Я жил в семье фронтовика и - среди фронтовиков. Участники Великой Отечественной войны жили на нашей и соседних улицах буквально в каждом втором дому. Они приходили к нам по делу и без дела, покуривали на лавочке, сидели за чаркой водки за столом, помогали пилить дрова, городить заборы, пахать огород. Это были пожилые, но еще крепкие мужики - с сильными умелыми руками, ясностью души и твердыми взглядами на жизнь. И что характерно, практически никто из них не выпячивал своих фронтовых заслуг, не бил себя в грудь, называя "спасителем Отечества", не требовал себе ни наград, ни особых привилегий. Если же кому-то и случалось кичиться своим боевым прошлым, то такое поведение молчаливо, но единодушно осуждалось.
Мой дед, Михаил Иванович Криворотов, с которым я прожил бок о бок почти сорок лет, считанные разы вспоминал при мне о войне. Помню его рассказ о том, как их часть входила в освобожденный во время зимнего московского наступления город - кажется, Калинин, - и как облилось кровью его сердце, когда он увидел этот мертвый город, сожженные дома и маленького голого мальчика, семенившего навстречу их марширующей колонне.
Помню, как он говорил о бомбежке госпиталя, где лежал после тяжелого ранения, - надвигавшийся вой немецких самолетов был настолько страшен, что солдаты, люди не робкого десятка, инстинктивно забивались под кровати. Один-единственный раз рассказывал дед и о своем фактически последнем дне на войне - как он буквально на секунду задержался возле замешкавшегося пулеметного расчета, и только успел сказать: "Передвигайтесь!" - как услышал разрывающий душу свист вражеской мины... И всю жизнь потом вспоминал человека по имени Коля Герасимов, который вытащил его, истекающего кровью на снегу Старой Руссы, - вытащил, подарив ему долгую жизнь, а сам погиб на другой день...
Дед после ранения одиннадцать (!) месяцев провалялся по госпиталям, потом снова был взят на фронт, но рана открылась прямо в дороге, и только тогда он был признан "нестроевым". Рана не закрывалась у него более двадцати лет - и все это время он, по его словам, "гнил" - и работал, да в не какой-нибудь теплой конторе счетоводом, а на Волге, в полной опасности и трудов профессии сплавщика. Перед моими глазами до сих пор стоят эти полузатянувшиеся, но отчетливо различаемые выбоины на его теле - следы от немецких осколков, пожизненная метка войны...
Эти люди и в мирной жизни оставались солдатами: неистовыми в труде, непримиримыми к подлости и лицемерию, чуткими к чужому несчастью, мужественными и стойкими и одновременно сентиментальными и ранимыми. Мой дед оставался солдатом до конца своей жизни. Он был солдатом, когда с голыми руками бросался на вооруженного бандита, когда тонул во время шторма на сплаве, когда, перебитый тяжелым деревом, лежал в лесу на снегу и один на один боролся со смертью, когда в свои семьдесят три года, оставшись без ноги, нашел в себе силы жить дальше - и не просто жить, но и быть полезным своим близким...