Моя мать, Анджелия, как и все матери, самый замечательный человек. Она не только растила, воспитывала детей, вела домашнее хозяйство, но была другом отца, его единомышленником, активно помогая ему в его нелегальной работе. Мама была и по сей день остается неистощимой оптимисткой. И если отец считал, что еще очень много нужно работать людям над собой, чтобы доброе начало победило в человеке и в обществе, то у матери гармонично сочетались социалистические идеи с бесконечной верой в людей. Через наш дом вереницей проходила городская беднота, люди, измученные бедами и несчастьями. Мать помогала каждому, кто к ней обращался за помощью. Одному — устроиться на работу, другому — достать лекарство, третьего она и сама могла повести к врачу, четвертому — купить детские ботинки, а ведь нужно было еще и за своими детьми присмотреть. И все она успевала, все делала с доброй улыбкой. А когда ее приняли в ряды коммунистической партии, действовавшей в глубоком подполье, то и опасную революционную работу она
исполняла с той же страстностью и одержимостью, с какой относилась ко всему, что бы ни делала.
В 1939 году мать по поручению компартии и от имени очень представительной организации «Женское движение Югославии» приветствовала съезд учителей в городе Баня Лука. Ее горячий призыв сплотиться в борьбе против реакционного правительства за социальное и национальное равноправие, сказать «нет!» фашизму, нашел отклик у прогрессивно настроенной части делегатов съезда. По-иному расценили это выступление власти. Наказание последовало незамедлительно. Не имея оснований предъявить матери и отцу обвинение и антигосударственной деятельности, власти специальным постановлением отправили мою мать в тридцать девять лет на пенсию, а отца — уже в который раз снова перевели на работу в одну из глухих деревень Восточной Сербии. Материальный ущерб семье был нанесен существенный, но мы не вешали носа и даже шутили, что зато самая молодая пенсионерка страны в нашей семье, не где-нибудь!

Как в семье Анджелии Миличевич воспитывались борцы. О Павле Корчагине, Миле Матеич и Анджелии Миличевич
Глава
ПАВКА

В начале 1941 года в нашем доме появилась книга. Неказистая на вид, в серой картонной обложке, сильно зачитанная и потрепанная. Книга была напечатана типографским способом на газетной бумаге, но заголовка на обложке не значилось. По величине – как том детской энциклопедии, только потолще. И оформлена она была не ахти как. Но что это была за книга! Даже в таком скромном и неприметном оформлении книга Николая Островского «Как закалялась сталь» стала для нас самой дорогой и близкой и, что очень важно, совершенно необходимой. Среди подпольщиков и сочувствующих товарищей о романе Николая Островского и его герое Павке Корчагине давно уже ходили восторженные отзывы, и те, кто прочитал книгу, относились с большой симпатией и к Павке и к его создателю. На какое-то время впечатления от всех остальных книг отодвинулись у нас на задний план.
Однажды к нам пришла Мила и спрашивает:
— У вас книга?
— У нас, но на нее такая очередь, что тебе придется подождать — говорит моя мать, доставая книгу из потайного места.
— Я, тетя Анджа, только посмотрю... Про нее такое рассказывают...
Взяла Мила книгу, прилегла на наш диванчик и затихла. Оторвалась только поздно ночью, когда дочитала последнюю страницу. Даже есть не пошла на кухню, куда ее приглашала моя мать, настолько захватила ее книга. А когда прочитала, лицо у нее сделалось отрешенное, и она ушла, думая о чем-то своем.
Не знаю, как сейчас, но для нас, молодежи сороковых годов, книга о Корчагине была чудом. Прочитав ее, я первое время не мог понять, как же это я раньше жил без такого замечательного товарища, как Павка? Тот, кому она попадала в руки, считал себя счастливчиком. Роман «Как закалялась сталь» сразу же стал для нас классикой, и мы были уверены, что наступит день, когда книга станет достоянием всех людей. Оставались считанные месяцы до решающей схватки, и каждому нужно было определиться, по какую он сторону баррикад. В воздухе уже витал, ощущался острый дух предстоящей схватки не на жизнь, а на смерть, и он требовал от каждого сделать свой осознанный выбор.
У нас в подполье чтение книг и тяга к знаниям были нормой поведения. А иначе и быть не могло. Как же без знаний объяснить простым людям очень сложные вопросы? Уже как-то после войны я познакомился с одним подпольщиком из Бачки. Хлебнул он горя предостаточно, как и многие партизаны. Перекочевывал с одной явки на другую, с базы на базу, от стога к стогу. Вшей кормил, сам голодал. Но с лета сорок первого и до освобождения он таскал в своем вещмешке тяжелейший двухтомник гегелевской «Натурфилософии» и всякий раз в нее при случае заглядывал, все хотел одолеть и понять.
С Павкой было проще. Над этой книгой не нужно было ломать голову, настолько она просто и доходчиво написана. По ней учились жить и бороться, а с Павкой советовались, как с живым человеком. Он и поговорит, и развеселит, поддержит в трудную минуту и утешит, растолкует, как следует поступить в той или иной обстановке. Павка знал, что главное в жизни, и на мелочи не разменивался.
Он умел и врага побить, и в бою не дрогнуть, и человека пожалеть. И все без лишних слов! Павка был свойский парень, с которым никогда не пропадешь. Но он был и выше нас, нам было до него ох как далеко! Он сгорел в борьбе за светлое и лучшее будущее своего народа весь, без остатка. Вот почему молодежь тянулась к нему, стремилась ему подражать. Он помогал нам в нашей нелегкой борьбе. Корчагин начинил нашу молодежь огромным сгустком энергии, боевым зарядом, и мы ему за это благодарны!
Через несколько месяцев Гитлер нападет на Советский Союз, и коммунисты Югославии поведут лучших сынов народа на борьбу с фашистской нечистью. Из многих факторов складывается такое историческое событие, как народное восстание. В семидесяти восьми партизанских отрядах, возникших жарким летом сорок первого года на территории Сербии, Воеводины, Черногории, боролось более двух третей молодежи. Книга о Корчагине переходила из рук в руки. Мало было таких, кто не знал Павку. Восстание рождалось и продолжалось в боях, его топили в крови, люди умирали от ран, от голода и холода, от пыток в застенках гестапо. Самых лучших, самых стойких товарищей в народе называли Корчагиными. Павка слился с восставшим народом и вместе с ним шел к победе.

Глава
МАТЬ
Мою мать Анджу гестапо арестовало через несколько дней после начала войны с СССР. В полиции ее долго допрашивали и, конечно же, интересовались, где она была, пока ее искали. Мать отвечала спокойно и свое отсутствие объяснила просто: ездила в Венгрию, в Новый Сад, хлопотала о пенсии. Прямых доказательств о ее участии в подпольном движении у немцев не было, и ее задержали как заложницу за отца. У немцев, видно, кое-какие сведения о нем были. По городу упорно ходили слухи, что мой отец комиссарит в одном из партизанских отрядов в горах Западной Сербии.
Моя мать до войны была известной учительницей не только в нашем городе, но и в области, и богатые родители старались, чтобы их отпрыски учились именно у нее в классе. Преподавала она в немецкой школе, и Мила решила это обстоятельство использовать. У нее появилась заманчивая идея.
— Давай, — говорит она мне, — напишем обращение к городским властям от имени немецких и сербских богачей, чьи. дети учились у Анджи, с просьбой освободить ее. Никаких конкретных обвинений в ее адрес у немцев нет, она известный педагог и уважаемый своими трудами в городе человек. Может, сумеем помочь...
Предложение понравилось, и мы его приняли. Мила быстро сочинила текст, я его каллиграфическим почерком переписал начисто. Составили перечень богачей, у которых я должен был собрать подписи, и я пошел по адресам. Обошел всех. Немецкие богачи не пустили меня на порог: мол, никакой арестованной учительницы знать не знаем. И дверью перед моим носом — хлоп! А один миллионер, врач Кобиляк, велел на меня собаку спустить, когда я не выдержал и закричал:
— Как же так! Ведь она столько сил потратила на ваших сыновей! Вы же к нам в дом приходили спасибо сказать!
Вот тут-то собаку и спустили, и я вынужден был улепетывать: и искусанным быть не хотелось, да и единственные штаны было жалко. И еще было жалко, что не успел я мерзавцу Кобиляку высказать все, что у меня на душе накипело.
Сербские богачи, хотя собак на меня и не спускали, выслушав меня, отмахивались:
— Что ты, что ты! Какая подпись, уходи подобру-поздорову! Уходи!
И я уходил как оплеванный. От бессилия и злобы мне хотелось выть и лезть на стенку, было до слез обидно за людей, за их трусость и эгоизм. Мила как могла утешала и ободряла меня:
— Ну ничего. Попытка не пытка. Что от трусов можно ожидать? Надеяться можно только на своих, а эти... О таких сволочах и говорить-то не хочется...
Мать не одобрила нашу затею с ходатайством. Но все равно после неудачного моего похода мне на очередном свидании стыдно было смотреть ей в глаза. Не сумел я подписи собрать под бумагой, ничего не сделал для ее освобождении. Но мать обладала неиссякаемым оптимизмом и верой в победу разума и справедливости.
Во время свиданий в тюрьме я передавал ей поручения Савы и сведения с воли, а она шепотом сообщала мне тюремные новости, которые Саву очень интересовали. Один раз я чуть не попался.
В начале июля стояла ужасная жара, арестованных было много, камеры переполнены людьми, и потому тюремщики, проверив принесенные продукты, разрешали свидание с родственниками прямо на большом тюремном дворе. Впустили нас охранники во двор, там меня встретили мать и Вера. Бабушка и дед не выходили, болели. Уселись мы в сторонке, под липой, развернул я передачу, все выложил на землю: фасоль густую в кастрюле, лук, яички вкрутую на тарелочке. И пока я все это хозяйство раскладывал, не переставал разговаривать с матерью, передавал сведения с воли. Есть, говорю, для тебя записка, я ее сейчас положу под тарелку, а ты возьми незаметно. Мать сидела напротив, смотрела на сторожку надзирателей, улыбалась для отвода глаз. Я достал записку, приподнял тарелку и быстро сунул ее под тарелку. Мать протянула к тарелке руку, вдруг ее лицо меняется, и она шепчет:
— Идут!
То ли я недостаточно осторожно и быстро положил записку под тарелку, то ли охранники следили за нами, но что-то они заподозрили и приближались к нам. Я быстро схватил записку и проглотил, а сам нагибаюсь, делая вид, что сандалии поправляю. Двое надзирателей уже стоят возле нас: . — Что ты ей передал? — орет один на меня.
Другой у матери и Веры спрашивает:
— Что он вам передал?
— Ничего не передавал, с чего вы взяли? — спокойно отвечает мать.
Охранники тут же все обыскали, фасоль вылили, растерли по земле, но ничего не нашли. Тогда нас на обыск повели. Обыск, разумеется, ничего не дал, но страху я натерпелся изрядно.
Когда о случившемся в тюрьме я рассказал Саве, он сначала, конечно, огорчился, что не удалось записку передать, но потом похвалил меня, молодцом даже назвал, что я не растерялся. Правда, после этого случая он решил записок больше не писать, а все необходимое передавать на словах. Так надежнее, да и безопаснее и для матери и для меня.
При очередной встрече с Савой он мне между прочим говорит:
-— Послушай, при свидании с Анджей спроси ее совета, у кого бы из богатых либералов можно было деньги попросить. Мы в трудном положении, а касса у нас пустая. Семьи арестованных и подпольщиков бедствуют, и нечем им помочь...
Я передал матери, что Сава велел. Мать подумала, подумала и говорит:
— Скажи, что других людей, кроме тех, кого он и сам знает, я что-то не припомню, вряд ли кого еще можно найти.
Затем помолчала и зашептала быстро-быстро:
— Знаешь что? Еще в апреле — мае я хотела наш дом продать немцу, что на Спаичевой улице живет. Тогда он мало давал, и я отказалась. Пойди к нему, скажи, что я согласна, пускай оформляет бумаги, а ты подпиши. Может, он и купит дом, а то, если меня здесь долго продержат, все равно фашисты дом конфискуют. У тебя кров над головой есть, ты живешь у бабушки, так что попробовать стоит... Если удастся, передай деньги Саве... Другого я ничего придумать не могу...
Пошел я к немцу, так и так, говорю, мать согласна продать дом, ей деньги срочно нужны для юриста и разных других дел. Если можете все быстро оформить, покупайте, я за мать подпишу, что нужно. Немец попался жадный и шустрый. Видно, очень ему хотелось дом в центре города заиметь, да еще по дешевке. Он быстро все оформил, я передал ему ключ и подписал все бумаги, а он мне вручил сорок тысяч марок. Деньги по тем временам не очень большие, но и немалые.
Встретился я с Савой, передал ему сверток с деньгами, говорю:
— Тут сорок тысяч, мать велела отдать...
— Молодец, — похвалил меня Сава, а сам улыбается. — Знаешь что? Я все деньги не возьму. Оставь двадцать тысяч себе на разъезды и мало ли на что они еще могут пригодиться...
И мы разделили деньги поровну.