...из книги "Windows" автор: Ли Наталья.

...Отца забрали в трудармию. На фронт корейцев не брали. Неблагонадежные. Правительство не доверяло им, потенциальным врагам народа. Всех мужчин в селе, а в Уштобе и близлежащих селах жили в основном корейцы, депортированные из Дальнего Востока в 37-ом, увезли на принудительные работы в угольные шахты. В народе их называли трудармиями.

Глава 4. Папа

Пошли третьи сутки, но он и еще несколько человек, придавленные грудой обвалившейся угольной скалы, лежали в кромешной тьме, не чувствуя ни времени, ни даже боли. Нога лишь поначалу адски болела, но потом он просто перестал ее чувствовать. Дышать было нечем. Даже переговариваться хоть изредка лежащие рядом перестали, потому что по молчанию можно было определить, кто уже умер. Поскорее бы все закончилось...

Очнулся в больничной палате. Санитарка обрабатывала чем-то живот, грудь, руки. Нога забинтована сверху донизу. Всё тело нестерпимо болело, горело. Лежал практически голым, чужая незнакомая женщина колдовала над ним, но он не чувствовал стыда. Боль нестерпимая пронизывала до одурения. Терял сознание, впадал в беспамятство, иногда приходил в себя, кто-то пытался поить его, что-то перевязывал на теле. Сколько времени провел так, он не знал, да и не пытался узнать. Он был жив. Единственный из всех, кого завалило тогда.

Его откачали, отпоили, практически вылечили. Ногу сохранили, но не восстановили, она, как нечто инородное, пассивно волочилась за телом, не желая ни сгибаться в коленях, ни шагать. Вернули с больничной койки в барак, но в шахту пока не отправляли. Назначили разнорабочим по хозяйству. Однако шахтерскую пайку, и без того скудную, урезали.
Трудармейцев, работавших внизу в угольных шахтах по 12-15 часов, кормили весьма скудно, они возвращались ночью в свои бараки, едва держась на ногах, кожа да кости.
Та санитарка из госпиталя нет-нет, да и принесет чего-нибудь поесть: то две-три вареных картофелины, то кусок хлеба, а порой и горячего супа. Тоска по родным, голод, или просто желание человеческого тепла, но эта чужая русская женщина стала для него и матерью, и женой одновременно. Прикормила, вернула к жизни. И он, как выпадет время, старался быть полезен этой одинокой и, как почти все вокруг, несчастной женщине. Где что починит, подлатает, покопается в огороде. В покосившемся доме пусто, никого. На сына пришла похоронка еще в начале войны, а от мужа весточки никакой. Жив ли, погиб.
Позже, вернувшись домой одним из немногих в поселке, кто не умер от истощения или туберкулеза и тифа, папа рассказал матери об этой женщине. Мама, выслушав его, тихо ответила:
- Спасибо ей. Она сохранила мне мужа и отца моих детей.
Мама искренне была благодарна ей. Никто никогда не слышал от матери ни звука упрека в адрес отца или той женщины.
К концу войны шахта пополнилась новыми трудармейцами: пленными немцами. Их привезли под конвоем. Отца и еще нескольких корейцев вызвали в комендатуру. Дали подписать документ, из которого следовало, что отныне они собственными жизнями отвечают за пленных немцев, с которыми будут работать на шахте. За каждым корейцем прикрепили по пять немцев.
Пленных поместили в отдельном бараке, круглосуточно охраняемом вооружёнными часовыми. Утром корейцы получали своих «фрицев» (так их сразу окрестили) и с этого момента целиком и полностью отвечали за каждый их шаг, спускались с ними в шахту, а вечером сдавали их часовому. Подписанный в военной комендатуре документ гласил, что в случае нарушения порядка или побега пленных немцев кореец, назначенный ответственным за них, несет наказание по законам военного времени, вплоть до расстрела. За выработку дневной нормы угля каждого фрица также отвечал кореец.
Как-то к вечерней сдаче отец не досчитался двух фрицев. Где они могли быть! С шахты поднялись вместе, шли вместе. Он в ужасе метнулся назад к подъемнику, обшарил каждый закуток вокруг бараков. Фрицы как в воду канули.
- В воду! Точно! Они пошли по реке, - мелькнуло в голове.
Кубарем, почти не различая ни колючих кустов, ни острых камней вокруг, он скатился вниз к оврагу. Пригляделся. На другом берегу едва заметные тени.
- Точно! Вон они, вот, родненькие! Ну, зачем! Зачееем!
Мгновение, и отец, весь мокрый, в крови и разодранной одежде, был с ними, фрицами. Крепко сцепившись руками в обоих беглецов, он ползал перед ними на коленях, умолял их не бежать, умолял сжалиться. Его расстреляют без трибунала, а у него дома дети, жена и престарелые родители. Он не может быть расстрелян! Он кричал об этом, продолжая стоять на коленях перед фашистами, врагами, вторгшимися в страну, из-за которых семья его умирает с голоду, а он здесь, на шахте. Он умолял криком отчаяния. Просил пощады себе и своей семье:
- Вам же все равно не убежать, вас же все равно найдут, собаками затравят. Вам же лучше потерпеть, вот скоро уже закончится война, вас отправят домой, к себе, в свою Германию. Зачем вы напали на нас! Я же вам ничего не сделал!
Те молча глядели на него, жалкого, безумного. Пожалели ли несчастного корейца, или поняли, что он говорил об окончании войны, они вернулись. Обе руки, которыми отец держал немцев, бросившись на колени перед ним, будто сжались в судороге, он не мог их расцепить. Фрицы волокли его так до самого барака. Часовой с силой впихнул немцев в дверь, брезгливо пнув ногой вцепившегося в них корейца. Только сейчас он почувствовал, что ногу сильно тянет и все тело болит, как одна сплошная рана.
С тех пор отец не видел тех фрицев. Позже ему дали двух других, а тех он больше не видел. Возможно, они тогда вернулись в барак, спасли жизнь моего отца ценой собственных жизней.
- Но зачем они бежали! Зачем!
Папа был совсем немногословен. Мама говорила, что это у них потомственное от деда. Он всегда молчал. Молча ел, молча читал газеты, молча столярничал: любил столярничать. Искусно вырезал из дерева причудливые узоры. Последний домик, где мы жили втроем: я, мама и папа, недалеко от Алма-Аты, он построил сам, весь фасад вокруг крыши, наличники на окнах, забор и ворота были украшены деревянной резьбой, окрашенной голубой и белой краской. Соседи восхищались:
- Какой дядь Ленгик молодец.
Его звали по-корейски Ен Гын. (Из-за ошибки паспортистки, написавшей когда-то, вместо Ен Гын, Ен Гык, он так всю жизнь и прожил с именем Ен Гык.) А дядь Ленгик молчал. Из всего, что он говорил, я помню только ыыы, что означало: да, ладно, хорошо, нормально. Про все остальное он просто молчал. Трудно представить, что эти две истории о трудармии он сам рассказал когда-то маме.