Капитан Павел Зобов вспоминал:

Меня разбудил грохот грома. Какую‑то минуту я ещё лежал, прислушиваясь к его раскатам, не понимая, отчего летняя гроза такая яростная, со всполохами огня, запахом не озона, а гари, дыма, пороха. И вдруг резанула мысль: «Да это же не гроза, а артиллерийский обстрел заставы!» Вскочил с койки, натянул сапоги и, на ходу застёгивая портупею с наганом, вместе с бойцами выбежал из казармы. И вовремя — крыша казармы полыхала, рядом горела конюшня. Бойцы кинулись спасать коней: распахнули двери конюшни, стали выводить испуганных животных, которые ржали, дыбились, вырывались.
Стрельба велась с сопредельной стороны границы. Земля и воздух сотрясались от взрывов снарядов, рвавшихся вокруг заставы, во дворе, поднимавших столбы земли вперемежку с обломками деревьев, сараев. Охваченная пламенем рухнула наблюдательная вышка, подмяв под себя повозку, стоявшую поблизости.
Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. По характеру обстрела было ясно, что это не случайно залетевшие снаряды — обстрел вёлся целенаправленно. Часы показывали три минуты пятого утра 22 июня.
Начальник заставы старший лейтенант Василий Шунин приказал бойцам немедленно перенести весь имеющийся боезапас из хранилища в окопы, занять свои места и приготовиться к обороне, так как не исключена вероятность нападения на заставу.
Старший дежурный, согласно инструкции и личного указания Шунина, дал сигнальный выстрел из ракетницы, означавший, что застава в опасности и наряды с границы должны прибыть на заставу. Наверное, не один я, глядя на догорающие в утреннем небе ракеты, подумал, что пограничным нарядам и без сигнала ясно, что на заставе случилось что‑то серьёзное — артиллерийская стрельба была слышна за километры.
От обстрела пострадала не только территория заставы, были потери и среди личного состава. Убитых бойцов уложили в ряд под липой, прикрыли плащ-палатками. Раненым оказали первую медицинскую помощь, и они заняли свои места в окопах.
Лейтенант Марк Кузьмичёв с младшим политруком старшиной Крамаренко и комсоргом заставы сержантом Алексеем Аверьяновым пошли по линии окопов, чтобы уточнить наличие бойцов и поговорить с людьми. Под артиллерийский обстрел все попали впервые в своей жизни, а это, конечно, не проходит бесследно. Когда рвутся снаряды и рядом погибают товарищи, с которыми жил и нёс нелёгкую пограничную службу, чувства не из весёлых.
Шунин сказал, что ненадолго отлучится, чтобы узнать, как перенесли обстрел женщины. Его беременная жена и Мария Кузьмичёва с детьми оставались в квартире.
В комнатах их не было. Вещи разбросаны, стёкла в окнах выбиты взрывной волной, на полу осколки стекла, сломанные цветы, разбитое зеркало. Прошёл на кухню. Тот же разгром. ­Понятно, женщины спрятались в подполе. Он смахнул осколки стекла с крышки лаза, открыл её и с напускной шутливостью спросил:
— Затворники, вы живы? Выходите. Хватит в темноте отсиживаться.
— А у нас фонарики, и нам совсем не страшно, — появляясь первым в лазе подпола, сообщил Витя. — Это тётя Шунина плакала и ойкала, когда близко от дома бабахало и стёкла сыпались. А мы с Лёней не плакали.
— Понятное дело, вы же мужчины, будущие пограничники, — помогая мальчику выбраться наружу, одобрил героизм детей Шунин. Он принял из рук второго мальчика Марии. — Поторопитесь, красавицы. Вам оставаться на заставе нельзя. Поедете на дальний хутор. Там побудете какое‑то время, пока всё утрясётся на заставе и мы уясним, что произошло на границе. Быстренько соберите самое необходимое и будьте готовы к отъезду. Я пришлю повозочника, и он вас отвезёт.
— Ур-р-а-а! Поедем на лошадках! — Витя радостно запрыгал и затормошил братишку.
У женщин предстоящая поездка радости не вызвала, они не соглашались уезжать.
— Никаких возражений, тем более слёиз, — обнимая жену, сказал Василий. — Берите пример с Витюшки, он уже свой чемоданчик в руках держит, готов к отъезду. Так что, красавицы, дорогие женщины, утрите слезы и, не мешкая, собирайтесь.
Отстранил жену и быстро вышел из квартиры, плотно закрыв за собой дверь.
Подойдя ко мне и Иванцову, Шунин озабоченно спросил:
— Дозвониться до комендатуры удалось? Есть связь?
— Нет, телефоны молчат. Видимо, линию повредило во время обстрела, — ответил я, — безуспешно вызывал по телефону то штаб отряда, то Швекшненскую комендатуру, то соседние заставы.
— Связист ушёл проверять линию. Ещё не вернулся.
— Ну что он там копается? — недовольно заметил Шунин.  — Без связи — глухие и слепые. Обратился к нам: — Что будем делать, командиры?
— Подождём возвращения связиста. Определимся. А может, нарочного послать в комендатуру? — предложил Иванцов.
То, что стрельба велась с сопредельной стороны, — ясно. Как это расценивать? Считать крупной провокацией немцев или началом военных действий со стороны Германии? А как же мирный договор и оперативные указания соблюдать спокойствие, не поддаваться провокациям? Если всё серьёзно, то чем может ответить застава немецкой дальнобойной артиллерии, имея на вооружении только винтовки, два станковых и четыре ручных пулемёта, комплект гранат и патронов, предусмотренных нормативами?
Молчавший телефон ожил — в трубке загудело, защёлкало. Молодец связист, наладил линию! Слышимость была слабая, с помехами, но разобрать можно всё. Работала только телефонная линия Швекшненской комендатуры. Я коротко доложил коменданту капитану Леванову обстановку на заставе, об обстреле, разрушениях, потерях, о том, что не могу дозвониться до штаба отряда.
— Такое же положение на всём нашем погранучастке, — ответил Леванов. — Заставы обстреляны немецкой ­артиллерией; наряды и дозоры на границе смяты; связи нет ни с Кретингой, ни с Белостокским пограничным округом. Нужно самостоятельно принимать решение. Поэтому, Зобов, действуйте на заставе по реальным обстоятельствам, если потребуется — применяйте оружие. Организуйте немедленную отправку женщин к нам, в Швекшну. При надобности обеспечим их дальнейшую эвакуацию.
— Какая эвакуация? Пусть побудут у вас, пока здесь во всём разберёмся. Потом Шунин пришлёт за ними повозку.
— О чём ты, капитан? Разве обстрел дальнобойными орудиями похож на провокацию? Это начало чего‑то более серьёзного и масштабного.
Связь уходила, голос Леванова чуть слышался. Удалось разобрать последние слова:
— Действуйте по обстоятельствам. Комендатура выслать помощь…
В телефонной трубке — щелчок и тишина. Ни шороха, ни писка. Что хотел сказать Леванов о помощи — сможет или нет прислать её?
Вернулся боец-связист, доложил:
— Телефонной связи не будет. Повреждение линии окончательное. Пока я соединял одни концы провода, повреждёнными оказались другие. Провода перерезаны. Не перебиты, а перерезаны в нескольких местах. Срезы свежие, ножевые. Кто‑то из местных «понасов» поработал. Я облазил, обшарил все кусты, но никого не обнаружил. Если бы попался этот подлец, пристрелил бы его на месте!
Подошёл повозочник. Доложил Шунину, что распоряжение выполнено, всё готово, чтобы увезти женщин и детей с заставы.
— Поездка отменяется. Свободен. Можешь заниматься своими делами. Женщины уедут в Швекшну на автомашине, которая привезла мангруппу.
— Есть заниматься своими делами, — не скрывая радости, ответил повозочник. — Я распрягу лошадей, откачу повозку, а сам в окопчик, к ребятам.
— Какой окопчик? Вы что, с отделением персональный окоп отрыли?
— Никак нет! Я с ребятами, то есть, с товарищами перед поездкой попрощался, а теперь пойду поздороваюсь — будем опять все вместе.
— Идите.
— Есть идти, — придерживая винтовку, боец-повозочник побежал распрягать лошадей и здороваться с ребятами.
— Хороший коневод, хозяйственный, — похвалил Шунин бойца. — Мечтает кавалеристом стать. Вот только где коня подобрать под его вес и габариты? Его шутя пограничники Ильёй Муромцем зовут. Не обижается. Улыбаясь, легко на лопатки любого заставского силача кладёт.
Сборы женщин, как и их прощание с мужьями, были короткими. Прихватив небольшие чемоданы с самыми необходимыми вещами и корзинку с продуктами, они забрались в кузов грузовика. Мария Кузьмичёва с младшим сынишкой на руках не успела удержать шустрого Витю. Он ловко выбрался из машины и бросился к отцу, повис на нём.
— Я не поеду! Я не хочу уезжать! Без тебя не поеду. Хочу с тобой…
Кузьмичёв подхватил сына на руки, прижал к себе.
— Ну что ты, сынок, такое говоришь? Не хочу, не поеду… Оставаться на заставе нельзя ни тебе, ни Лёнику, ни маме, ни тёте Шуниной. Здесь стреляют. Здесь опасно.
— С тобой не опасно. У тебя пистолет, ты всех врагов перестреляешь, — обнимая отца за шею, уверенно говорил малыш, веря в отцовскую силу, в отцовскую защиту.
— Всё, Витюшка! Всё, сынок. Не упрямься, не капризничай и не плачь, — уговаривал Марк сынишку, вытирая ладонью его мокрое от слёз личико. — Ты же не девочка. Ты — мужчина, ты  — пограничник, а пограничники не плачут. Так что немедленно в машину, к маме! Это приказ. Ясно? — передавая сына в кузов грузовика, сказал Кузьмичёв и срывающимся голосом приказал шофёру: — Да езжайте же вы, наконец!
Грузовик рванул с места.
— Папка, а ты за нами приедешь? — донеслось из машины, выруливавшей с территории заставы, изрытой немецкими снарядами.
— Обязательно приеду, сынок. Слушайся маму. Я обязательно приеду за вами, — крикнул в ответ лейтенант Марк Васильевич Кузьмичёв, помощник начальника 11‑й заставы Швекшненской 3‑й погранкомендатуры.
Он какое‑то время постоял, глядя вслед машине, увозившей его семью, и побежал к окопам левого фланга, где пограничники готовились отразить первую в своей жизни атаку врага.
Я с Иванцовым спрыгнул в окопы правого фланга, где находились отделение Аверьянова и несколько человек манёвренной группы.
А в лёгкой утренней дымке в направлении заставы медленно двигалась цепь немецких солдат. Они шли в полный рост с засученными по локоть рукавами, в касках, с ранцами за плечами. Шли, не пригибаясь, словно на прогулке. Видимо, считали, что после артиллерийского обстрела на разрушенной заставе живых не осталось. Опасаться нечего, никакого сопротивления не будет. Нужно всего‑то прошагать то место, которое значится на их полевых картах как пограничная точка у литовского поселка Яуняй, и дальше по мощёной дороге до Швекшны, через Прибалтику в Россию, к её сердцу — Москве.
В своих планах и расчётах они ошиблись. Подпустив немцев на расстояние 30‑40 метров, пограничники заставы открыли плотный ружейно-пулемётный огонь. Серо-зелёный строй сломался, заметался. Подхватив раненых, оставив убитых, немцы поспешно отошли. Атака на заставу была отбита. Причём мы не потеряли ни единого человека.
По узкому проходу, соединяющему фланги окопов, к нам быстро шёл Шунин.
— Как настроение, товарищи пограничники? Хорошо угостили незваных гостей, молодцы!
Настроение у Василия было приподнятое, да и все находились в подобном состоянии. Ведь это была первая атака врага, недавнего соседа по общему пограничному рубежу, и она была успешно отражена, показала, что пограничники не дрогнули, готовы защищать и свою заставу, и вверенный им участок.
— Знатно угостили, товарищ начальник, от души.
— Так угостили, что многие встать не могут. Валяются, как падаль.
— А бежали они шустро, только ранцы мелькали!
— Нам, товарищ начальник, ещё бы патронов да гранат-«лимоночек». Ведь немцы опять полезут. Не для мирных дел они границу нашу нарушили и заставу сожгли, — просьба бойца Фёдорова, лучшего стрелка заставы, вернула в тревожную реальность.
— Хорошо, пару ящиков патронов и с десяток ручных гранат можно дополнительно выделить, — и, обращаясь к Аверьянову, приказал, — пошлите людей к старшине, он выдаст. Ну, бывайте, товарищи, держитесь, пограничники! — и вместе с двумя бойцами из отделения Аверьянова Шунин пошёл по окопу на свой левый фланг.
Они не прошли и половины пути, как на заставу, вернее, то, что совсем недавно было заставой, обрушился шквал артиллерийского огня. Его мощность нарастала. Землю и воздух сотрясали взрывы. Подключились минометы, с пронзительным визгом осколки разрывных снарядов секли воздух, обламывали ветки деревьев. Взорвавшийся неподалеку снаряд засыпал землёй окоп, осколками ранило несколько бойцов. Были убиты два пограничника из манёвренной группы и капитан Иванцов. Всего каких‑то полчаса тому назад я предлагал ему вернуться в комендатуру на машине, которая увезла женщин в Швекшну. Он отказался: «Моё место здесь, на рубеже страны». И вот он лежит рядом со мной бездыханный, окровавленный, полузасыпанный землёй. Он погиб, успев сделать всего несколько выстрелов…
Огненная обработка продолжалась минут пять, может, больше, может, меньше. Происходящее казалось нескончаемой вечностью: ураган огня, грохот взрывов, вой мин…
Когда наступила тишина, я поднял голову, стряхнул с фуражки и плеч песок, комки земли и глины. Огляделся. Я не узнал место, где была застава. Двор изрыт воронками миномётных снарядов; разрушена каменная стена сарая-казармы; разнесены в щепки все деревянные постройки и повозки; сотни пробоин изрешетили стены дома, где ещё вчера счастливо жили семьи комсостава и звенели весёлые голоса и смех мальчиков, сыновей Марка Кузьмичёва, а его миловидная жена потчевала меня наваристым борщом, угощала терпким чаем с ароматным вареньем и домашней сдобной выпечкой. Деревья молодого сада стояли совершенно белые, без коры, словно их обтесал дровосек. У колодца, где только что стоял ручной пулемёт, валялись коробки с магазинами, превращёнными в бесформенный металл. Неподалеку неподвижно лежал пулемётчик, молодой пограничник-первогодок…
Всё казалось кошмарным сном. Но происходящее — это не сон, а реальная действительность. И это не приграничный конфликт, не прорыв диверсионной группы. Это — война, которую ждали. И которая, как всякая беда, пришла внезапно.
Осыпая землю, в окоп скатились два бойца с ящиками патронов и ручных гранат.
— Живы! — обрадовался Аверьянов возвращению своих бойцов. — А мы думали, что вас минами накрыло, долго отсутствовали.
— С какого такого перепугу под немецкие мины лезть? — улыбаясь, спросил рослый пограничник, задвигая ящик с «лимонками» в глубокую нишу окопа. — Так надёжнее, «фрукты» весьма взрывоопасные. А обстрел переждали в соседнем окопе. Когда поутихло, начальник приказал: «Бегом к старшине за ­боезапасом. Как хотите — несите, тащите, ползите, но чтобы доставили патроны и гранаты бойцам своего окопа».
— Вот мы и приползли, — подтвердил сказанное второй боец. — А вас тут изрядно подзасыпало. Надо бы прибраться маленько, — и сапёрной лопаткой начал выкидывать землю на бруствер окопа.
— Не только засыпало, но и убило некоторых, в том числе и капитана из комендатуры.
Это сообщение стёрло улыбки с лиц пограничников, доставивших ящики с боеприпасом. Погибли их товарищи…
От Шунина пришёл связной и передал его приказ, чтобы мы передвинулись ближе к левому флангу, так как из‑за большой потери личного состава он оказался почти оголённым. У нас тоже осталось немного бойцов. Со мной и пограничниками манёвренной группы, с ранеными насчитывалось человек четырнадцать.
Мы передислоцировались и заняли часть окопа неподалёку от стыка с левым флангом. Свой станковый пулемёт установили так, чтобы сектор обстрела захватывал как можно большую площадь на подходе к окопам. Раздали патроны и гранаты, приготовились к отражению атаки немцев.
Ждать пришлось недолго. Но то, как вели себя немецкие солдаты, мало походило на атаку. Они шли не спеша, вразвалочку, группами в три-четыре человека. В бинокль было видно, что они улыбаются, о чём‑то весело переговариваются друг с другом.
Лежащий рядом со мной рядовой Фёдоров заметил:
— Не атака, мирное шествие. Они что, пьяные?
— Не похоже. Просто уверены, что здесь уже никого в живых нет. Всех уничтожил артобстрел, всех землёй засыпало.
— Как бы не так! Вот подпустим поближе, тогда узнают, есть ли кто на заставе или только головешки обгорелые остались.
По линии окопов, от человека к человеку прокатился приказ начальника заставы: «Без команды не стрелять!»
А немцы, не ускоряя шаг, подходят всё ближе. Расстояние сокращается — 40 метров, 30 метров, 25 метров… Команды «открыть огонь» нет. Напряжение растёт. Ещё немного, и нервы сдадут — начнётся беспорядочная стрельба. Но пограничная дисциплина и выдержка сработали — ни единого выстрела, ни единого щелчка затвора! Тишина, обманчивая тишина…
Когда до окопов оставалось метров 17‑18, в небо взвилась красная ракета — долгожданный сигнал открыть огонь по врагу! Ударили залпом из винтовок, широко поводя стволом, заработал «Максим», ему вторили короткими очередями ручные пулемёты.
Немецкие солдаты по инерции прошли ещё несколько шагов. Остановились в растерянности, затоптались, явно недоумевая, как мёртвая застава заговорила залповой, прицельной стрельбой. Отстреливаясь, солдаты повернули назад. Не просто повернули, а побежали, несмотря на приказ своих офицеров: «Vorwärts! Vorwärts!» (Вперёд! Вперёд!). Их догоняли пули и гранаты пограничников.
В этот раз своих раненых немцы не подбирали и не уносили с собой, спасали только свои жизни.
Аверьянов бросал гранату за гранатой и вдруг тяжело осел на дно окопа. Граната из его рук подкатилась к ногам Фёдорова. Реакция сработала моментально — Фёдоров подобрал гранату и швырнул её в сторону немецкого автоматчика. Взрыв. Автомат умолк.
Аверьянов пытался подняться. Из-под руки, прижатой к груди, стекали струйки крови. Фёдоров придержал его за плечи.
— Лежи, лежи, Лёша. Потерпи. Сейчас перевяжу тебя, — достал из своего кармана индивидуальный пакет. Кто‑то из бойцов снял с Аверьянова гимнастёрку и стал помогать Фёдорову. А тот, бинтуя Аверьянова вторым пакетом, говорил и говорил:
— Царапина, Лёша, пустяк, а не рана. Всё обойдётся. Забинтую покрепче, и всё будет хорошо.
Но ранение Аверьянова не было пустяковым. Пуля попала в грудь и там осталась. Выходного отверстия не было. Этот крепкий парень, отличный спортсмен, бегавший кроссы с полной выкладкой, дышал с трудом. Он нуждался в квалифицированной медицинской помощи. А где они, медсанбаты? Где стрелковые дивизии, которые в составе войск прикрытия должны принять на себя удар врага, занять установленные для обороны районы? Их нет! Может, они на марше? В десятках километров от границы, которая полыхает огнем, и которую защищают немногочисленные пограничные соединения — заставы и комендатуры. Силы неравные. Но пограничники пытаются противостоять передовым отрядам регулярной немецкой армии, поддерживаемых артиллерией, танками, авиацией.
После нескольких отбитых атак и короткого рукопашного боя наступило затишье, тревожное, непредсказуемое. Не сумев сломить нашего сопротивления, гитлеровцы, похоже, отказались от дальнейшего штурма заставы. Однако ещё какое‑то время оставались на своём исходном рубеже, напоминая о себе то ракетами, то длинными автоматными очередями в сторону наших окопов. Как долго это продлится? И что потом? У нас на исходе патроны и гранаты. Осталось только несколько штук «лимонок», по обойме винтовочных и пистолетных патронов, по диску и неполной ленте к пулемётам и всего девятнадцать бойцов, способных держать оружие. Около восемнадцати часов, теряя людей, удерживаем обгоревший, израненный взрывами участок земли, где была застава, не подпускаем немцев к дороге, ведущей вглубь страны.
Мы одни. Затихла стрельба, глухо доносившаяся с соседних застав. Там тишина — либо все погибли, либо ушли. Охранять границу не имеет смысла. Её нет. Она оголена на многие километры. Пограничники выполнили своё назначение: в какой‑то мере сковали какие‑то силы врага и на какое‑то время задержали, сорвали план наступления передовых ударных частей немцев. Вот и 11‑ю заставу немцы не смогли взять сходу. Мы их не пустили. Им пришлось изменить привычную тактику наступления. Не помогли ни шквальный огонь орудий и минометов, ни автоматы, ни внезапность нападения. Немцам пришлось двинуться во многокилометровый обход через брешь, образовавшуюся между участками застав. Было видно, как вдали, поднимая пыль, ползут немецкие танки. За ними идут солдаты, эта серо-зелёная саранча, вооружённая новейшими автоматами.
Вглубь нашего воздушного пространства беспрепятственно уходят самолёты с чёрной паучьей меткой на крыльях. Как мы, горстка пограничников, можем их задержать? Чем? «Мессершмитт», летящий на высоте, не собьёшь выстрелом из винтовки, не достанешь «лимонкой».
День, жаркий, бесконечно длинный, клонился к вечеру. Нужно определиться с дальнейшими действиями: оставаться на месте или уйти? Без приказа? Какой приказ, когда и от кого он поступит?! Мы не нарушили воинской присяги, ­действовали по обстоятельствам, то есть, били немцев, били врага один на один.
В. Шунин, М. Кузьмичёв, К. Крамаренко и я сошлись в центральном окопе и обсудили, рассмотрели все варианты. Решили: идти на поиск воинских частей нашей армии, чтобы в их составе сражаться с гитлеровцами, нарушившими мирный договор и вероломно, без объявления войны, напавшими на нашу страну. Об этом совместном решении Шунин объявил бойцам, которые построились на площадке около окопа.
Проверили оружие, наличие патронов и вышли за пределы бывшей заставы.
***
Мы с Кузьмичёвым остались одни у догоравшего костерка. Говорить не хотелось. Да и о чём говорить? Расставание щемило сердце.
Затянувшееся молчание нарушил Марк:
— Капитан, а как быть с личными документами, с партийными билетами? Они не должны попасть в чужие руки, ведь с нами может всякое случиться. Сожжём или в приметном месте закопаем?
— Дорогой мой друг, Марк Васильевич, из пепла только сказочная птица Феникс возрождается. Сожжём, и что? Лучше здесь понадёжнее спрячем. Запомним место. Вернёмся и заберём свои документы.
На том и порешили. На двух березах ножами сделали засечки, под небольшим пнём закопали свои документы, упакованные в несколько непромокаемых обёрток от индивидуальных пакетов.
От того, что «расформировалась» наша пограничная группа, по существу ничего не изменилось. Единственное преимущество в том, что вдвоём проще затаиться, легче уйти от преследований при столкновении с немецкими постовыми или снующими повсюду белоповязочниками. А в остальном те же проблемы — постоянная настороженность, полная неизвестность о нахождении наших воинских частей, невозможность вырваться за пределы Литвы. Ходим по какому‑то замкнутому кругу.
Обсуждали и строили с Кузьмичёвым различные планы, как прорваться через немецкий заслон, чтобы выйти к своим, добраться до линии фронта.
Несколько вечеров, таясь, наблюдали за движением поездов на станции Юодпятряй. Если удастся попасть на открытую платформу или в тамбур товарного вагона, то, может быть, сможем выбраться из Литвы. Риск большой, но разве мы не рискуем ежедневно? А если повезёт и окажемся на белорусской или российской территории, свои люди помогут, и мы обязательно выйдем к линии фронта или попадём к партизанам.
План наш сорвался. Когда в вечерних сумерках подошли к станции в надежде пробраться к намеченному составу, обнаружилось, что кроме «нашего» на железнодорожных путях находятся военные эшелоны, прибывшие из Германии. Все забито солдатнёй — галдящей, жующей, пиликающей на губных гармошках. Ведут себя полновластными хозяевами.
Нам бы сейчас с пяток ручных гранат, чтобы швырнуть их в эту густую серо-зелёную массу. То‑то шуму и переполоху наделали бы! Но у нас с Марком гранат нет. В пистолетах осталось по одному патрону, бережём для себя на всякий безысходный случай, а он может возникнуть в любой момент.
Вместо поездки поспешно отползли от станции и потихоньку выбрались из города.
Без остановки шли всю ночь. Под утро вдали показался какой‑то городок, заходить в него не стали — рискованно. К тому же силы наши на исходе. Уже несколько дней по существу не ели. Краюшка хлеба, которую нам дала сердобольная пожилая литовка, повстречавшаяся на просёлочной дороге, ­давно ­закончилась. Нужно где‑то дождаться вечера, и мы свернули на заросшую мелкой травой тропинку, ведущую к саду. На ухоженный сад он не походил. Какая‑то заброшенная старая усадебка с кривыми фруктовыми деревьями, густо разросшимся малинником, кустами смородины и сирени. Не очень подходящее место для «отсидки», но выбора и времени на раздумья у нас не оставалось — по дороге со стороны городка не спеша шли два немецких солдата. Шли беспечно, переговариваясь. Автоматы на ремне болтались за плечами рядом с ранцами. Встреча с ними ничего хорошего нам не сулила. Солдаты заметили нас и прибавили шагу.
Мы успели нырнуть в кусты ещё до их окрика: «Halt!» (Стоять!). Проползли несколько метров и притихли. Надеялись, что немцы не сунутся в заросли, а постреляют и уйдут. Мы ошиблись. Они не открыли автоматную стрельбу, а полезли в колючие кусты.
Я лежал, прижавшись к сухой траве, и, затаив дыхание, прислушивался к треску кустов под ногами солдат. Может, повезёт, и немцы пройдут стороной? Но шаги приближались. Остановились около меня. Не поднимая головы, я увидел рядом с собой тупоносые сапоги и дуло автомата. Надо мной стоял упитанный немец. Он не нажал на курок автомата, а удивлённо произнес:
— Пограничник?! — хмыкнул. — Ну, вставай, вставай, отбегался.
Это были последние слова в его жизни. Не поднимаясь, я рванул немца за ноги и повалил на землю. Толстяк не успел ни выстрелить, ни крикнуть. Сопротивлялся он молча. Борьба закончилась скоро. Откуда‑то у меня взялись силы, чтобы одолеть немца. Он обмяк и затих под моими судорожно сжатыми руками на его горле…
А неподалеку, ломая ветки смородиновых кустов, отбивался от «своего» немца Кузьмичёв. Кряжистый, жилистый солдат одолевал Марка. Своим крепким телом он плотно прижал Кузьмичёва к земле. Марк хрипел. Я выстрелил из пистолета в голову немца, и его руки отпустили шею Марка. Помогая Кузьмичёву выбраться из‑под убитого немца, видел, как изрядно пострадал мой товарищ. Он с трудом дышал.
— Спасибо, Павел. Я твой должник… — переводя дыхание, хрипло говорил Марк, потирая горло. — До конца своей жизни твой должник…
— Успокойся. Не стоит и не время разбираться в долгах. Идти можешь? Отсюда нужно поскорее убираться. Хотя место пустынное и хлопок выстрела негромкий, но может, кто‑то его услышал, да и этих вояк скоро могут хватиться. Начнётся поиск. Нужно уходить.
Марк ещё немного посидел и, опираясь на меня, поднялся. В своей обычной манере подбодрил себя:
— Всё, командир! Подъём! Полежал и достаточно, за работу.
Мы проверили карманы и ранцы убитых. Их документы и набор порнографических открыток оставили, а продукты и сигареты переложили в свои вещмешки. Запаса еды хватит на несколько дней.
Забросали убитых сломанными ветками, прихватили их автоматы и, закинув свои потяжелевшие вещмешки на плечи, быстро, насколько позволяли силы, пошли вглубь участка, который чуть не стал нашим последним местом пребывания на Земле.
Шли молча. Затянувшееся молчание прервал Кузьмичёв. Он не то спросил, не то констатировал факт:
— Мародёрствуем, товарищ капитан?!
Ответил ему в тон:
— Нет, товарищ лейтенант, не мародёрствуем, а экспроприируем. Это контрибуция, дорогой Марк, за синяки на твоей шее от «дружеского» объятия немца и за мой порванный рукав гимнастёрки.
Марк засмеялся:
— А пусть не лезут к нам!
Участок закончился у негустого леса. У его кромки натолкнулись на полуразвалившийся шалаш. Вход в него заплетён паутиной, значит, туда давно никто не входил. Неподалёку звенел родничок, выливаясь в широкий ручей, и валялись несгоревшие головешки от костра. Они успели прорасти реденькой травой. Всё говорило о том, что это красивое глуховатое место давно не посещалось. Для нас — это подарок судьбы. Лучшего места, чтобы передохнуть, не сыскать. Сил совсем не осталось, от слабости дрожали ноги, от голода желудок к позвоночнику подтянулся, а перед глазами круги зелёные мелькают и кружатся. Марк опустился рядом с шалашом.
— Всё, Павел. Ноги не держат. Делаем привал.
— Хорошо, привал так привал, — согласился я со своим товарищем. — Ты полежи, сгрызи пару галетин, только не увлекайся и не переусердствуй. А я пообследую «дачу», может, какую‑нибудь завалящуюся посудину найду. Тогда будет у нас княжеский обед и купеческое чаепитие.
Недолгие поиски дали результат — обнаружил пару котелков, закопчённых и помятых, но не дырявых, вполне пригодных к употреблению, нашлось несколько выщербленных чашек с отбитыми ручками, но зато фарфоровых. Когда‑то они входили в дорогой чайный сервиз и, наверное, являлись гордостью хозяина, а теперь валяются в куче ненужного хлама. Вот и мы с Кузьмичёвым недавно были авторитетными, подтянутыми, успешными командирами, а сейчас, как загнанные звери, мечемся, прячемся, шарахаемся от каждого шороха, и не видно конца края нашей беготне…
Мысленно одёрнул себя, приказал: «Не раскисать! Не отчаиваться!» Взял «посуду» и поспешил к Марку. Застал его жующим. Судя по валявшимся упаковкам, он успел расправиться не с одной пачкой «трофейных» галет. Не сдержавшись, прикрикнул на него:
— Хватит есть! — отобрал початую пачку галет. — Остановись!
— Жалко немецкой пустой трухи? — по‑детски обиженно спросил Кузьмичёв.
— Нет, галет не жалко. Пойми — нельзя нам с голодухи всухомятку наедаться. Вот горячей водички попить вволю можно!
— Похоже, мне и водички сейчас нельзя много пить. Эти эрзацкие галеты разбухнут в желудке, пузо лопнет, и ремень не удержит, — мрачно пошутил Марк, помогая прилаживать котелки с водой над разгоравшимся костерком.
Через каких‑то полчаса «обед» был готов. Мы опустошили двухлитровый котелок супа из концентратов, заправленного банкой мясных консервов. Я ел вприкуску с галетами, Марк — вприглядку, опасался, что «пузо лопнет». Потом мы чаёвничали. В котелок с кипятком бросили пригоршню листочков чёрной смородины и пару веточек душицы. Такого вкусного варева мы, кажется, никогда в жизни не ели и не пили. ­Желудки блаженствовали, душа радовалась, тело исходило приятной истомой.
Мы лежали в тени шалаша и смотрели в безоблачное небо, высокое и на редкость голубое, безмятежное, ничем не напоминающее, что одиннадцатый день идёт война, гремят пушки, гибнут люди, а мы с Марком всё ещё находимся в бегах.
Марк явно приободрился. К нему вернулось его шутливо-ехидненькое настроение:
— Слушай, Павел, я сейчас чувствую себя восточным падишахом: возлежу в тени роскошного шатра, дышу благоухающим сосново-липовым нектаром, — он лениво повернулся на бок, отхлебнул из щербатой чашки холодного чая. — Вкушаю из кубка настой амброзии, — раскурил дешёвую немецкую сигарету, выпустил колечки дыма и продолжал: — Курю кальян. Ну, падишах падишахом! Только одалисок нет…
Я рассмеялся.
— Вот-вот, их‑то, этих красавиц, нам с тобой только и не хватает. В общем так, дорогой Маркуша, похоже ты ожил, если о девах из гарема заговорил, а посему не пора ли изволить «падишаху» встать с ложа и привести себя в порядок? Личный брадобрей, правда, отсутствует, поэтому воспользуйся «трофейной» безопасной бритвой и соскобли щетину со своего падишахского лика.
Ловко работая бритвой, Марк сокрушался:
— Ну, какой падишах без бороды? Ни солидности, ни уважения. А может, всё‑таки хоть усы оставить? Конечно, лучше бы отрастить настоящую пышную бороду. Забот меньше, и теплее, и комары запутаются, не искусают.
— Брейся, брейся, падишах! Хоть на человека станешь похож, а не на бродягу, разбойника с большой дороги.
Марк не остался в долгу:
— Можно подумать, что ты выглядишь аристократом-красавцем… в разорванной гимнастёрке.
Перебрасываясь шутками, мы ополоснулись в ручье. С водой уходила наша усталость, напряжённость, чувство безысходной загнанности. Мы решили заночевать в этом тихом месте, дать себе передышку, да и Марк, несмотря на бодрячество, нуждался в отдыхе, немец его изрядно помял.
Загасили костерок и, взяв автоматы, прихватив вещмешки, ушли в лес. Ночевать в шалаше не захотели. Под июльским небом и у журчащего ручья тоже неплохо спится. К тому же на открытой местности безопаснее, всё хорошо просматривается и прослушивается. Положив под голову вещмешок, а рядом автомат, мы уснули.
Проснулся я под утро от чувства надвигающейся опасности. Сквозь сон мне послышался собачий лай. Приснилось? Прислушался. Нет, это не сон! Где‑то далеко действительно взлаивали собаки. Тишина — и опять лай, всё громче и громче. Я разбудил Кузьмичёва. Он моментально стряхнул с себя остатки утреннего сна.
— Нужно уходить. Наверное, обнаружили убитых немцев и пустили собак по нашему следу. Лают овчарки, а не дворовые собачки. Так что, как говаривал наш старшина Крамаренко, кончай ночевать! Собираем вещички и в путь, пока нас не застукали, не будем дожидаться встречи с немецкими овчарками.
Чтобы сбить собак со следа, потоптались около костра, прошли какое‑то расстояние по берегу в направлении течения ручья, вошли в воду и повернули назад.
Оступаясь на скользких камнях, шли вспять течению. Лай собак становился всё тише и тише. Мы оторвались от преследования, но выходить на берег не стали, продолжали идти по воде. Ручей становился глубже и шире, а мы всё шли и шли против течения.
Куда выведет ручей — не знали, главное, чтобы уйти подальше от места нашей ночёвки, подальше от немцев и овчарок.
***
Ручей начинался родничком, бьющим в заболоченном мелколесье. Под ногами предательски оседали рыжевато-зелёные кочки. Осторожно перешагивая с одной на другую, выбрались на песчаный бугор с чахлыми берёзками и хилым ивняком. Здесь было сухо. Мы с облегчением вздохнули — не увязли, не утонули в болоте. Ну, а то, что мокрые — не беда, высохнем, день солнечный, погожий.
— Ну и дела у нас с тобой, Павел. То немцы, то собаки, то болото, — выливая мутную воду из сапог и отжимая портянки, возмущался Марк. — И когда эта чёртова беготня и бесконечные прятки закончатся?
— Если выйдем к своим, закончатся; если схватят немцы, тоже закончатся — нас убьют. Но хуже смерти будет оказаться в немецком плену. Даже мысль о плене страшна, а каково нам, советским командирам Красной армии, в действительности оказаться в лапах врагов, и не просто врагов, а фашистов?
— Ничего себе перспективочка!.. Может, пулю в висок  — и вся недолга? — рассуждал вслух Марк. — Застрелился — и ни терзаний, ни мук, ни угрызений совести, что долг воинский не выполнил…
— Не всё так мрачно. Пробьёмся, лейтенант Кузьмичёв, пробьёмся. А свой воинский долг мы там, на границе, выполнили полностью, и не наша с тобой вина, что бегаем по лесам и болотам, а не бьём немцев в открытую. Давай‑ка, дружище, заедим мрачные мысли, перекусим немного, — предложил я, развязывая свой вещмешок.
— Поедим, пока портянки сушатся, — невесело закончил наш разговор Марк, доставая банки с консервами. — Спугнули нас овчарки, придётся сухим пайком довольствоваться. Сейчас бы твоего княжеского чайку.
Наступил вечер, а мы так и не определились, где мы и в какую сторону двинуться. Ночевали в песчаной яме от вывороченного ветром дерева.
Наша отчаянная попытка выйти к своим продолжалась, но всё сложнее было избежать столкновений с немцами и стычек с местными полицаями, встреч с недобрыми людьми. Пока были патроны в автоматах, мы отстреливались, потом отбивались кулаками, постоянно прятались и к началу июля так измотались физически, что, зайдя ночью в заброшенный сарай на окраине какой‑то деревни около городка Леляй, в изнеможении рухнули на кучу старой соломы и моментально уснули.
Разбудил меня не солнечный луч, пробившийся через дырявую крышу сарая, не грудное воркование голубей, а пинок в бок. Ещё не полностью проснувшись, я вскочил на ноги, что позволило избежать повторного пинка. Вскочил и Марк. Мы стояли плечом к плечу перед вооружённым парнем-полицаем. Он приказал:
— Марш вперед, жабы! — и отступил в сторону, давая нам дорогу к широкому проёму дверей сарая.
Мы послушно сделали несколько шагов и одновременно бросились на белоповязочника. Сбили его с ног, но выскочить из сарая не успели — ворвались ещё два таких же мордоворота, а за ними и третий. Видимо, их старший. Он ещё с порога сарая закричал:
— Не стрелять! Не стрелять, ребята! За живых получим больше, чем за мертвяков. Выводи! Посмотрим, каких птичек поймали, — он подошёл к нам, вгляделся в петлицы. — Ого, пограничники и к тому же не рядовые. Долгонько бегали, — с акцентом по‑русски удивлённо говорил старший полицай. — Шустрые оказались командиры. Многих поймали, а вы всё бегали. Ну, ничего, в Кельмах резвости поубавят. А это тебе за моего Пятраса, — и он с размаху ударил меня по лицу. Устоял я с трудом. Это удивило полицая, бил‑то профессионально. Он огорченно произнёс:
— А мой Пятрюкас от вашего пинка упал. Ну что ж, можно повторить, — и он замахнулся, чтобы вновь ударить меня.
Марк перехватил руку полицая и поддал ему под дых. Полицай согнулся, судорожно хватая ртом воздух. В защиту своего начальника на нас набросились его «ребята». Кто‑то щёлкнул затвором винтовки. А полицай сипел:
— Не стрелять! Бейте, но не стреляйте!
Мы с Марком прижались друг к другу спинами и отбивались от дюжих парней кулаками, ногами. «Битва» закончилась не в нашу пользу. Нас связали и бросили в сарай, туда, где мы так крепко спали, что поплатились своей свободой.
***
Это — ОФЛАГ-53, офицерский лагерь-накопитель для советских военнопленных, филиал Бухенвальдского концлагеря, как он значился в официальных немецких документах, о чём мы узнали уже позднее.
Волею трагических военных событий и немецкого конвоя я, капитан погранвойск Красной армии, и мои сослуживцы лейтенант М. Кузьмичёв, старший лейтенант А. Компасов, капитаны В. Сапронов и Л. Дубровский в июле 1941 года оказались в этом гиблом месте.
В лагере нет ни бараков, ни лазарета, ни медпункта. Тысячи пленных круглосуточно находятся под открытым небом. Под солнцем и звёздами. Под нестерпимым зноем и проливным дождём. Под нацеленными с вышек дулами автоматов и пулемётов.
***
Наконец, колонна медленно двинулась и пошла по проезжей части главной улицы Хаммельбурга. Жители открывали окна и с любопытством смотрели на толпу измученных, обросших людей в измятом, изорванном обмундировании, которых сопровождала вооружённая охрана.
Пройдя к окраине города, колонна свернула на шоссе Нюрнберг-Вюрцберг, а затем на дорогу к лагерю. Он был оборудован вермахтом на территории хаммельбургского полигона, где ещё во время Первой мировой войны находился крупный лагерь для военнопленных.
Лагерь нынешнего времени значился как ОФЛАГ-62 (XIII‑D) и предназначался для содержания пленных офицеров. В левой части лагеря виднелись небольшие домики для немецких офицеров, недалеко от них — казармы солдат охраны. Рядом с ними несколько двухэтажных зданий, приземистые строения — бараки для пленных. А чуть подальше от лагеря находилось старое кладбище русских военнопленных, похороненных здесь в Первую мировую войну. Ничего себе встреча и соседство с соотечественниками!
***
После трёхдневного карантина всех распределили по баракам. Я, А. Компасов и М. Кузьмичёв попали в один барак.
Наша тройка держалась вместе. Я и Кузьмичёв заняли нижние койки. Компасов забрался наверх. Рядом с ним устроился лейтенант-танкист со следами свежих ожогов на руках, такие же красные рубцы видны в расстёгнутом вороте гимнастерки. Смуглолицый, с внимательными озорными синими глазами. Симпатичный парень. Он белозубо улыбнулся:
***
Потом волей гитлеровцев их пути разошлись, у каждого сложилась своя судьба, а общими были голод, издевательства, унижения, болезни. По слухам, доходившим до Зобова, в 1943 году Кузьмичев был жив. Но что было позже, он не знал.
Вот такую горькую историю и поведал Зобов семье лейтенанта Кузьмичева.
Несмотря на свою сдержанность, Мария не раз горько плакала, представляя, что довелось испытать ее Марку. За время скитания с детьми по «легким» немецким лагерям она видела, как гитлеровцы обращаются с военнопленными, особенно с командирами. А ее муж к тому же пограничник, которых немцы люто ненавидели. А кого фашисты щадили? Кого миловали?
Окончательно судьбу мужа Мария узнала из письма, появившегося в семье из далекого сорок пятого года. Было оно от некоего Зыкина, сослуживца лейтенанта Кузьмичева. Он уведомлял, что Кузьмичев Марк Васильевич скончался в августе 1945 года в госпитале после тяжелой операции и похоронен в немецком городе Баутцене на кладбище российских воинов, погибших в годы Первой мировой войны. Письмо было отправлено в Орловскую область на родину лейтенанта. Какими путями оно шло, теперь никто уже не скажет. Но оно пролило свет на последние дни офицера Красной армии, который все годы войны провел в фашистских концлагерях, испытал тяжкую долю военнопленного, дожил до Победы и освобождения. Дождался свободы, но прожил недолго, так и не успев узнать, где его Мария, дети, живы ли они.
Вот такое иногда случается в жизни: тянется, тянется ниточка надежды и в одночасье обрывается…
Давно нет Марии Михайловны, так и не дождавшейся мужа с войны. Нет и сыновей лейтенанта Кузьмичева Виктора и Леонида, так и не увидевших больше своего отца. Но есть внуки и правнуки Марка и Марии Кузьмичевых. Значит, есть кому принять эстафету памяти от офицера-пограничника и его жены, верной подруги и спутницы. И эстафета принята — память о них бережно хранится в семьях Кузьмичевых-Бусыгиных, передается и будет передаваться их детям, внукам и правнукам.