Воспоминания Веры Игнатьевны Мироновой, которые Вы читаете сегодня, были опубликованы в 2002 году в газете «Ветер», выходившей в то время в Окленде, самом большом городе Новой Зеландии. Несколько лет назад Вера Игнатьевна переехала к дочери в Австралию, но она навсегда останется частью жизни Крайстчерча, где она жила много лет.

... "Я проснулась внезапно. Часы, стоявшие на тумбочке возле кровати, показывали три часа ночи. За окном шумел сильный ветер, и крупные капли дождя били в оконное стекло. В кровати было тепло и уютно, но на душе – неспокойно. Что, что тревожит меня? Непонятно... И внезапно в памяти возникает картина заснеженной пустынной улицы, пасмурного холодного утра. Ленинград... Город моего далекого, голодного, холодного и обездоленного детства.

Мне был семь лет, когда началась война, но события, которые пришлось пережить мне, ребенку, были столь чудовищны и жестоки, что накрепко навсегда осели в моей памяти, и многие из тех дней я помню достаточно хорошо и теперь, по прошествии стольких лет.

К сентябрю 1941 года Ленинград оказался в окружении, в кольце немецких войск. Без продовольствия – в августе были подожжены и сгорели центральные продовольственные так называемые Бадаевские склады. Без света. В сентябре в Ленинграде дни короткие, а ночи длинные. Да и нельзя было освещать улицы: немецкая авиация интенсивно бомбила город, особенно его центральную часть: Невский проспект, прилегающие к нему улицы и Петроградскую сторону.

Моя семья жила на Петроградской стороне недалеко от Петропавловской крепости на углу Пушкарской и Кронверкской улиц. Это – самая старая часть города. Именно на этих участках земли царь Петр 1 начинал строительство Петербурга.

Когда начиналась бомбежка и по радио объявлялась воздушная тревога, моя мать в правую руку подхватывала моего младшего брата, прижимая его к груди, в левую брала большой узел с теплыми вещами. Мне же давали большое одеяло, которое я едва могла обхватить своими маленькими ручонками.

Мы выходили во двор, в полную темноту. Кругом раздавалась такая какофония звуков: свист летящих снарядов, разрывы бомб, вой сирены, — что от страха теряя разум, я падала на одеяло, зарывалась лицом в него и застывала.

Мать наощупь находила меня, хватала за шиворот, встряхивала, какое-то время держала меня на весу, и, убедившись, что я стою на ногах, слегка подталкивала меня, заставляя идти вперед. Расстояние от нашего дома до бомбоубежища было небольшим, всего метров 30, но мне оно казалось огромным: так велик был ужас, который окружал нас. Мы входили в убежище, переполненное людьми и с трудом находили себе местечко, где можно было бы переждать бомбежку. Иногда сирены выли, а взрывы продолжались долго, до утра. А утром женщины, многие оставив малолетних детей одних в холодных нетопленных квартирах, уходили на работу пешком, потому что городской транспорт в то время уже не работал.

Я помню, как горел зоопарк. Это было тоже осенью 1941 года. Бомба взорвалась на еготерритории, а ,поскольку большинство строений были деревянными, все они легко вспыхнули. Был сильный ветер. Пламя высоко и ярко взметнулось в черное осеннее небо, освещая близлежащие улицы. Мы с друзьями, такими же же несмысленышами, как и я, побежали смотреть, как весело горит и потрескивает огонь. Наши матери работали, отцы воевали, за нами никто не присматривал: мы были предоставлены сами себе. Когда мы подбежали к зоопарку, стало жарко, и сквозь треск огня были слышны крики горящих умирающих животных.

До войны я, как и все дети моего возраста, любила ходить в зоопарк. Чаще всего я ходила туда с отцом. Отец был высоким, широкоплечим, сильным. Он сажал меня на плечи, и я, одной рукой держась за его вьющиеся белокурые волосы, другой показывая в направлении ближних вольеров, радуясь и смеясь, захлебываясь от восторга, кричала: «Папа, папа, посмотри, какая смешная обезьянка! А оленчик щиплет травку, а слон взял у девочки булочку». И вот теперь мои любимцы горели, кричали и умирали. Перекрывая все звуки над пылающим адским огнем, несся душераздирающий трубный крик. Это была слониха по кличке Бетти. Вокруг происходило что-то ужасное, непонятное, неподвластное моему детскому разуму. Я побежала домой, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой. К моей радости, дома была бабушка. Я бросилась к ней, прижалась, обхватив ее шею руками, успокоилась, и вскоре заснула.

Однажды была сильная бомбежка днем. После отбоя воздушной тревоги мы вышли из бомбоубежища и увидели, что кругом стелились дым и пыль, пахло гарью. Были разрушены три дома совсем рядом с тем местом, где мы пережидали бембежку. Мы с друзьями побежали посмотреть.

Фасады трех домов были как бы срезаны и выглядели, как декорации в театре. Мы с подружкой поднялись по качающейся лестнице на второй этаж. Перед нами была комната. В углу у стенки стояла кровать, на которой лежала женщина, раскинув руки и свесив ноги на пол. На полу, у ее ног, лежал маленький ребенок, сжавшись в комочек и подогнув под себя ножки. Нам показалось, что женщина хочет встать. Мы подбежали к ней, чтобы помочь, протянули к ней руки, дотрагиваясь до нее... Она была еще теплой, но ее широко раскрытые глаза безучастно смотрели в потолок. Тогда мы поняли, что она мертва. Мертвым был и ее малыш. Нас охватил ужас. Тогда, осенью 1941 года, мы еще боялись смерти. Мы сбежали вниз, чудом не сломав себе ноги, но больше я уже не ходтла смотреть на разбитые и разрушенные дома.

Наступил ноябрь, холода, начался голод. Первыми в нашей квартире слегли и не смогли вставать с постели тетя Шура, жена моего дяди Кости, и их три дочери. Моя мать, приходя с работы, сколько хватало сил, ухаживала за ними.

Первой, в конце ноября, умерла старшая дочь тети Шуры 17-летняя красавица Валечка. Моя мама, завернув Валечку в старое одеяло, положила ее легкое тело на саночки и отвезла к в то время уже разрушенному зданию Планетария. Туда свозили с близлежащих улиц трупы умерших от голода горожан. А потом женщины, сами едва державшиеся на ногах от голода, складывали закоченевшие тела в кузов грузока. Грузовик отвозил их на Серафимовское кладбище, где их сбрасывали в общую яму и закапывали.

В середине декабря, ранним утром, тихо скончалась тетя Шура. Вечером того же дня началась предсмертная агония у средней дочери Катеньки. Ей было 12 лет. Чувствуя приближение смерти, она, слабо шевеля сухими потрескавшимися губами, просила: «Дайте же мне хотя бы перед смертью кусочек хлеба, маленький кусочек хлеба...» И моя мама, не выдержав взгляда широко раскрытых молящих глаз, отломила от своего мизерного пайка кусочек черного блокадного хлеба и вложила ей в рот. Катенька, закрыв глаза, вздохнула и успокоилась. Навсегда. Всю ночь и весь следующий день они лежали в своих постелях, тихие и спокойные, отмучившиеся. На следующий день вечером моя мать, положив тела на саночки, так же, как и Валечку, отвезла их к разрушенному зданию планетария. Процесс захоронения для всех ленинградцев, умерших от голода, был одинаков – в общих могилах на ближнем кладбище.

В конце декабря 1941 года слегла моя бабушка. Тихо лежал и мой младший четырехлетний брат Толик. Маленький, будто высохший, необыкновенно худенький. Иногда он с трудом медленно поднимал от одеяла свою ручку, похожую на тоненькую палочку, и просил горячей воды.

В комнате стояла небольшая железная печка, ее называли «буржуйка». Труба от нее была выведена в оконную форточку. В начале зимы в этой печке мы сжигали все, что могло гореть . Сначала были дрова, запасенные с осени, но их было мало, потом мебель, книги. Вскоре и этого не стало. Печка стояла холодная, и не было той живительной, божественной, горячей воды, которая могла бы согреть закоченевшие от холода пальцы моего братика.

Той зимой каждый день в Ленинграде умирало более 4000 человек, что в сто раз превышало показатели смертности в мирное время. Были дни, когда умирало 6—7 тысяч человек. Только в декабре умерло 52 881 человек, потери же за январь—февраль — 199 187 человек (Кислицын Н. Г. Ленинград не сдаётся. — М.: Прогресс, 1995. — С. 129-130)

Мама целыми днями работала, иногда по несколько дней не приходя домой. Она работала на фабрике, где шили одежду для военных, и фабрика находилась достаточно далеко от нашего дома.

А сил было мало, их приходилось беречь. Самой ходячей в нашей семье была я, хотя у меня были сильно распухшие руки и ноги и вздувшийся от голода живот. Ходила я с трудом, но знала, что пока могу двигаться, я должна помогать маме и близким. В ту зиму мы рано повзрослели.

Как и все горожане, которые могли передвигаться, я ходила за водой на речку Кронверку, до которой было ближе всего от нашего дома. Утром было очень холодно, я вставала с трудом. По углам комнаты висели огромные сосульки. Я надевала на себя всю теплую одежду, что была в доме.

Бабушка, с трудом встав с постели, еле передвигая ноги, подходила ко мне, накидывала мне на голову поверх вязаной шапочки большой шерстяной платок, скрестив на груди концы платка и завязывала их на спине узлом. Она помогала мне вытащить санки во двор, затем возвращалась в холодную комнату и ложилась, одетая, на постель.

Я, взяв саночки за веревку, начинала свой медленный и трудный поход к речке за водой. Зима 1941- 1942 годов была холодной и снежной3. Транспорт не работал. Широкие улицы и проспекты были покрыты сугробами и снежными заносами. Виднелись неширокие тропинки, по которым медленно передвигались обессиленные голодом люди. На речке Кронверке, которая омывает стены Петропавловской крепости, были пробиты проруби, из которых молодые женщины ведрами доставали воду и разливали в подставляемые со всех сторон чайники, бидоны, ведра. Сил у этих женщин было мало, и зачастую они могли зачерпнуть совсем немного воды, поэтому приходилось ждать, пока дойдет очередь и до меня. Женщины помогали мне поднять бидончик с водой на санки.

Я, как могла, закрепляла его веревочками. На четвереньках, ползком, вытаскивала саночки из воды на берег и начинала свой долгий обратный путь домой.

В ту страшную зиму 1941-1942 гг. везде были трупы: на улицах, по которым я медленно брела с саночками от реки к дому, в парадном того большого кирпичного дома, где было бомбоубежище, во дворе нашего дома.

Сейчас, когда я пишу эти строки, в моей памяти, словно это было вчера, возникает сцена: небольшой заснеженный дворик перед нашим домом. В углу, уткнувшись лицом в снег, подогнув под себя колени, лежит мужчина. Пальто поднято к голове, брюки разорваны, левая ягодица отрезана. Труп мужчины не убирали несколько дней, и постепенно угол двора, где он лежал, занесло снегом. Голод и холод отупляли и гасили всякое эмоциональное восприятие. Только одна мысль владела мною в то время: суметь подняться с постели, встать, одеться, принести воды и хлеба.

О блокадном ленинградском хлебе стоит сказать отдельно. В сентябре 1941 года, после пожара на продовольственных складах, когда стало ясно, что многомиллионный город останется без продовольствия, руководитель партийной организации города А. Жданов вызвал в обком партии Василия Ивановича Шаркова, молодого ученого из Лесотехнической академии, еще до войны занимавшегося научной проблемой получения древесной муки из сосновых иголок и опилок. Шаркову был предоставлен цех на заводе, необходимое оборудование, и штат научных сотрудников.

В декабре 1941 года ленинградцы стали получать хлеб, в состав которого входила древесная мука4. Это был черный, плотный, тяжелый хлеб. Дневная норма составляла 250 г. для работающих и 125 г.

В январе мороз доходил до минус 32 градусов, в декабре и феврале – до минус 25

Состав блокадного хлеба менялся в зависимости от наличия ингредиентов. Один из рецептов был следующим: мука ржаная дефектная 45%, жмых 10%, соевая мука 5%, отруби 10%, целлюлоза техническая 15%, обойная пыль 5%, солод 10%. Целлюлоза, или химически обработанная древесина, перерабатывалась в гидроцеллюлозу, из которой затем получался пищевой сахар, а из него богатые белком и витаминами дрожжи, на которых пекся хлеб для детей, стариков и неработающих ((http://www.newizv.ru/lenta/2010-01-27/120744-zhiteli-blokadnogo-leningrada-beshoznye-trupy- skladyvali-v-paradnyh.html). Для того, чтобы получить и этот маленький кусочек хлеба, нужно было рано утром занять очередь у магазина, где он выдавался по специальным талонам, отстоять в очереди на холоде много часов. Иногда приходилось уходить от магазина с пустыми руками. Хлеба не хватало, и горе было тому, кто терял карточки или у кого их крали. Это была верная смерть.

В блокадном Ленинграде бывали случаи людоедства. Долгие годы в Советском Союзе об этом умалчивали, и только недавно были опубликованы данные и цифры, говорящие об этом. Так погиб мой маленький брат Толик. Весной 1942 года, примерно в мае-июне, когда я уходила из дома, он, маленький, худенький, бледный, сидел на подоконнике (мы жили на первом этаже), свесив ножки, грелся на солнце. Через несколько часов, возвратясь домой, я увидела его недалеко от нашего дома.

Довольно высокая женщина, с одутловатым лицом и тяжелым взглядом, в просторной одежде и стоптанных тапочках, вела Толика за руку. «Толик, куда ты идешь? И кто это?», - спросила я его. «Эта тетя даст мне хлеба с маслом», - ответил он. Через несколько часов возвратилась бабушка. На ее вопрос о Толике я рассказала ей, что его увела тетя, которая даст ему хлеба с маслом. Больше мы Толика не видели. Никогда.

Два года спустя, живя далеко от Ленинграда, в Тульской области, мы получили от близкой родственницы письмо, в котором она сообщала, что была понятой при аресте женщины, жившей с ней в одном доме, которую обвинили в людоедстве. В груде детской одежды родственница нашла пальто, которое она до войны подарила моему брату и в котором он ушел из дома. Темно-зеленое вельветовое пальтишко.

Весной 1942 года погибла моя мама. В нашей большой и многолюдной прежде квартире остались только мы с бабушкой и сосед Боря, мой сверстник и друг. Его мама и бабушка уже не вставали. Они лежали на полу, одетые, укрытые теплыми одеялами, поверх которых лежали теплые зимние пальто. Все вещи были покрыты огромным количеством вшей. Эти насекомые, слившись воедино с ворсистой тканью одежды, шевелились и колыхались. Но обессиленные и умирающие женщины уже не чувствовали их укусов. После их смерти Боря был отдан в детский дом, и о его дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

В конце ноября 1942 г. с последним караваном судов через Ладожское озеро мы с бабушкой выехали из блокадного Ленинграда на Большую землю. Ладожское озеро – неспокойное озеро, и осенью там часто бывают шторма. Штормило и в этот день, когда восемь барж, нагруженных истощенными больными ленинградцами, плыли к берегу, не занятому немцами. Немецкая авиация яростно бомбила баржи, стараясь их потопить. Это был кромешный ад. К берегу пристало только четыре судна, остальные были разбиты. Нам с бабушкой повезло быть на одной из доплывших до берега барж.

По дороге жизни зимой по льду, а в период навигации по воде было эвакуировано из Ленинграда около 1 млн 376 тысяч человек, а в Ленинград перевезено более 1 млн 615 тысяч тонн грузов (http://ria.ru/spravka/20060908/53650404.html).

Берег, на который мы сошли, был высокий, глинистый. Шел дождь, ноги скользили, я падала и поднималась. Одежда была мокрой и грязной. Было холодно, меня знобило. Молодые женщины, стоя по пояс в ледяной воде, баграми вылавливали из озера тела погибших. Деревня была небольшая, не хватало домов для размещения всех прибывших, поэтому в тепле могли провести ночь только дети и старики. Наутро поезда увозили нас на Большую землю.

Впереди меня ждали несколько лет скитаний по разным областям и городам России, сиротство и связанные с этим болезни, оскорбления. Детский дом.

Ураган войны унес мою семью – семь человек. Выжила только я одна. Война отняла у меня детство, отрочество. У меня никогда не было игрушек. Первую куклу в своей жизни я держала в руках, когда моей дочке был годик. Кукла была куплена для нее. Больше пятнадцати лет своей жизни я голодала либо недоедала.

В блокадном Ленинграде погибли от голода более 800 тысяч жителей. Блокада длилась 900 дней. 27 января 1944 г. считается днем полного освобождения Ленинграда из вражеского кольца.

На Пискаревском кладбище в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, где больше всего захоронено погибших от голода и бомбежек ленинградцев6, стоит памятник, на цоколе которого высечена надпись: «Никто не забыт и ничто не забыто». Память о тех, кому пришлось много выстрадать и преждевременно уйти из жизни, должна остаться в наших сердцах, чтобы такое никогда больше не повторилось.

Ради наших детей и внуков.