Из воспоминаний моей бабушки, Трифонкиной Ольги Ивановны, которые она оставила нам, детям, внукам и правнукам:

"В воскресный день солнце ещё только вставало, я услышала плач мамы. Поскольку ничего подобного я раньше не видела, я вскочила с кровати посреди комнаты и мама сказала: «Доченька, началась война». Что такое «война» - я понять не могла, ведь папа и мама дома, день ясный, теплый и яркий. В полдень мы увидели зарево полыхающей деревни Песцово (Могилевская обл. Беларусь), что в пяти километрах от нашей деревни.
В сентябре 1941 г. оккупировали нашу деревню Левковичи. Жителей по 5 семей селили в одной хате, остальные хаты заняли немцы. В нашей хате их было 8 человек, они очень любили драники (белорусс. картофельные оладьи). Мама целыми днями стояла у русской печи и пекла им драники. В это время я жила у бабушки и бегала к маме. И вот однажды я прихожу, никого нет, только один немец лежит на кровати и говорит «киндер ком». Мама говорит, подойди к нему. Дрожу, но подхожу. Он достаёт из-под кровати посылочный ящик и стал насыпать мне в подол платьица сладости. Маме он сказал: «Манька, Германия Клара (и растопырил ладонь, показал пять пальцев) киндер». Он не хотел воевать. А были, что и овчарку спускали на людей и плешки давали. В этот период издевательств над нами не было, а вот подросткам 14-15 лет доставалось, тк они были связными, они носили депеши к партизанам, за это их жестоко избивали и даже расстреливали.
Папу призвали в 42 году.
Оставались мы на оккупированной территории до 1943 года. Когда немцы ушли и освободили хаты, мы все вернулись в свою хату. Власть на месте осуществлял староста, ставленник немцев (предатель из местных) Михалка Луговцов, он очень издевался над своей женой – маминой крёстной – и был очень жестоким. Когда, однажды он зашёл к нам и стал ходить по хате, как хозяин, мама взяла рубель, которым гладили бельё и побила его. Он запомнил это, и когда стали хватать и отправлять людей в концлагеря, нашу семью отправили первой: маму, бабушку, сестру Лиду, братика Ванечку (9 месяцев), нас погнали в концлагерь смерти Озаричи на верную гибель. Это был февраль 1944 года. Немцы не давали ничего брать с собой, матери взяли только маленькие узелки в руках да алюминиевая кружечка на шее у детей. Матери дадут в рот несколько крупинок и заставляют сосать, жевать-нельзя, так и спасались от жестокого голода. А кто рисковал кидаться за очистками из немецкой кухни – многие уже не поднимались, оказавшись затоптанными. Нас долго гнали, везли в телятниках, шли пешком, при подходе к лагерю, мой брат Ванечка умер от голода и холода на руках мамы, она долго несла его, моя бабушка Алена сказала маме: «Клоня положи ребёнка, побереги силы». Куда деть умершего ребёнка? В сторону шагнуть нельзя-расстрел. Поля после боя не убраны, кругом лежат убитые солдаты. И, увидя мёртвого солдата, возле небольшой канавы, мама под шинель русского солдата положила и прикрыла полой брата, сказав, что теперь его увезут вместе с солдатом.
Лагерь Озаричи находился в болоте, в прифронтовой зоне, здесь гитлеровцы создали лагерь смерти, в конце февраля по март 1944 г они согнали сюда более 50 тысяч человек. Болотистая местность в редколесье в 5 га была обнесена колючей проволокой. Подходы минировались, вокруг стояли пулемётные вышки, вокруг бегали овчарки. Подходя к лагерю, у нас стали забирать всё. На мой детский взгляд там были горы тряпья, чьей-то одежды. Горит костёр, немец стоит с автоматом, овчарки кругом. Загнали нас в концлагерь, людей там уже было много. Слева была глубокая траншея, вокруг проволока, которая, мне казалось, была до самого неба. Мы старались держаться вместе своей деревней. Условия содержания были ужасными: было ужасно холодно, узники находились под открытым небом, так две недели мы стояли свечками, еды не было, с немецкой кухни через проволоку бросали очистки брюквы, картошки, свеклы, капусты, те, кто набрасывались, погибали в давке. У нашей мамы в кармане было зерно, она положила по несколько зёрнышек в рот и мы держали их во рту целый день, не жевали, так и выжили.. За ограждением лагеря был ров, где каждый день расстреливали узников. Наши матери сбивали нас в кучку, сами закрывали нас, чтобы мы не видели расстрелов, но всё же один раз, я пятилетний ребёнок, увидела: вывели ко рву старух, мамочку с двумя детьми-одного держала на руках, а другую держала за ручку и старика в нательном белье. Автоматная очередь ..и на насыпи никого нет.. Через несколько лет, волею судеб, уже в городе Усть-Лабинске Краснодарского края я познакомилась с Володей Макаревич, оказывается он подростком был в это же время в этом лагере Озаричи и он рассказал, как сделал ночью подкоп, подлез под проволоку и скатился в яму, где расстреливали узников и вспоминал: «яма дышала, как же там было тепло», что говорит о том, что в той яме были ещё полуживые люди. После этой ямы он сбежал в лес.
С близлежащих населённых пунктов свозили больных сыпным тифом. Их загоняли на территорию лагеря и каждый день и каждую ночь уносила болезнь сотни жизней. Потом нас начали специально заражать тифом: привезли раз в 10 дней булку хлеба, мама не разрешала брать, затопчут и заразишься...
За 10 дней здесь было расстреляно около 20 тысяч жителей не только Белоруссии, но и Брянской, Смоленской, Орловской и других областей.
На завтра нас должны были расстрелять...
Моя двоюродная сестра, девочка 13 лет умудрялась передвигаться по лагерю, пришла и сказала: «нас завтра расстреляют, потому что тех людей, которых пригнали раньше нас, уже расстреляли».
Господь милостив, 23 марта 1944 г концлагерь Озаричи был освобождён 65-армией под командованием Батова Павлова Ивановича, входящего в состав 1 –го Белорусского фронта под командованием К.К. Рокоссовского, который в своём блокноте сделал запись о том, что в лагере смерти Озаричи Полесской области 31762 человека заражены тифом. По приказу К.К. Рокоссовского было организовано 25 полевых госпиталей. После освобождения шли долго и остановились в редколесье. Шёл дождь со снегом. Моя мама связала 4 березки, натянула ширму из тряпья и получился шалашик, где я, бабушка и сестра стояли всю ночь. Далее нас привели в полесскую деревню. Это очень заболоченная местность, а на пригорках располагались деревни: там же мы побирались, чтобы хоть чуть-чуть утолить голод. Кто-то подавал, а кто-то гнал недобрым словом. В этой деревне (название уже не помню, в Буда-Каменевском на Полесье) нам дали хату, в нее поселили три семьи. Вот тут мы и заболели тифом. Умерла бабушка, сестра Лида, а маму забрали в госпиталь. Я осталась одна и чудом выжила. Моей спасительницей была тётка Манька Михнёва (родственница по маминой линии), она достала меня из-под печи, куда я забилась от высокой температуры.
Домой в нашу деревню Лёвковичи мы вернулись в июне 1944 года. Дом наш уцелел, но окна выбиты бомбёжками, всё разграблено. Но добрые люди указывали кто грабил, и мама шла по дворам, чтобы хоть что-то отдали, за что нас называли «фашистскими недобитками». Мама всегда говорила мне: «Доченька, никогда никОму не говори, что мы были в концлагере». Сей факт мог испортить мне всю жизнь, ведь до 1955 года узник ходил с клеймом «предатель». (В 1988 г. в Киеве «международная конференция узников фашистских концлагерей» признала узников насильственно пострадавшими от немецко-фашистских оккупантов. 11 апреля –признан «Международным днём Узников»).
День Победы мы встретили дома, был хороший ясный майский день, весть о Победе всколыхнула всю деревню. Люди бежали от дома к дому, радуясь, обнимаясь и плача, ведь многие уже получили похоронки. А мы всё ждали папу, он пришёл домой глубокой ночью в декабре 1945 г.