Наум Маляренко родился в 1905 году в городе Верхнеднепровск на Украине.

Наум вступил в комсомол в один год со своим отцом Исаем (дедом Шайкой, как позже звали его любовно родичи), который вступил в партию большевиков (ВКПб). Это был 1924 год, год смерти В. И. Ленина, был объявлен «Ленинский призыв», и летом отец и сын, рабочие трамвайного депо, откликнулись на него. В 1926 году Наум становится и членом партии. В мае 1932 года призван в армию и направлен на курсы политсостава при военно-политической академии им. Ленина. Младший брат Наума, Абрам тоже пошел по этому пути: служил в танковых войсках.

В сентябре 1932 года семья Наума переехала в город Бердичев Житомирской области к месту службы.  В это время здесь дислоцировалась Кавалерийская дивизия имени Котовского, которой Герой Гражданской войны командовал до 1925 года. Наум начал службу инструктором политотдела. Все командиры ездили верхом на службу и со службы, не говоря уж о маневрах или учениях. К каждому был прикреплен вестовой, который исполнял обязанности только по уходу за конем командира и своим.  Утром он в поводу, сидя на  своем коне, приводил  к дому Вороного – так звали коня отца. Дочь отца, Люба, видела из окна первого этажа, где они жили в двухэтажном на два подъезда доме по улице Ивановской, как прямо с крыльца, если конь был рядом, отец просто прыгал в седло. Он был невысокого роста, и с земли посадка, наверное, требовала каких-то усилий. Но дочь этого не понимала. Она не восхищалась и не гордилась отцом в эти минуты: это было обычным делом. В доме жили, в основном, военные, и многие из них так же отправлялись на службу.

Войну Наум встретил в Киеве в чине батальонного комиссара, носил одну шпалу, что приравнивалось к сегодняшнему званию капитана. Он служил в штабе Киевского военного округа. За месяц до эвакуации семьи в августе или сентябре был дома один раз, когда топили титан бумагами.  Был очень недолго, часа два. Старшая дочь убежала на улицу и не простилась с ним. Всю войну она думала: «Я не простилась, поэтому он вернется». Он вернулся.

22-го июня за завтраком мама сказала, что ночью и в семь утра были тревоги. Люба: «Что же ты меня не разбудила?» И сразу завыли сирены. До 12 часов дня, когда по радио выступил  В.М. Молотов, сирены выли еще раза два. Мама открыла окно, поставила на него приемник (нашу гордость, ни у кого из знакомых не было), и у окна столпились люди, слушая объявление о начале войны. Нам, детям, страшно не было: все казалось интересным, необычным.  И то, как во дворе  за два дня  взрослые и подростки рыли «щели» (земляные крытые окопы-убежища), и то, что за день приходилось несколько раз бегать  в соседний подъезд  (там в подвале было оборудовано убежище), и то, что ночью в квартире ночевали прямо на полу чужие люди с верхних этажей, чтоб быстрей выбежать в случае необходимости.

Семья Наума была эвакуирована в Оренбургскую область. 8-го марта 1943 года, в воскресенье, приехал отец. Это был отпуск после Сталинграда. Его привела какая-то женщина утром. Он вошел, Люба не видела его лица и  очень удивилась, когда мама, которая в это время готовила затируху, спокойно и молча подошла к нему и руками в муке обняла. «Чужого мужчину?!» Потом он обернулся…

Конечно, это было счастье.

На голом столе Наум, как Чапаев в кино, показывал нам и женщинам, (они разными группами и в разное время приходили узнать, как дела  на фронте и не знает ли он об их мужьях чего-нибудь), как, от каких станций шло окружение армии Паулюса. Сам он был в дивизии Родимцева, которая входила в армию Рокоссовского, участвовал в «замыкании кольца», бежал к своим по полю, обнимался. С тех пор всякий раз, когда на экране показывают эту встречу (всегда одни и  те же кадры),  Люба тщетно ищет его, конечно, зная, что его там  она не найдет.

Отец с матерью съездили в детский сад к младшим детям. Фридрих узнал, подошел, прислонился. Наташа не узнала, но на руки пошла. Отец сходил в райисполком узнать, почему до сих пор (март) не привезены дрова, заработанные еще осенью. Когда он уехал, дрова привезли. Отец пробыл намного меньше положенного ему отпуска и уехал, сказав, что «На фронте стало хуже». Ходить было совершенно не в чем. Отец оставил полушубок овчинный, очень теплый, красивого  черного  цвета, отороченный, как говаривал Гоголь, «смушками». Он был велик,  сползал с плеч, пуговицы были перешиты почти на бок, но Люба ходила в нем  несколько лет, даже после войны.  Отец никакой еды  с собой не привез, но было куплено молоко (пол-литра), и Зоя могла пить любимый чай с молоком. Конечно, без сахара. Когда все сидели за столом, вдруг оборвалось зеркало и, не разбившись,  упало со стены прямо на стол (веревка перетерлась). Опрокинулся каганец  (горящий фитиль в керосиновой плошке) и котелок с молоком. Все закричали, только маленький Женька, живший со своей семьей в той же комнате, со страху замолчал, а до этого все время плакал. (Он был болен, под мышками у него «выросли» мешками железы, и только к весне это прошло). Все перемешалось на столе. Это увидели, когда отец зажег спичку. Только мама Зоя сидела спокойно и пила чай, успев ладонью прикрыть свою кружку, чтоб и ее не перевернули.

Отец с фронта писал часто. Письма были одинаковые: все в порядке, жив-здоров. Дежурные вопросы о детях. Никаких сведений, сообщений - ничего. Письма приходили без единой помарки цензуры (на всех конвертах и треугольничках стоял штамп: «Проверено военной цензурой»). Отец знал, что можно и нужно писать. Зоя возила много лет с собой эти письма. Их было много. И только где-то в начале 50-х она их сожгла. Думала, что они никому не нужны, не представляют интереса своим однообразием и отсутствием всяческой информации. Дочь Люба тоже иногда писала отцу. О чем – теперь и не вспомнить. Отец в ответ присылал открытки с портретами Героев войны (сохранилась одна – с Зоей Космодемьянской). Присылал вырезки из газет,  фронтовых и центральных. До сих пор помнится «подвал» газеты со статьей В. Лидина (кажется «Таня») и слабой печатью фотографии:  лицо Зои К. с веревкой на шее, запорошенное снегом. Все время думалось: как ей было холодно…

Несколько раз отец присылал стихи, напечатанные в газетах. Одно из них Люба запомнила навсегда и пару раз даже читала в школе на уроке, будучи учительницей, когда изучали «Войну и мир» и когда ей казалось, что классу можно довериться. Стихи назывались «Переписка друзей из музея в музей». Фамилии автора не было: газета была обрезана до букв. Стихи были такие:

Любезный Петр Ильич Чайковский!                Что я на собственном портрете

Пишу с волненьем и трудом:                         Сжимал невольно кулаки.                         

Я отразил пожар московский                         Но загремела канонада. 

В «Войне и мире» (третий том).                     Не в силах страха превозмочь,

Я там погладил против шерстки                     Разнузданное это стадо

Наполеоновы войска                                     Трусливо побежало прочь. 

И обвинил их в мародерстве                         Суров, решителен и строен, 

(Увы! Простят ли старика?).                           Войдя в мой скромный кабинет, 

Пришло двадцатое столетье.                         С благоговеньем русский воин  

Его Вы знаете навряд.                                  Повесил снова мой портрет. 

Нас с Вами нет давно на свете,                     И  по тому, как он взволнован, 

Но мы бессмертны, говорят.                           Как храбрая дышала грудь, 

Ну что ж! Раз это так случилось,                    Я понял, что Россия снова

Я к Вам письмо черкнуть спешу.                   Победный совершает путь.  

Мой друг! Французам и не снилось                Что не затмить ее сиянья, 

То, что я вкратце опишу.                                Что гибель близится врагу…

Недавно в Ясную Поляну                               Но одного при всем желаньи 

Под гул и грохот батарей                                Никак понять я не могу.

Ордою грубою нагрянул                                 Кто те, что дом мой осквернили?

Отряд каких-то дикарей.                                 Скажите, милый Петр Ильич!

Картина старая воскресла,                             По речи – это немцы были.

Но только хуже во сто крат.                            Простите, не могу постичь.

Гляжу: любимейшие кресла                            Нас с Вами нет давно на свете,

И книги в пламени горят.                                Широк веков огромный шаг…

Тупые, яростные лица,                                    Но чтоб потомки Канта, Гете?..

Разбой, и ругань, и разгром.                           Нет-нет, тут что-то да не так.

Пылают школа и больница,                             В толк не могу, признаться честно,

Все разворовано кругом.                                Кто у меня держал постой.

Так издевались звери эти,                              Когда Вам что-либо известно,

Мой кабинет кроша в куски,                           Уведомите.

                                                                                                           Ваш Толстой.

  Мой дорогой Лев Николаич!                               Но ясно, что не Гете внуки

Прочел и сел Вам отвечать.                                 И предок их никак не Кант.

Вот уж поистине не знаешь,                                И ясно так же, что напрасно

Как подойти, с чего начать…                              Нас оскорбить пытался сброд.

Вы натерпелись. Ох, я тоже                                И что особенно мне ясно:

Подвергся участи такой:                                     Их бьет великий наш народ!

Мой дом чуть был не уничтожен                         Он и Отчизну защищает,

Свирепой, подлою рукой.                                   И нас в обиду не дает.

Воинственные идиоты                                        «Войну и мир» весь мир читает,

Ломали, воровали, жгли                                     «Онегина», слыхать, поет…

Мой кабинет, картины, ноты                                Мы, значит, близки миллионам,

И все, что только ни нашли                                 Нас не осилить царству тьмы.

Их тоже выгнали, разбили,                                  Мы справились с Наполеоном,

Рассеяли во все концы.                                      И  этих одолеем мы.

По речи – это немцы были,                                 И  в этом твердой нам порукой

А по поступкам – подлецы.                                 Народ – могучий исполин.

Я погружен в мечты и звуки,                               Жму крепко и сердечно руку.

Я не политик – музыкант.                                    Ваш, как всегда,

                                                                                                  Чайковский.  Клин.

Люба вспомнила, как отец  рассказывал, что он видел  разгромленный музей Чайковского в городе, который был «под немцами» меньше месяца, (название города тогда не запомнилось) и музей Толстого в запомнившемся красивым названием месте - Ясная Поляна. И неожиданный вопрос отца матери: «Ты не помнишь, Бородинское сражение у Толстого в третьем томе?» И Зоя ответила: «Кажется».

 Прочитав и даже выучив стихотворение, Люба стала думать, что автор – ее отец. Но что за отношения были и понятия, что она не поделилась своими домыслами с мамой и не спросила отца в письме! Только через несколько лет после войны она  спросила  его, но он ответил быстро и рассеянно, не взглянув на дочь: «Не помню». Так и осталась она с сомнениями на всю жизнь, в течение которой было столько прочитано всякого рода сборников о войне – и профессиональных поэтов, и самодеятельных авторов, солдатских, офицерских стихов и песен.  И нигде не попалось  ей это стихотворение.  А сейчас думается: он ли написал или кто-то из  его друзей, или вообще неизвестно кто, пусть оно останется здесь. Хотя бы для некоторого колорита времени.

Летом 1943 года семья Наума переехала в Ургенч (Узбекская ССР), где проживала семья отца Наума. Летом 1944 года с каким-то заданием отец прислал в Ургенч старшину, который должен был помочь нам выехать в Калинин, где отец служил замполитом в военном госпитале. Пока ехали, госпиталь перевели в Литву.

В Калинине для нашей семьи кончилась война. Зоя проснулась, как от толчка, ночью в два часа и сразу в темноте включила радио. Левитан передавал сообщение Совинформбюро о капитуляции фашистской Германии. Люба выбежала на улицу и увидела, как на противоположной стороне  на крыльце  дома стоял военный  и стрелял из автомата вверх и кричал. Было очень темно, этот район вообще по ночам не освещался, но было все видно из-за  света во всех окнах.

Летом 1945 года семья переехала к месту службы отца в литовский город Зарасай. Новый 1946 год Наум и его семья встретили в поезде, перевозившей военный госпиталь в город Выборг.

В конце 1948 года Наум Исаевич получает новое назначение - Заместитель начальника автошколы № 22 пулеметного артдивизиона Ленинградского ВО по политической части. В октябре 1949 года Наум проходит обучение на курсах переподготовки политсостава при ВПУ им. Фрунзе в городе Горьком.

В августе 1950 года Наум Исаевич переводится в Автошколу 18 гвардейской механизированной дивизии Киевского Военного Округа заместителем начальника по политической части.

В августе 1953 года, прослужив 21 год в армии, Наум Исаевич был уволен в запас по возрасту. А ему было 48 лет.

В марте 1958 года Наум Исаевич скоропостижно ушел из жизни. Похоронен в Днепроаетровске.

С войны не вернулся брат Наума, Абрам Исаевич Маляренко. Говорили, что он сгорел в танке.

Дети Наума: Любовь, Фридрих, Наталья

Внуки: Зоя (старшая), Кира, Долорес, Зоя (младшая), Михаил, Екатерина, Артем

Правнуки: Антон, Кирилл, Фридрих, Марк, Лея, Наталья, Антон, Ребекка

Праправнуки: Софья, Константин

Большинство проживают в Петрозаводске, те из них, имена которых подчеркнуты – а Ленинграде, Долорес покоится в Швеции, ее дочь Ребекка живет в Швеции.