Война (отрывки из записок моего отца).

Предисловие

Свои записки мой отец, Курбатов Алексей Тимофеевич, передал мне в конце 90-х и вскоре после этого его не стало. Я несколько раз перечитывал их. В 2008-м году, перечитывая рукописи в очередной раз, я поймал себя на мысли, что записки отца могут остаться вообще без всякого внимания, либо пропадут, и ни мои внуки, ни вообще кто-либо не прочтёт их. Мой отец пережил, раскулачивание и последовавшую ссылку всей семьи в дикие степи Казахстана.  Пережил страшную войну 1941- 1945. Ему повезло остаться в живых – в августе 1944-го он был тяжело ранен и был отправлен в госпиталь, как он сам выразился – «был представлен к долгой жизни». В 2008-м году я начал и в 2011-м закончил работу над текстом рукописей. Получившуюся повесть я разместил на литературном портале «Изба-Читальня» и вскоре получил несколько отзывов. Один из них был от Леонида Игнатенко из Никополя, руководителя группы «Поиск». Вот отрывок из его письма. 

«Я внимательно прочитал Ваши "Записки отца" - очень честная, и очень полезная (для тех, кто хоть что-то понимает в жизни) книга. И это далеко не случайно - дело в том, что Ваш отец в декабре 1943-го - феврале 1944-го освобождал нашу Никопольщину (г. Никополь Днепропетровской области, Украина). Спасибо Вам за Ваш труд! В воспоминаниях Вашего отца упоминается штурм господствующей над местностью высоты (это в том месте, где идет рассказ о хуторе Веселый, который находился в 5 км от этой высоты…)». 

Леонид Игнатенко восстановил все детали того боя. Более того, он прислал мне копии наградных документов моего отца. Всё это заставило меня ещё внимательней и с ещё большей любовью вглядеться в знакомые черты моего отца. 

Отец прошел рядовым солдатом дорогами той страшной Войны и подробно описал все, что сам видел, в чем участвовал, и что пережил. Я не уверен, что формат «Бессмертного Полка» позволит разместить целиком эти записки, поэтому я ограничусь здесь лишь несколькими самыми яркими эпизодами, предварив их перечнем тех мест, через которые провела его война.

Если я правильно понял, формат «Бессмертного Полка» все же позволяет поместить в его рамках текстовый файл. Если так, я попробую опубликовать здесь главу «Война» из  «Записок отца».

Курбатов Анатолий Алексеевич

г. Санкт-Петербург

декабрь 2024 г.

Дороги войны.

Здесь я хочу перечислить те места, по которым отец прошел от момента мобилизации на фронт весной 1942 года до ранения и демобилизации в августе 1944 года.

Начинал отец свой поход в составе 1035-го артиллерийского полка 153-й дивизии. Зимой 1942-го они были переименованы соответственно в 128-й гвардейский полк и 57-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

1. Село Губашево Чапаевского района Куйбышевской (Самарской) области. Здесь проходила подготовка новобранцев с начала апреля до 28 мая 1942 года.

2. 28 мая 1942 года дивизию новобранцев (153-я стрелковая дивизия под командованием генрал-полковника Чуйкова) отправили железной дорогой из г. Чапаевска через г. Сызрань (Куйбышевской – Самарской) области, г. Пензу, - до конечной станции – г. Урюпинск Ростовской (?) области. Здесь, скорее всего ошибка - Урюпинск сегодня Волгоградской области, и до границы Ростовской области порядка 100 км. Далее следовал 7-ми километровый марш (направление, вероятнее всего, к юго-западу) и недельная стоянка в ими же разбитом летнем палаточном лагере.

3. Станица Шумилинская. Станица Шумилинская – на севере Ростовской области, в 30-ти километрах от Дона на восток. То есть, скорее всего, после выгрузки частей на ж/д станции Урюпинск, они так и следовали в направлении на юго-запад, к Дону. 

4. Станица Казанская. Это на левом берегу Дона возле притока Песковатовка. Здесь была организована наша оборона летом 1942 года. 

5. Станица Мигулинская. В шестнадцати километрах от станицы Казанской вниз по течению Дона, на противоположном, правом берегу. В этом направлении  в конце ноября 1942 года двинулись части, сидевшие в обороне, для поддержания разгрома группировки Паулюса под Сталинградом.

6. Станица Мешковская. В тридцати километрах на юго-восток от станицы Мигулинской. Где-то здесь отец встретил новый 1943 год.

7. Чертково Ростовской области. В 70-ти километрах на северо-запад от Мешковской, на границе с Украиной. 

8. Старобельск – украинский городок, в 90 км на северо-запад от Чертково.

9. Красный Лиман. Еще 90 км в том же направлении, если идти напрямую без дорог. Сегодняшняя дорога, обозначенная на карте, делает крюк минимум в полсотню километров. По пути проходили большое село Меловатово. В районе Красного Лимана переходили по льду Северский Донец и входили в большое село Маяки.

10. Село Маяки в 4-х – 5-ти километрах севернее Славянска. Здесь на окраине Славянска отца миновала неминуемая смерть, настигшая всех находившихся внутри водонапорной башни, которую он по случаю успел покинуть до страшного взрыва. Здесь же он едва не угодил в лапы к немцам. 

11.  Город Краматорск в 15-ти километрах на юго-запад от Славянска. Отсюда их части выходили из немецкого окружения снова на восток (село Александровка…).

12.  Переправа на восточный берег Северского Донца. Дальше – на север вдоль железной дороги, переправа через реку  Оскол возле села Старый Оскол. Занятие обороны в десяти километрах восточнее (возможно севернее, - у отца – правее) города Изюм. Здесь 17 июля 1943 года отец был принят в партию. Отсюда началось летнее наступление. В короткий срок миновали станцию Лозовая (90 км на юго-запад от Изюма), город Павлоград и вышли к берегу Днепра. Это было в сентябре 1943 года.  Здесь, в сорока километрах севернее Днепропетровска отец на редкость удачно форсировал Днепр. В начале октября их перебросили в район главного наступления – южнее Днепропетровска.  Далее отец отмечает, что еще осенью того же 1943 года они были у города Никополя, что в сотне километрах к югу, на берегу Днепра. 

13.  Городок Апостолово, село Широкое – новые вехи зимнего наступления конца 1943 – начала 1944 года. Зимой 1944 года атаковали и контратаковали немцев в районе Кривого Рога, перешли р. Ингулец, освободили бесчисленное множество сел и хуторов, из которых отец запомнил Гуляй-Поле и три хутора с одинаковым названием – Весёлый. Здесь побывали в окружении, из которого удачно вырвались. Здесь же их части принимали непосредственное участие в окружении и ликвидации немецкой группировки в районе города Новый Буг. 

14.  В конце зимы 1943 – начале весны 1944 года беспрепятственно форсировали Южный Буг предположительно на участке между Николаевым и Вознесенском. Почти без боев, быстрым маршем, насколько позволяло бездорожье, миновали железнодорожную станцию Берёзовка.

15.  В апреле 1944 года почти без боев вошли в Одессу через село Дальник.
    10-го мая 1944 года вышли из Одессы и походным маршем проследовали через всю Одесскую область и вступили в Молдавию. Неспешный марш продолжался, по-видимому, не более недели. Вскоре пришлось срочно спешить на помощь нашему плацдарму, находящемуся  за Днестром.  По-видимому, это было южнее городов Тирасполь и Бендеры.  

16. В первой половине июня 1944 года, после двухнедельного отдыха (от Днестра их дивизия была направлена в тыл, где состоялось награждением ее орденом Богдана Хмельницкого) и после пополнения их части транспортировали до станции Раздельная – в тридцати километрах от Тирасполя на юго-восток. Здесь они погрузились в эшелоны и отправились к Киеву. Проезжали станции Казатин, Коростень (?), Вапиярка (Боярка?). Возможно с последним названием ошибка,- я такого названия не нашел, скорее всего, это станция Боярка перед самым Киевом. Также, похоже, ошибка в последовательности, - Коростень  проезжали не до Киева, а после него, так как далее из Киева следовали на север через станцию Сарны. То есть получается: Раздельная, Казатин, Боярка, Киев, Сарны. Где-то за станцией Сарны высадились,  шли на северо-запад и вышли к речке Стоход. 

17.  В июле 1944 года без боев проехали (на «студебеккерах) Люблин, Демблин, Гарволин, и местечко Корув. То есть двигались вдоль правого берега Вислы на север, к Варшаве.

18.  1-го августа 1944 года вышли к берегу Вислы и вскоре форсировали ее. Шли на запад к селу Магнушев. Недалеко от села отец неожиданно напоролся на немцев, его обстреляли, ранили, и он чудом спасся. Было долгое путешествие, в конце которого эшелон с ранеными был доставлен в госпиталь, в Баку. 

Курбатов Анатолий Алексеевич

г. Санкт-Петербург

декабрь 2024 г.

Название села, где мы стояли, я узнал позже. А когда узнал, что это Гуляй-Поле, был ошеломлен: неужели это то самое Гуляй-Поле – столица батьки Махно?!  Еще запомнились три хутора с одинаковым названием, - Веселый, которые мы проходили в эту зиму в разное время, но в самую лютую ее пору и с ожесточенными боями. Первый хутор Веселый переходил из рук в руки несколько раз. Когда мы, взводоуправленцы, подошли к нему, он находился в руках у немцев. Наша пехота, крайне поредевшая, была выбита из хутора на рассвете и залегла в полукилометре от него. Мы расположились в старом окопчике недалеко от полковой пушки, в километре от хутора, который отсюда хорошо просматривался. Вот видим, как от пехотных окопчиков в нашу сторону идет чуть пригнувшись под огнем противника человек. Когда подошел, оказалось, что это младший лейтенант, командир роты. Полы его шинели ниже колен были в нескольких местах пробиты пулями. Когда на это обратили его внимание, он удивился и не более того. Наше внимание он обратил на то, что из хутора доносится крик. Это был нечеловеческий душераздирающий крик! «Это, - говорит, - немцы наших пленных пытают. При отступлении эти трое не успели выскочить из хутора и попали к немцам». Мы слышали их вопли, и мороз по коже продирал. Их  пытали в одной из крайних хат, которая хорошо была нам видна. Чего добивались немцы? Получить от них важные военные сведения? Какие там сведения от рядовых солдат?! Похоже, немцы добивались того, что русские не выдержат и пойдут в атаку на выручку своих по открытому полю под огонь пулеметов. И командир роты не выдержал. Он приказал артиллеристам полковой пушки: «А ну-ка! Дайте в эту хату три снаряда!» После первого же снаряда, попавшего точно в хату, крик прекратился. Второй и третий снаряды были посланы со зла, с великого зла за наших погибших там товарищей. На душе было тяжело. Я мысленно просил прощения у погибших неизвестных мне солдат: «Простите нас. Мы ничем не могли больше помочь, как только прекратить ваши мучения и ухлопать ваших мучителей!» 

Второй хутор Веселый наша пехота освободила в ожесточенном бою. Мы, взводоуправленцы, вошли в хутор вслед за пехотой. Мы вдвоем сунулись в одну хату, а там в сенях кто-то стонет. Соломенная крыша над сенями разворочена миной. На полу лежит наш пехотинец, присыпанный серой пылью, и тихо стонет. Его шинель в нескольких местах пробита осколками. Полы шинели откинуты и видно, что ноги ниже паха передавлены, будто его железным колесом переехало. Крови нет, - она давно смешалась с пылью, отчего стала черной. Как он был иссечен осколками! Нам, видавшим виды, страшно было на него смотреть. Мы не стали его трогать, решили скорее позвать санитаров. Видимо, он нас услышал и стал шептать спекшимися губами (так он, наверное, кричал из последних сил): «Братцы, помогите! Пристрелите меня!» Мы ему говорим, как можно бодрее: «Потерпи, сейчас позовем санитаров. Еще долго жить будешь». А он: «Братцы, не уходите! Пристрелите меня! Христом-Богом прошу! Прекратите мои мучения!» Может, он был прав. Кто знает? Но я не допускал мысли, чтобы выполнить такую просьбу. Мой товарищ, наверное, - тоже. Ведь если человек в сознании и здравом рассудке, значит, он еще может жить. Может быть, поддался временной слабости и, вполне возможно, теряет рассудок. Разве придет кому-нибудь в голову такая дикая мысль, - убить живого человека? Нет! Тут можно с ума свихнуться! Мы выскочили, как ошпаренные, на улицу с криком: «Санитары!!! Сюда!!!»….

Третий хутор Веселый нам увидеть не пришлось. Когда мы к нему подошли, то увидели, как у его окраины выстроилась шеренга пехотинцев, человек сорок. Они тоже пришли сюда только что перед нами. Командир полка благодарил всех за успешно выполненную накануне боевую операцию. Сказал, что всех представляет к награде – медали «За отвагу». Я не совсем понял, что за люди были в этой шеренге. Кажется, это была развед-рота, - соль полка, гордость и надежда командира. Люди выглядели уставшими, суровыми, закаленными по-настоящему в горниле войны. Командир полка говорил: «Знаю, что вы очень устали и заслужили отдых. Но там, за гребнем увала, наши никак не могут взять хутор Веселый, и им надо помочь. Сейчас пообедаете, полчаса отдохнете, и – вперед!» Нам потом стало известно, что многие из них в бою за этот хутор погибли. Мы только видели, как они шли туда, за гребень, под сильным ружейно-пулеметным огнем. А хутор так и не был сразу взят….

Положение было тревожное, - это чувствовалось по поведению комбата. Да и сами мы догадывались, что глубокий (километров 12) и узкий (километра 3) клин наших войск за день расширить не удалось, и теперь можно ожидать от немцев большой неприятности. За полночь буран утих, стал усиливаться мороз. К нам пристали солдаты из других подразделений, образовался «минигарнизон»: два ПТ’эровца с противотанковым ружьем, два связиста с телефонным аппаратом, нас, взводоуправленцев, двое, и наших огневиков вместе с трактористом и командиром орудия семь человек. Стало известно, - мы отрезаны от наших основных сил под самое основание клина немецкими танками и находимся в «мешке». Если наш «гарнизон» за остаток ночи ничего не предпримет, чтобы выскочить из этого мешка, то никто не знает, «что день грядущий нам готовит». Послали одного в тыл, в разведку, посмотреть, сколько там немецких танков, и нельзя ли где-нибудь между ними незаметно проскочить. Вызвался пойти добровольцем один из связистов. Вот он скрылся в ночную темноту, и, как в воду канул. Кругом такая тишина, будто уши ватой заложены. Лишь изредка далеко впереди сверкнут слабые всполохи, и чуть слышно прострекочет пулеметная очередь, а сзади тихо. Проходит час, второй, - посланный разведчик не возвращается. Тут самое большее расстояние километра четыре-пять, - давно уже должен был вернуться, а его все нет и нет. Если бы он напоролся на немцев, так была бы стрельба. Может быть, попался внезапно, без выстрела? А может быть ему удалось незаметно пробраться к своим? Как бы там ни было, командир орудия, как командующий нашим «гарнизоном» в разведку больше никого не отправляет. Он приказывает всем спать, а утром будет видно, что делать. Мы выкапываем в плотно слежавшейся соломе норы, залезаем в них по двое, - так теплее. Кто может заснуть в такой тревожной обстановке и на таком холоде, как я, например, спим до утра. Утром снаружи крик: «Все быстрее вылезай! Танки!» Повыскакивали мы. Командир орудия дает команду: «Расчет к орудию! По танкам! Бронебойным! Заряжай!» Расчет у орудия, метрах в пятидесяти от омета, делает свое дело. А мы даже вначале не разглядим, где танки. Холод с окоченевшего тела перебирается внутрь, под ложечку. Видим, как справа над гребнем небольшого увала поднимаются черные башни немецких танков: одна, две, три, и ползут вдоль него, не высовываясь, так что сами танки остаются скрытыми от нас. «Вот, гады! Осторожные! Высматривают!» Командир орудия не выдерживает игры в прятки и дает команду: «По переднему танку! Прямой наводкой! Огонь!» Танк, будто внезапно наткнувшись на что-то, останавливается, и мы ликуем: «Есть! Один подбит!» И тут же по орудию ответный выстрел. Один снаряд – недолет! Ответный выстрел по танкам. В ответ – второй снаряд, - перелет! Орудие дает еще один выстрел, и все тут же бегут от него, зная, что третий фашистский снаряд попадет точно в цель. И в самом деле, только успели отбежать на 8-10 шагов, как снаряд попал точно в орудие. Одно его колесо перелетело через голову бегущего командира и покатилось впереди него. Бойцы расчета забежали за омёт. Против танков оставался ПТэР. Но оказалось, что к нему нет ни одного патрона. Все! Теперь мы против танков с голыми руками! Командир приказывает вывести из строя трактор. Мы стреляем в мотор, в радиатор. Кто-то вынимает из разбитого орудия замок и забрасывает его в сугроб. Всё это в считанные секунды. Затем по команде «Всем врассыпную! По одиночке! Бегом!» мы, пригнувшись насколько возможно, бежим от омета влево на подъем, стараясь, как можно быстрее скрыться от танков за гребень. Не знаем, не видим, гонятся ли танки вслед за нами или расстреливают нас, стоя на месте, на том гребне, откуда мы видны, как на ладони. Но какой ураганный огонь из пушек и пулеметов они вели по нам! Это кошмар!! Взрывы снарядов, двойные и хлёсткие, как кнутом по ушам! Визга пуль уже и не слышно. Лишь мелькают в глазах длинные искры огненной метели. Время и пространство потеряли реальность. Господи! Спаси! Помоги! Вынеси отсюда! Краем глаза вижу, как впереди меня, шагах в пятнадцати, пригнувшись, бежит связист. Телефонный аппарат болтается у него на боку. Он то и дело поправляет его. Вдруг на его месте белое облако взрыва! Снаряд попал прямо в него, - и ни человека, ни аппарата, лишь черное пятно на снегу. Бегу мимо. Душа сжата в комок. В нее уже не влезает ни жалость, ни сострадание, а лишь еще одна капля тупой боли. Так мы бежим под неослабевающим огнем до самого гребня. Еще немного, еще чуть-чуть, - и мы скроемся от огня танков! Но тут же попадаем еще и под артогонь противника. Бьют, гады, по нам батареей. Вокруг нас рвутся сразу четыре снаряда. Господи! Будет ли спасение?! Впереди маленький окопчик по грудь. Туда уже вскочил один. Я – к нему. Сидим полминуты, сидим минуту. Начинаем понимать, что можем досидеться, - дождаться танков. Наши бегут уже метрах в трехстах впереди. Мы выскакиваем и тоже бежим, опять же под артогнем, который сопровождает нас и километр и два и три. Сколько нас выбежало живых, не знаю, потому что мы разбегались и разбредались все дальше и дальше друг от друга. К своим мы пришли по одиночке. И вот, когда уже совсем пришли к своим, и, что называется, пощупали себя руками, только тогда поверили в свое спасение.

Командир взвода с развернутой картой дает мне задание: «Пехотный полк (тот, который должен поддерживать наш артдивизион) находится на южной окраине села Мангушево, вот здесь. Ты на велосипеде быстро поедешь вот по этой грейдерной дороге, идущей к северной окраине села. Проедешь по селу, найдешь полк, вернешься назад к северной окраине и встретишь нас». Я взял велосипед, вышел к дороге, до которой оказалось не более ста метров, и покатил по ней, весёлый и беззаботный, будто был не на войне, а на прогулке. …

Так я и ехал в раздумье обо всем увиденном и услышанном, глядя перед собой на дорогу. Когда километра через два пути, встревоженный необычной тишиной, я стал внимательно озираться по сторонам, то заметил справа от дороги, метрах в ста пятидесяти, обращённую бруствером в мою сторону, траншею и торчащие из-за него тёмно-серые каски. Внутри у меня всё похолодело. Я слез с велосипеда и стал смотреть в бинокль, убеждаясь, что это немцы. Они внимательно смотрели в мою сторону. Всё! Я приехал на край своей жизни! Ещё я увидел в бинокль, как из придорожной будки, метрах в двухстах от меня, вышел офицер с солдатом и машет мне рукой: «Ком, ком! Нах плен!» (Иди, иди! В плен!).  Все немцы, наверное, так и подумали, что я приехал  к ним сдаваться в плен, и потому в меня не стреляли. Я думал по-другому. Для меня плен – это смерть, и, скорее всего, смерть мучительная. Я медленно опускал бинокль, ни куда более не глядя, а в сознании быстрой чередой проносились картины моей жизни, начиная с далекого детства до вот этой последней минуты. Наверное, это была секунда, после которой я весь напружинился, и – «будь что будет!» - мгновенно развернул велосипед, вспрыгнул на него и что есть мочи стал крутить педали, так что он заскрипел подо мной от напруги. Но не успел я сделать и двух оборотов педалями, как шквал ружейно-пулемётного огня сшиб меня. Сначала перед глазами брызнули мелкие осколки разбитого разрывной пулей бинокля, потом непонятно почему передо мной начала дыбиться земля, - всё выше и выше, и стук мне сверху на голову, так, что я закувыркался и закатился в неглубокий кювет, а велосипед задребезжал, упав прямо на дороге. Только теперь, лёжа в кювете, я почувствовал острую боль в левой руке, ощутил, что она словно плеть, - не слушается меня и мешает. Стало понятно, что земля дыбилась и поворачивалась в те короткие мгновения, когда, раненный разрывной пулей, я потерял сознание и падал с велосипеда. Я стал пытаться уползать от немцев, гребя правой рукой сыпучий песок, но не сдвинулся с места. Остатки разбитого бинокля под грудью тянут за ремешок мою шею вниз. Я снял ремешок, откинул бинокль, и опять пытался ползти, и опять ни с места. Теперь съехавший со спины под грудь автомат точно так же, как бинокль, тормозил моё движение. Я снял и отбросил автомат, который был забит песком, и стрелять из него всё равно было нельзя. Теперь бы скорее ползти, да сил совсем мало. Что же делать?  Немцы рядом и вот-вот прибегут и схватят меня! Я решил встать и пока есть силы уходить, а там будь что будет. Я встал и медленно зашагал на песчаный пригорок, идущий вдоль дороги, через шквал вражеских пуль, и на самом его гребне лишь одна попала мне в ту же руку, прямо в локтевой сустав. Я даже видел, как на сгибе рукава гимнастёрки появилась дырка от простой пули, потому что в этом месте рукав еще был чист, - вся кровь из первой раны мочила рукав ниже локтя. Получив удар от второй пули, я упал и покатился с гребня под небольшой уклон в траву. Помню, - это был невысокий и негустой клевер. Я пополз по траве на коленях и на локте правой руки, сначала прямо, потом чуть влево, чтобы немцы, стреляя наугад в то место, где я упал, не могли попасть в меня. Так прополз я метров сорок-пятьдесят и понял, что такими темпами, выбиваясь из последних сил, я далеко не уйду, и немцы еще могут прибежать и схватить меня. Не понимаю, почему они этого не сделали. Так или иначе, но мне помогал мой ангел-хранитель. Он помогал мне и тогда, когда я встал и пошёл от немцев, а они стреляли в меня теперь лишь из винтовок, потому что я слышал свист отдельных пуль и, чем дальше я уходил, тем свист их был всё реже и, наконец, совсем прекратился. Это означало, что я скрылся из виду немцев за пригорком, от которого уходил, хотя прошёл не более полукилометра. Теперь мне надо было остановить кровь, которая хлестала ручьём. Я остановился, достал индивидуальный пакет из правого кармана штанов, разорвал его зубами и стал пытаться перевязать себя правой рукой. Приложу подушечку на рваный рукав, откуда хлещет кровь, и пытаюсь дотянуться до скатки бинта, который прижимаю левой рукой к своему боку, но не успеваю этого сделать, как подушечка отваливается от раны. Так повторяю несколько раз и всё безуспешно. Чувствую, что теряю силы и время напрасно. Тогда я решаю попытаться перевязать себя на ходу, - конечно, получается еще хуже. Вдобавок, скатка бинта выскользнула у меня из-под раненой левой руки. Я не стал её поднимать, - побоялся, что упаду и больше не встану. Так я и шёл, распуская за собой бинт, лишь придерживая на ране подушечку, пока бинт не зацепился за что-то и не вырвал из-под руки подушечку. Я попытался достать второй бинт из левого кармана штанов правой рукой, но безуспешно, и стал придерживать поток крови из раны ладонью. В носу или во рту был нестерпимый пресный запах, какого я раньше не знал, - это был, наверное, запах крови. Я уже отчаялся дойти до своего спасения, как увидел идущих навстречу наших пехотинцев и закричал: «Братцы, спасите! Братцы, перевяжите! Братцы, спасите!!!» Ко мне подошёл офицер, спросил: «Откуда ты здесь оказался?» - «Я артразведчик, на немцев напоролся, еле утёк, истекаю кровью, помогите!» - «А где немцы?» - «Вот за тем пригорком, за дорогой в траншее сидят». Офицер крикнул: «Эй, Филимонов! Перевяжи товарища и помоги ему добраться вон до того домика, там будет наш медпункт». Не знаю, кто он был, Филимонов, - боец или санитар, но перевязал он меня ловко. Разорвал по плечо и оторвал рукав гимнастерки, забинтовал от кисти и выше локтя руку несколькими индивидуальными пакетами, в том числе и моим, пока сквозь бинт не перестала просачиваться кровь, подвесил согнутую в локте руку на ремне через шею. И мне стало немного полегче. Тем временем подошёл ещё один офицер, узнал, что немцы за пригорком, отдал команду: «Приготовиться к атаке! Широким шагом, врассыпную, вперёд!» А Филимонов привёл меня к дому и положил возле него на траву. Вскоре в том направлении, куда пошла наша пехота, начался бой. Постепенно бой усиливался и расширялся. К дому стали прибывать раненые, - некоторые своим ходом, а некоторых приносили. Солнце клонилось к закату, когда по дому стала бить немецкая артиллерия. Снаряды рвались то с той стороны дома, обращённой к противнику, то с нашей стороны, где лежало с десяток раненых. Я не знаю, были ли раненые в доме и почему немцы вели по нему огонь. Снаряды рвались всё ближе и ближе. Кто-то заматерился: «Надо сматывать отсюда, пока не добили!» Ходячие раненые потекли один за другим, за ними и я. Смутно помню, что рядом со мной шёл один раненый солдат, может быть, полегче моего, потому что был пошустрее. Он помог мне напиться, зачерпнув своей каской воду из болотца. Вода была противная, но мучительную жажду я утолил и пошёл побыстрее. До наступления темноты надо было добраться до санчасти. Это нам удалось. Санчасть находилась в большой землянке. При свете коптилок мне обработали рану и наложили на руку проволочный «лубок». Недалеко отсюда была паромная переправа через Вислу, через которую переправлялись на эту сторону очень важные грузы. Переправа была перегружена, но раненых небольшими партиями переправляли на наш берег. Тяжёлых раненых санитары переправляли в первую очередь, остальные ждали своей очереди. Ждать было невмоготу, тем более, что немецкие ночные бомбардировщики то и дело бомбили переправу и её окрестности. А так хотелось вырваться из лап смерти! Жизнь, прекрасная и бесконечно долгая, была вон там, на том берегу! Наконец, настала и моя очередь на переправу. Слава богу! Всё обошлось. Когда все раненые сошли с парома, я на повозку ложиться отказался, сказав, что обязательно надо на свою батарею. Почему мне так сильно было надо, я до сих пор не пойму. Надо было обо всём доложить и узнать, живы ли мои товарищи. Но ничего этого сделать мне не пришлось. Я был в забытьи, кто-то положил меня в шалаш из плащ-палатки. Когда я очнулся, старшина приказал кому-то везти меня на повозке до первой попавшейся машины, идущей в тыл, при этом он сказал, что я представлен к ордену «Красного Знамени». А мне было не до ордена, главное, - я был представлен теперь к долгой жизни…