Отрывок из автобиографии Павла Васильевича Лёвкина «Воспоминания о пережитом».

"Я коротал время в сквере у моста Лассаля, где стояла плавучая культбаза Ленинградского баскомвода. Подрёмывал под музыку с культбазы. Было жарко и тихо-тихо.

Но вот музыка оборвалась, и началось выступление Молотова: - «Граждане и гражданки Советского Союза!» - (он произнёс слово гражданки с ударением на первом слоге, как мне показалось, от волнения) – «Сегодня без объявления войны и без предъявления каких либо претензий…» и далее по известному истории  тексту… ВОЙНА!!! Словно ветер прошел по аллее, холодок прошел по спине, дремоты как не бывало. Все прохожие сразу куда-то заспешили…. 

               Утром 23 июня направился с заявлением в военкомат. Длинная очередь на приём к военкому. Одно за другим принимал он сотни три заявлений и складывал стопкой. Когда подошла моя очередь. Майор узнал меня: - «И ты, Лёвкин, с заявлением?» - «Так ведь война же, товарищ майор!» Собрав в стопку все заявления, майор своим хрипловатым голосом (в Гражданскую войну у него было прострелено горло) ответил всем сразу: «Спасибо, ребята, за патриотизм! А теперь идите и работайте на своих местах каждый за двоих. Когда будете нужны, призову и учту ваши заявления, а сейчас в первую очередь отмобилизуем тех, кто прошел подготовку в кадровых частях, вас-то ещё надо обучать военному делу».

               Когда дома с отцом пошел разговор о войне, ещё до выступления Сталина 3 июля, отец сказал: «Долгой, не на один год, и трудной будет эта война, но, в конце концов, закончится она в Берлине».

             Фронт приближался к Свири и к Онежскому озеру. Мариинка работала большей частью в одном направлении – по эвакуации вглубь страны. Канал стал военным объектом. 5 июля пригласил меня к себе секретарь Горкома комсомола. Он получил задание срочно подобрать 5 комсомольцев – значкистов ГТО и ВС для усиления охраны Маринки в районе Вытегры. После короткого разговора я дал согласие и в тот же день перешел на казарменное положение к шлюзу №1. Под охраной были: плотина электростанции и шлюзы №1 и №2 с плотиной. Как и до перехода в охрану, в свободное время дежурил на колокольне, следя за небом со стороны Ошты. Однажды заметил на горизонте несколько самолётов, по прямой связи связался со штабом обороны, предложили «шарманку» (сирену воздушной тревоги) пока не крутить. Вижу, с аэродрома, где когда то занимались планеризмом, поднялись три наших «ишачка» и, увидев их, чужаки повернули назад, не приняв боя. Однажды тёмной осенней ночью, когда фронт стоял уже в Оште, заметил приближающиеся к электростанции со стороны сада два силуэта. По телефону дал знать в штаб, солдаты прочесали сад, и как я потом слышал от зятя, задержали диверсантов, подбирающихся к плотине. Не обходилось и без «хохмы». Стою как то ночью на шлюзе №2 и примыкающей к нему плотины. На ночь на плотине выставляли собаку. И вот она забеспокоилась. Пригляделся. У берегового бока плотины под крутым откосом на корячках ворочается здоровенный дядя. На мой оклик не реагирует, а ближе к нему подойти, разобраться, кто он и зачем, не позволяет собака, знающая только своего собаковода. Позвонил в казарму, вызвал разводящего с собаководом, и пока они пробежали километра два, держал дядю на мушке. Оказался пьяным из соседней деревни, шел домой и свалился под откос. Его счастье, что не полез под плотину, и не пришлось по нему пальнуть. 

              На моих глазах сапёры за один день навели свайный мост пониже электростанции и усилили тросами-растяжками деревянный подъёмный мост через канал. А ночью, когда стоял на плотине, видел, как по этим мостам прошли, погромыхивая гусеницами, 12 танков (сосчитал) Т-34, которые и помогли остановить фронт на рубеже Ошты до 1943 года, когда началось наступление наше на Свири. 

              По каналу одна за другой шли и шли баржи-мариинки с оборудованием заводов и мастерских со Свири. Прошли мониторы Ладожской и Онежской озёрных флотилий, сыгравшие через год свою роль в битве за Сталинград. Шли они на буксире, с обрезанной автогеном и зашитой досками кормой, со снятыми на баржи бронеплитами для уменьшения осадки. А сколько людского горя и слёз было в баржах с беженцами, многие из которых были только в нижнем белье!.. Когда такая баржа шлюзовалась, над камерой шлюза стоял тугой тяжелый дух пота, испражнений, скулы сжимало от вида такого горя людского.

               В ноябре канал замёрз. Будучи 15 ноября в коротком увольнении, зашел в райком, посетовал, что долго нет повестки из военкомата. - «А ты заявление писал?» - «Оставил военкому 23 июня». – «Напиши ещё одно, на райком, у нас это быстрее делается». Тут же на уголке стола секретаря настрочил и оставил у него заявление, назавтра получил повестку, и 17 ноября, попрощавшись с мамой возле дома, уехал вместе ещё с 11 вытегорами-комсомольцами и коммунистами на грузовике в Череповец, где из нас в лагере Торово сформировали батальон политбойцов-добровольцев Вологжан. Всего нас было около 800 человек. Командирами рот и взводов были курсанты-выпускники Череповецкого (б. Лепельского) военного училища, прошедшие ускоренную 3-х месячную подготовку. Младших командиров назначили из нашей же среды. На меня пало стать помкомвзводом. Командиры рот и взводов менялись через 2-3 недели, нас же держали в резерве Верховного почти до нового года. На наши просьбы отправить быстрее на фронт отвечали так – «Когда и куда надо будет Верховному, тогда и поедете, а пока осваивайте азы военного дела».

               Как то идём строем на тактику и видим – на большое поле у дороги садится огромный 4-х метровый самолёт, обшитый гофрированным железом. Остановился, чуть не упершись в косую изгородь. Из машины вылезают один за другим 4 лётчика, настороженно оглядываясь по сторонам, а когда узнали от нас, что сели в тылу, в 10км от Череповца, обрадовались, застегнули пистолетные кобуры. У штурмана на планшете я заметил карту, где красным карандашом был обведён… Берлин. 

               Не из тех ли они балтийских героев, что в первые месяцы войны летали бомбить столицу фашистского рейха? В крыльях и фюзеляже десятки больших и малых пробоин от пуль и осколков, один неразорвавшийся снаряд разбил под носом у штурмана навигационные приборы; а они шутят, смеются, выведя самолёт по уцелевшему на планшете полевому компасу в тыл, пока хватило бензина. Всей ротой навалились, кто за колёса, кто за хвост, развернули «бомбача» на 180 градусов в сторону поля, показали, откуда можно позвонить по телефону. Когда шли обратно, на обед, к самолёту подошли машина-бензовоз и машина-стартёр, и взлетевшие пилоты помахали нам рукой, набирая над походной колонной высоту, улетая на свою базу.

Вот и пришла наша пора. Погрузились в теплушки человек по 40 в вагон, и покатили на запад через недавно освобождённый Тихвин. В вагоне шутки, смех, песни. Выгрузились мы в только что освобождённой, ещё дымящейся Будогощи*, где распределили на пополнение дивизий 4-й армии, понесших большие потери при штурме Тихвина. Наш взвод был отчислен в 552 стрелковый полк 191 стрелковой дивизии. В ту же ночь маршем по шоссе, где на каждой сотне метров валялась по обочинам изуродованная и брошенная при отступлении немецкая техника: автомобили, танкетки, пушки; двинулись в распоряжение своей части. Последние километры шли по льду речки, петляющей в узких берегах среди лесов и полян. Штаб полка располагался в бывшем сплавщицком бараке. Здесь нас построили, назначили командиров отделений. Стал им и я. Уже поступила команда переписать бойцов своих отделений, как из комнаты штаба с запиской пришёл командир пулемётной роты. – «Кто хочет в пулемётчики, 12 человек, выйдите из строя». Стоим, переминаемся, никому не охота возиться на морозе с капризным Максимом. – «Ну, кто знает пулемёт и умеет из него стрелять?» - «Знать-то я его знаю, и стрелял по мишеням неплохо, но не по моим силам таскать 4 пуда», - сказал я. – «Будешь, как и у стрелков, командиром отделения, подбирай себе ребят покрепче». Вышел я из строя, а за мной один за другим Саша Агеев, Саша Крошенинников и ещё 9 ребят. Пока ждали, когда техник из кучи лома соберёт нам пару Максимов, видел выведенный из боя стрелковый батальон из 30, не более, человек. – «Первая рота, стройся». Не вышел ни один… - «Вторая рота!» - вышло 5 или 6 бойцов. Такие были потери…

               Занялся с ребятами изучением пулемёта. Выдал нам технарь два пулемёта – щитов нет (таскать легче?), кожухи, как решето, у одного слабая возвратная пружина (прозвали – «редкобай») - «Как же антифриз в дырявый кожух заливать?» Техник засмеялся: - «Ишь чего захотел – антифриз! А чем на морозе греть пулемёт будете? Вот получите в бою патроны, увидите, что к чему».

                 Набрали с половину ленты патронов, повесили на дерево листок бумаги с нарисованным сажей «яблочком», короткими очередями проверили точность прицелов и кучность боя – для таких машин неплохо. Техник сказал, что из 80 пулемётов на начало войны, осталось всего 11 вот таких, как наш. Автомобили из армии были отданы на «дорогу жизни»* на Ладогу, весь подвоз боеприпасов и продуктов только на лошадях, а в небе целыми днями висит немецкая «рама», заметит на реке обоз, расстреляет на бреющем лошадей (возчики разбегутся по кустам), и опять вовремя не подвезли патроны, снаряды, хлеб. 

                 Немцы же, как только становится туго, на автомашинах отрываются от нас на 20-30 км, и пока догоним их пешим ходом, устроят в окнах домов амбразуры из мешков, набитых талой землёй из-под пола, и снова атакуем очередное село несколько раз, снова теряем убитыми и ранеными немало людей.

                 В первую ночь на передовой, в лесу попробовали развести в шалаше небольшой костерок погреть хотя бы руки, начался «средний сабантуй» - минный обстрел. Ощущение при первом обстреле такое, что каждая мина летит прямо на голову тебе, и только спустя некоторое время начинаешь по звуку определять, куда она упадёт. Выпущенные по нашему огоньку 12 мин калибра 120мм легли в радиусе 10-15 метров. Одна прошуршала по веткам шалаша меньше, чем в полуметре от моей спины, другая шлёпнулась под пулемёт у входа в шалаш. По счастью, обе не разорвались – из 12 разорвались только 5, обошлось без потерь. Говорили, что саперы, разбирая неразорвавшиеся мины, нашли в одной из них записку: «Мы вместе с вами в борьбе с фашизмом. Рабочие Франции». Где под бойком подсунута высечка, где вместо тола опилки с песком.

                 Утром видел я этих неразорвавшихся «поросят», и какая в них убойная сила. Повар только что привёз на дровнях кухню и не успел с них сойти, как в вяз ударила мина. Лошадь наповал, от повара куски тела и шинели раскидало в разные стороны, ротная кухня-котёл набок. Это был первый человек, убитый на моих глазах…

                 Кроме пулемётов нам не дали никакого оружия – пистолетов или револьверов не было, даже винтовок стрелкам не хватало. На поле боя подобрал оброненную кем-то мосинку, таскал для разнообразия её.

               Перед боем получил патроны, набил ленты – по две на пулемёт, вот и заливай в кожух жидкость! При максимальной скорострельности не хватит на одну минуту. Стреляли только короткими очередями и после тщательного прицеливания по амбразурам, закрепив поворот и наклон ствола, часто меняя позицию, чтобы не взяли в вилку «миномёты». Во время очередной перебежки глянул под ноги – валенок мой опускается прямо на круглую дыру в снегу. Мина! И не могу удержать ногу, наступаю прямо на хвост. Чувствую, свернулась мина под валенком набок, ёкнуло сердце – конец? Нет, не разорвалась…

                 Перед атакой 13 января командир роты обещал после боя подать командиру полка рапорт о присвоении мне воинского звания старшего сержанта, но больше воевать мне так и не пришлось.

                 Всё ближе приближаемся к селу. То тут, то там падают убитые и раненые. Вот и моего подносчика патронов Сашу Крашенинникова зацепило срикошетировавшей пулей в коленный сустав. Отправил его с санитаром в санбат, а сам подхватил коробки с лентами, и вперёд. Село уже близко. Слышно, как за домами немцы заводят машины, готовясь к очередному скачку на запад, и реже строчат их пулемёты. Только мины с равными промежутками воют то справа, то слева. По звуку чую – наша, крикнул: «Ложись!» - и не успел сам плюхнуться в снег – разрыв. Словно мягкой периной сбило с ног, по ноге, будто крепко ударили молотком, в ушах звон. Думаю: полноги нет. Прошел звон в ушах, поднял голову, 

огляделся. Вокруг чёрный снег, шагах в двух свежая воронка. Нога? – на месте и даже могу пошевелить. Наверно, думаю, маленьким осколком ударило. Поднялся, наступил на ногу – и свалился от боли в ту воронку. Вижу – в штанах маленькая, как от пули, дырка, сунул в неё палец и вытащил – кровь. Отдал ребятам коробку с набитой лентой, две пустых оставил при себе. Стало вечереть – зимний день короток. Бежит ко мне по полю связной командира роты Саша Агеев с приказом передвинуть пулемёт в кустарник, что я сделал ещё до приказа по обстановке. Говорю ему: - «Пришли ко мне санитара». – «Какой там санитар? Столько раненых, не успевают таскать. Пока до тебя очередь дойдёт – замёрзнешь. Сам вытащу».  Помог он мне подняться, подхватил под левую руку, а я взял в правую за дуло винтовку, дал ему в свободную руку пустые коробки с лентами, и пошли, точнее, поковыляли перескоком двое на трёх ногах на исходную в лес. Несколько трассирующих очередей дали нам в спину немцы, пробило несколько дырок в полушубках и только. 

              После перевязки закинули меня в розвальни, отвезли в брезентовую палатку медсанбата, и там пристроили к ноге проволочную шину. От вновь привезённых раненых узнал, что немцы снова оторвались на Кириши, оставив в селе пару автомашин, нагруженных шубами, валенками и прочими «трофеями». Полевой госпиталь располагался в уцелевших крестьянских домах. Девчушка санитарка подошла, смеётся. Подала зеркальце, и самому смешно – лицо чистое розовое, а кругом – черное от копоти. Если лицо ещё умывал снегом хоть раз в день, то шея и уши не знали умывания с неделю, после выхода из штабного барака. Принесла воды, помогла умыться лёжа, стало приятнее и свежее. Лежали на носилках на полу, стены и потолок были когда-то оклеены старыми газетами, лежу и читаю на потолке к удивлению соседей по носилкам о ходе коллективизации – глаза были тогда зоркими. 

Подали летучку из товарных вагонов и повезли нас обратно в тыл. На стыках рельсов вагон потряхивает, а вместе с ним и носилки. Нога же в легкой шине, и всю неделю, пока везли до Рыбинска, боль в ноге не давала уснуть. Зато, когда в госпитале 2020 провели санобработку да вместо шины прилепили гипсовый лангет, уснул так, что не слышал ночной бомбёжки, когда в госпитале не заклеенные крест-накрест бумагой стёкла вылетали. Было нас в палате 25 человек лежачих. Из них один, правда, мог ходить с гипсовым корсетом. Один с изодранной осколками грудью помер. Все мы видели смерть в бою, но эта, в госпитале, подействовала удручающе. Кто-то в углу в полголоса запел:

                        Умер, бедняга, в больнице военной,

                        Долго, родимый, страдал…

               Санитары с носилками, понурив головы, остановились в дверях, и только когда мы окончили петь, вошли и унесли покойника на носилках. Почти никто в ту ночь не спал…

               Как-то со стулом вместо костылей припрыгал на одной ноге Саша Крошенинников, случайно услышавший мою фамилию и разыскавший меня. К концу февраля рана закрылась, начал ходить с гипсом на костылях. И тут хирург надумал оперировать – удалить осколок. Две медсестры прижали меня за плечи и за ноги к столу, а врач вскрыл закрывшуюся рану и долго ковырялся в трещине кости то зондом, то пеаном, а потом вообще полез в разрез пальцем. Стискивал зубы от боли так, что потом неделю не мог жевать – болели скулы. Принесли в палату, сменили мокрую, хоть выжми, рубаху. Неделю температура держалась около 40 градусов. Так с температурой и погрузили в санитарный поезд и везли до Свердловска ещё 8 суток. Чечевичная похлёбка не лезла в горло. Выручил запас махорки. На долгих стоянках ходячие, что ехали на верхних и средних полках, через дыру в тамбуре вагона выменивали на махру блины мороженого молока, грели их на трубе отопления и этим молоком поили меня всю дорогу.

               В Свердловске попал в госпиталь 1708 в центре города в доме контор. Лежал в угловом закруглении на втором этаже. Сделали рентгеновские снимки, и сухонький старичок профессор Чаклин прямо у койки консультировал хирурга, удалять или нет осколок, предложил мне решать, шанс на подвижность сустава после операции определил 1:10. – «Если не настаивает больной на операции, лучше оставить на месте, остановив новым препаратом остэомиэлит, а года через 2-3, не раньше, усиленной гимнастикой разрабатывать сгибание коленного сустава». – «Так за это время и война закончится!» - говорю. Улыбнулся профессор: - «Ты, парень, отвоевался. Вот когда нарастёт костная мозоль, не жалей себя, тренируйся и будешь года через три иметь почти нормальную ногу».

               Рана снова закрылась, стал выезжать в коляске в коридор. Там посажу к себе двоих малышей докторши Валентины Леонидовны Ермолаевой и возле картины «Ручей в лесу» рассказываю малышам стихи, сказки, вспоминаю родные края, часто и уснут у меня в коляске. Занимался русским языком с армянином из соседней палаты, филологом, правил ему рефераты, учил оборотам русской речи. Было у него в одной ноге пулевое, осколочное ранение и отморожение пальцев. Жаль не помню фамилию и  адреса своего Ереванского ученого ученика.

              Не было от мамы писем, беспокоился, не попала ли Вытегра в оккупацию, ведь в сводках не охватывали все участки фронта. Врач, Валентина Леонидовна, успокаивала и как то сказала, что, по словам знакомого генерала из штаба Урал ВО фронт по-прежнему в Оште. Когда же, наконец, письмо пришло, а я заботой Валентины Леонидовны был отправлен долечиваться в госпиталь – курорт Сунгуль, позаботилась сразу же переслать письмо туда. Всю жизнь храню память об этой сердечной женщине. 

              Сняли гипс, походил день на костылях, и к ночи разболелась и распухла, как чурбак, правая нога. Ревматизм – отрыгнулись волховские морозы, неделя, проведённая без обогрева на снегу. Только к концу апреля снова поднялся на ноги, но стал ощущать одышку. Готовился к комиссовке и к «дембелю», был переведён в отделение выздоравливающих. Дали несколько мест в Сунгуль и Валентина Леонидовна снова проявила заботу, «выбила» одно место для меня. – «Не спеши домой, сейчас надо хорошенько подлечиться, укрепить сердце». 

               Из разных госпиталей города человек 10 поехали поездом до станции Маук, там грузовиком до городка Касли и километров 18 по озёрам и протоком катером до курорта. Сунгуль был до войны лучшим на Урале курортом с прекрасным микроклиматом (с севера лес, с востока и запада горы, с юга - озеро), источники радона, сапропели озёр. В корпусах – дворцах довоенной постройки и расположился эвакогоспиталь 3780. Около двух месяцев лечения на курорте значительно улучшили движение в суставе, меньше стала донимать одышка, и вообще заметно окреп физически и духовно. Если в Свердловске «глотал» в день страниц по 300 Мамина-Сибиряка и других, то здесь читал меньше. Много времени просиживал в массажной, наблюдая за работой массажистки Байбородовой (имя и отчества не припомню), которая до войны работала на правительственном курорте в Сочи и обучалась массажу у итальянки. Потом в жизни усвоенные методы и приёмы массажа нередко помогали мне поправлять здоровье родным. Когда поиграл в городки, разболелась правая рука (полгода назад, в лагере Торово был вывих пальца – неделю не мог держать нормально даже ложку), и после бросков биты – снова боль. Попросил сделать массаж, и после нескольких сеансов забыл о вывихе. Кормили в Сунгуле так, как я не видал нигде после – ни в домах отдыха, ни в санаториях. Шеф-поваром была старушенция солидной комплекции, бывший шеф-повар Одесского портового ресторана, где, говорит, приходилось угождать и на привередливых иностранцев. Мы за своим столом иногда разнообразили меню свежей рыбой, выменянной у озёрных рыбаков на сахар и махорку. Как-то дали на обед щи зелёные. 

               Даже ресторанные гурманы просили добавку. Шеф-повар «выплыла» с кухни и говорит: - «Врачи рекомендуют больше витаминов, так я суп из крапивы сварила». В тот же день увидел я и суп с кухни для сотрудников – зелёная вода с несколькими крупинками перловки и листками крапивы. После госпиталя и сам такой «суп» ел.

               Из воспоминаний о Сунгуле хочется мне сказать о Николае Ченчикове, бывшем донецком шахтёре и кавалеристе Особой Донецкой кавалерийской дивизии. В госпиталь его привезли, как из концлагеря – кожа да кости, с Волховского фронта, где он был в зимнем глубоком рейде наших войск конным разведчиком. 

               Весной растаяли болота, по которым они зашли под Любань в тылы немцев, и подвоз продовольствия прекратился, бойцы умирали с голоду в окопчиках. Когда началась война, Первая Конная армия по довоенному лозунгу «воевать на чужой территории» врезались в Румынию, а немцы пробили клин под Одессу и отмобилизованные шахтёры в боях под Николаевом, вызволяли Первоконников, принимая бои с румынами, которых гнали впереди себя немцы. Были схватки и с мадьярской конницей. Немцы же уклонялись от сабельных атак шахтёров. Осенью Особая погибла от бомбёжки в Умани. Уцелевших конников разбросали по разным частям. У Николая осталась «на память» о летних боях – шишка с крупную сливу на позвоночнике от удара мадьярской плетью, перебившего ремни портупеи. 

              Комиссовали меня, как младший комсостав, ограниченно годным второй степени по контрактуре левого коленного сустава и недостаточности митрального клапана сердца. Одели в поношенное, но ещё крепкое обмундирование второго срока носки, а тех, кто поехал на инвалидность домой – в третьего срока, в заплатках. Поменял я им всё от белья до шинели и кожаного ремня (на брезентовый), полагал – в части оденут, если что расползётся, и поехал по назначению в 35-й запасной стрелковый полк, дислоцировавшийся за озером Мисяш около Чебаркуля. После госпитальных харчей, третья тыловая норма даже мне показалась довольно скудной. Вечером стали формировать пулемётную роту для отправки на фронт. Я попробовал, спрятав палку, вписаться в неё, но получил решительный отказ. Одну только ночь и ночевал в запасном. 

              Утром приехал начальник отдела кадров из Миасса* и всех нестроевиков, в том числе и меня, забрал на строящийся автомобильный завод. Нас тогда набралось 20 человек. На открытой попутной платформе доехали до станции Миасс, а там, на попутном грузовике от переезда до площадки завода километров 7 от станции. Деньги, скопившиеся в госпитале ещё со станции Маук, отправил переводом маме, махорку, накопленную в Сунгуле - раздал инвалидам, едущим домой; и в Миассе оказался в заплатанной шинели без копейки в кармане, да и чем тогда были 800 рублей, посланных матери – пару буханок хлеба на рынке, и только… В отделе кадров выдали нам хлебные карточки, небольшой аванс и определили на жительство в село Тургояк* в 12км от завода. Как хромого вселили к старикам Сычёвым недалеко от центра села, где уже жил эвакуированный москвич Григорьев, лет на 8 старше меня. Когда в отделе кадров встал вопрос, кем и где работать, на меня обратил внимание начальник электрокарного цеха маленький шустрый еврейчик Гойхман Михаил Вениаминович и предложил пойти к нему в цех электриком. 

         Я согласился. Обходя кучи земли и шурфы золотоискателей, добрели до цеха, разместившегося в двух сушильных камерах без окон. До войны здесь начинали строить завод боеприпасов, и первым было возведено здание цеха по изготовлению ящичной тары с сушильными камерами, две из которых и занял электрокарный цех. Кругом лежали завалы станков, металла и оборудования, сброшенных с железнодорожных платформ при эвакуации.

              Так с 21 июля 1942 года я стал электриком АвтоЗИС (Автомобильный завод имени Сталина) 5 разряда. Первая моя трудовая книжка осталась в ВОХР РФ в Вытегре, выдали новую."