумал?

– Нет! – я даже привстал.

– Сиди, сиди… Не об армии пойдет речь, но о службе ей близкой, – и, глядя мне в глаза, пояснил, – В НКВД.

Я думал он шутит.

– С отцом у меня неладно, да и я тоже…

– Знаю, знаю.

Вот уж поистине «темна вода во облацех». Так или иначе, но через несколько дней началась моя служба в одном из лагерей военнопленных. Меня переводили с одной должности на другую, был и политработником. А когда пленных немцев стали репатриировать, в отделе кадров областного Управления МВД мне предложили работу на выбор в Инте, Воркуте, Магадане… в лагерях заключенных.

Я вспомнил отца, о расстреле которого еще не знал, а верил, что отбывает срок без права переписки, и от предложений решил отказаться, сказав:

– У меня жена из Переславля-Залесского, а там лагерь еще не расформирован. Вот туда бы…

Начальник, который со мной беседовал, подумал и сказал:

– Ну, хорошо… В лагере вакантных мест нет, а в городской отдел МВД нужен инспектор Государственного пожарного надзора. Сейчас начинают работать месячные курсы переподготовки таких инспекторов, подучитесь и поезжайте.

В новой должности я проработал год. Однако в стране уже разворачивалась новая волна поисков «врагов народа», и она не обошла меня стороной. Хотя обязанности свои выполнял добросовестно, заслужил несколько благодарностей. Уволили меня из МВД по ст. 38 п. «в» КЗОТ (по недоверию).

Я опять страшно переживал эту несправедливость. Начальник гор отдела МВД майор Еремин отнесся сочувственно и помог устроиться на одну из фабрик в пожарную команду заместителем начальника. Она МВД не подчинялась, была профессиональной.

И там меня прорвало: да что я в самом деле, хуже других? Пристрастился писать заметки в местную городскую газету, поступил в вечернюю школу. А когда учился в десятом, меня уже знали в горкоме партии и предложили работу в редакции. Конечно же, я согласился. За тридцать лет своей журналистской деятельности побывал на всех должностях: от литсотрудника до заместителя редактора. Но злой рок по-прежнему преследовал меня. Еще в бытность ответственным секретарем редакции мне в горкоме предложили стать слушателем Заочной Высшей партийной школы ЦК КПСС (ЗВПШ). Кандидатуру следовало утвердить на бюро областного комитета. Ехал на утверждение в полной уверенности, что все будет в порядке. Ведь посылает-то горком! И опять осечка. Домой возвращался, словно оплеванный. И лишь через год, когда сменилось руководство обкома, мою кандидатуру не побоялись выдвинуть вновь. На этот раз благополучно. Закончив ЗВПШ, получил диплом о высшем образовании, вступил в Союз журналистов, и уже профессионалом в своем деле проработал все в той же редакции до самой пенсии.

Следует сказать, что Постановление Особой Тройки УНКВД ЛО от 29 ноября 1937 года в отношении моего отца было в 1959 году отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. А в 1995 году из Прокуратуры Санкт-Петербурга пришла долгожданная бумага и в мой адрес, где сообщалось, что на основании такого-то Закона я признан пострадавшим от политических репрессий.

Наконец-то…

Не менее взволновала меня еще одна бумага, полученная два года назад ко Дню памяти жертв политических репрессий. Позволю себе поделиться с вами ее содержанием, воспроизведя несколько строк: «… Трагедия близких родственников отложила неизгладимый отпечаток на всей Вашей жизни. Администрация г. Переславля-Залесского выражает искреннее сочувствие тому, что Вам пришлось пережить и благодарит за то, что Вы смогли выстоять и выжить».

У вас, может, возникнет вопрос: а как я сам отношусь ко всему, что пришлось пережить без вины виноватому? Скажу честно. Нет у меня обиды ни на Советскую власть, ни лично на Сталина. Очевидно, я «продукт» своего времени, впитал в себя те идеалы, которые мне прививали, когда был пионером, комсомольцем и коммунистом. И к нынешней перестройке отношусь с надеждой.

Вот, пожалуй, и все. Хотел написать кратко, но не получилось.

Николай Семенович Николаев.г. Переславль-Залесский Ярославской обл., 17 сентября 1999

Медник завода «Эталон» Семен Николаевич Николаев помнут в 4-м томе «Ленинградского мартиролога». Он расстрелян 5 декабря 1937 г. В годовщину Сталинской конституции в Ленинграде расстреляли 128 человек.

Анатолий Разумов

наверх

© Российская национальная библиотека, 2003-2020