Боевой путь

О чем думают солдаты, провожая в армию сыновей? Высокий мужчина, чуть сгорбившись, сидит на крыльце маленького домика, держит в руках повестку: «Явиться в призывную комиссию... При себе иметь...»

Мужчина сравнительно молод, ему еще нет сорока, но голову сильно побелила седина, сверст­ники величали его уважительно, как ве­терана, - Федотыч. Если Михаила фото­графировали, то только в профиль, как Нахимова. Один глаз у него был выбит, на виске розовел страш­ный шрам. Разговаривая с ним, я неволь­но отводил взгляд в сторону. Лицо суровит глубо­кая складка между бровей. Когда он встает и начинает прохаживаться по веранде, заметна хромота.

— Служи, сын, честно, — говорит он высокому, стройному юноше и долго молчит.

О чем он думает, Михаил Федотович Конашенков, благословляя сына на честную службу Родине?

*      *     *

— Меня на войну призывал отец в декабре 1941 года. Не в армию — на войну. В армию я был молод, едва шестнадцать испол­нилось. Отец был коммунистом, на почте в Вязовахе работал. В октябре оккупировали район, он сразу ушел в партизаны.

Я  изнывал от безделья.  Руки  чесались, насобирал оружия всякого. Искал дороги к партизанам. Декабрь­ской ночью пришел отец. Я был на седьмом небе. Ду­маю, что бы ты, батя, ни говорил мне, а я от тебя не от­стану, пока не возьмешь. Он сказал всего два слова: «Ну, собирайся...» И мы пошли. Той же ночью. Мать плакала на крыльце...

Я нес на плече тяжелую, как дубина, канадскую вин­товку и радовался: иду воевать! Вместе с отцом иду! Как в книжках про гражданскую войну... Такие были у меня мысли. Не знаю, о чем думал отец, он не любил много говорить. Вот так уходил я на войну: впереди молчаливый отец, сзади — мать в слезах...

Первое задание — в разведку. Как был в шубенке, в растоптанных валенках, только нищенскую суму через плечо надел, пошел по деревням. Кому велено было, приказ командира передал, со связными встретился, сам, что видел, запоминал. В одной деревне фашисты схватили, но уж больно не походил я на партизана в их представлении, отпустили.

Потом стал бойцом, пулеметчиком, минером...

Когда заходил разговор о героизме, Михаил Федотович рассказывал про деда Егора, погибшего в бою под Зубовкой. Каратели, отправляясь на очередную опе­рацию, заставили престарелого Егора стать их проводником. Опасаясь попасть в засаду, гитлеровцы отправили деда впе­ред, приказали: "Пройдешь по деревне и, если партизан нет, вернешься и с того бу­горка помашешь рукой. И стоять на мес­те! Иначе - капут!'

Придя в деревню, Егор встретил там партизан, приготовившихся встречать врага. "Как поступишь?" - спросил коман­дир. "Пойду звать гостей", - решительно ответил дед. Вернулся и стал махать ру­кой. Успокоившиеся каратели двинулись вперед и угодили в ловушку. Внезапный огненный шквал смел их до единого. Но кто-то из врагов все же успел послать ро­ковую пулю в смелого Егора Козлова.

- Вот это был дед! - восхищенно вспо­минал Михаил и когда пришлось самому попасть в переплет,  невольно вспомнил деда Егора...

В сорок втором году отряд перешел на границу со Смоленской областью, в район Раменье — Иструбы. Отсюда ходили на диверсии: дороги рвали, эшелон с танками под откос пустили, артиллерийский тягач гра­натами забросали. Много было дел, всего не переска­жешь...

Самое трудное выпало на мою долю четвертого сен­тября сорок второго года. Испытание выдержал, но в живых вряд ли быть, если б не Евдокия Николаевна Ку­лагина. С тех пор считаю ее второй матерью. Но об этом потом...

Шли мы в тот день большак Завидово — Зуйки ми­нировать. В группе было четверо: я, Катя Смирнова, Си­дор Бойков и Тихонов, забыл его имя. Видно, заметили нас фашисты, когда мимо Раменья по опушке леса шли. На обратном пути попали мы в засаду. Вытеснили нас из леса на поляну. Я за бугорком залег с пулеметом, дисков было много, два ящика. У остальных автоматы. Нас только четверо, а их, судя по огню, не меньше полу­сотни. Обложили плотно. В одном месте, где пашня под уклон уходила, оставался коридорчик. Я велел ребятам отходить. Они поползли по борозде. Когда наперерез нашим кинулся один — очередью срезал его, второй поднялся — и этого тоже.

Ребята ушли. Время было уже далеко за полдень, часов так около трех. Может, я еще и успел бы уйти, но пуля перебила правую ногу. Кровь течет, а я не чув­ствую, так распалился, такой азарт охватил, что, хотите верьте, хотите нет, бью очередями, а сам «Катюшу» пою. Я один, а их вон сколько, и не смеют высунуться на поляну.

Тогда немцы начали меня уговаривать. Кричат по-русски:

—  Сдавайся! Жизнь сохраним...

Я по голосу — очередью. Они тоже. Постреляют, по­стреляют и опять уговаривать.

—  Твоя судьба решена. Уходить некуда, ты окружен. Подумай. Даем пять минут.

Я без них вижу, что окружен. А в те пять минут «пе­ремирия», правду сказать, думал. Думал, что прожил всего-навсего семнадцать лет, что ничего-то не видел, ничего не успел. Вспомнил наш восьмой класс, ребят, которые, как и я, ушли партизанить. Вспомнил, как пришел батя за мной: «Ну, собирайся, сын». Тогда, в декабре сорок первого, в отряде все были коммунисты, один я комсомолец. Пересчитал свои боевые дела... Ну что ж, думаю, все-таки успел кое-что... Не считал, сколько, но порядочно уложил гадов.

Что наши придут на выручку, я особенно не рассчи­тывал. Если товарищи мои и доберутся в отряд, то за­станут ли еще кого там: утром все уходили на задания...

Короче сказать, за те пять минут я убедил себя окон­чательно: тут мне лежать навсегда. Но прежде чем это случится, я должен набить их столько, сколько могу.

Ровно через пять минут открыли они бешеный огонь, начали подползать ко мне. Тут меня еще раз ранило — в бок навылет. Стала одолевать меня слабость, много потерял крови. Прицела уже не вижу. Кусты, как в ту­мане, расплываются, голова тяжелеет, будто в сон ста­ло клонить.

В такую минуту и подкатили они мне гранату под самый ствол. Вижу — шипит! Оттолкнул рукой, метрах в пяти разорвалась, чем-то сильно ударило в глаз. У ме­ня голова упала на пулемет, и в этот момент они подня­лись.

Через секунду, может, две, я нажал на спуск и — пулемет мой захлебнулся. Перекалился. И тут словно тяжелой дубиной ударило меня по голове...

Дальше рассказывать тяжко. Был какой-то кошмар. Короткие вспышки сознания и черные провалы. Очнул­ся, лежу навзничь, что-то ползает по лицу. Открываю глаза — волосатая рука гладит лоб, щеки, и голос — тихий, уговаривающий:

—  Ты совсем ребенок... Мальчик... А жить так хоро­шо... Ты будешь жить... Вылечат лучшие -доктора... Ска­жи, где твои сообщники? Кто послал тебя?

Рука коснулась губ. Я раскрыл рот и что было силы впился зубами в палец. В памяти отпечаталась длинная фигура с закатанными рукавами. Эта фигура поднима­ет за ствол пулемет и с размаху ломает мне ногу... Опять провал... Он был, наверно, мгновенным, потому что я сразу же увидел черный зрачок пистолета. Писто­лет нацелен в голову. Вспышка огня — и все...

Прервем рассказ Михаила Федотовича Конашенкова и перенесемся от Оленина на юг, на самую окраину района. Там, среди непроходимых лесов, стоит неболь­шая — домов десять — деревенька Иструбы. Добирал­ся я туда весь летний день. Добирался, чтобы встретить­ся с Евдокией Николаевной Кулагиной. Кое-что я о ней уже знал, но не от Михаила Федотовича, а от другого человека — Анастасии Яковлевны Андреевой, бывшего работника Пролетарского райкома партии города Кали­нина. Вот что она рассказала:

—  Летом 1942 года разведотдел штаба 29-й армии забросил в тыл врага группу с кодовым названием «Холм». В группе было четверо: я, Зина Антонова, По­лина Петрова и сержант Баруткин. Приземлились в ле­су. За ночь собрались вместе, спрятали парашюты, вы­шли в заданный район. Зина раскинула рацию, а мы с Полиной пошли в разведку.

Раннее утро. Туман легкий. Дымком попахивает. Значит, деревня близко. Вышли    на    опушку — дорога попалась.    Идем.    Вот    и   деревня,   небольшая,    тихая. У крайней избы женщина дрова рубит.

—  Здравствуйте!

—  Здравствуйте.

—  Не скажете ли, какая деревня?

—  Иструбы. А вам далеко ли?

—  Ищем, где подают больше. Беженки мы.

—  Сейчас нигде не подают. Нечего стало подавать. Каждый день наезжают верховые, вчера последнюю ку­рицу, варнаки, словили.

—  Далеко ли управа? На учет поди встать надо. Какие тут у вас порядки?

—   Порядки везде одинаковые, фашистские. Упра­ва — в Елизарове. Там они и стоят, конные и пешие. В Раменье — тоже, в Городке, в Жиздерове.

Женщину, которая так много рассказала нам о фа­шистах, звали Евдокией Николаевной Кулагиной. При­гласила она нас в избу, брусничным чаем напоила. Жи­ла она одиноко, муж помер, а дочка в каком-то городе работала. Евдокия Николаевна сразу расположила нас к себе откровенной ненавистью к фашистам.

Потом мы ходили с ней в разные деревни. На ярмар­ку в Жиздерово ходили, до Сычевки добирались. Весь этот край Евдокия Николаевна, как свою улицу, знала. Дом ее стал нашей базой. Хлеб нам пекла, в бане у нее мылись. Иногда она и одна ходила в разведку. Словом, неоценимым для нас человеком оказалась.

... В Иструбы я добрался к вечеру. Была самая кома­риная пора, и улица прямо-таки гудела их звоном. Лес по самые огороды обступил деревню. В то лето часто шли дожди, и ручей по-за деревней разлился, образовав болото — комариный питомник.

Мне показали избу Кулагиной. У крыльца широко­плечая, в мужском пиджаке старуха раздувала само­вар. Она повернула от самовара удивительно маленькое, сплошь в мелких морщинках лицо, посмотрела голубы­ми, видно, еще зоркими глазами на незнакомого чело­века.

—  Ко мне?

Мы просидели за самоваром добрую половину но­чи...

Дальше рассказ пойдет сразу от трех лиц.

Евдокия Николаевна Кулагина:

—  Помню, как же. И Настю помню, и Полину, а уж про Михаила и говорить нечего. В тот самый день На­стя мне табаку принесла. Сходи, говорит, в Татинку, об­меняй на картошку. Для виду, конечно. Очень их Та-тинка интересовала, какие-то новые фашисты там оста­новились.

А у меня там в каждом доме знакомые. Собралась я утром сходить...

Михаил Федотович Конашенков:

—  Я очнулся ночью. Сразу даже ничего не понял. Думал, проснулся, как обычно, в лесу, сейчас встану... Только пошевелился — боль с головы до ног прожгла. Чувствую, кровь пошла от резкого движения. Сразу все вспомнил...

Радость и страх охватили меня. Радость оттого, что живой, а боюсь посмотреть вокруг, думаю, фашисты рядом.

Сколько лежал так, не помню. Уже небо начало ро­зоветь, утро занималось. Огляделся — один. Начинаю ощупывать себя. На поясе ножичек складной висел, цел остался. Раскрыл его, рубаху нижнюю стал резать...

Забыл сказать, они меня почти раздетого оставили. Сапоги    сняли,      куртку...      Оторвал      кусок     рубахи, ногу жгутом перетянул. Кое-как на живот пере­вернулся.

Одна мысль: ползти. Ухвачусь руками за тра­ву, подтягиваю тело. Мет­ров сто прополз, не боль­ше. Опять потерял созна­ние...

Евдокия Николаевна Кулагина:

— Уже солнце подня­лось, когда я вышла в Та-тинку. Перешла ручей, ров противотанковый ми­нула, иду по тропочке через поляну, до войны мы тут пахали... Вдруг слышу, стонет кто-то... Вгляделась, ах ты, боже мой, человек весь в крови. По всему видать, наш. Моло­денький. Подошла, спрашиваю:

—  Ты кто?

—  Я, тетенька, из Сычевки шел, попал под пули, ра­нило меня.

—  Что ж мне с тобой делать? Идти не можешь?

—  Не могу.

         —  Берись-ка за шею. Крепче, крепче. Вот так... Ну теперь пойдем...

Несла я его на плечах версты две. Дом мой за ручь­ем стоял, на краю, ближе к лесу. Уходила из дому, фа­шистов в деревне не было. Несу смело. Только подошли к дому, глядь — а эти ироды в том краю на лошадях, сюда едут. Посадила скорей Мишу на завалину, платок свой на голову ему накинула, палку в руки, передником ноги накрыла — стал похож на женщину.

Проехали, слава тебе господи, не остановились. Внесла Мишу в избу, на печку положила, думаю, пус­кай отогреется, застывший весь. А ему-то хуже стало, раны разогрелись. На кровать переложила.

А тут нечистая сила опять фашистов несет. Один в избу влетел. Увидел, кричит:

—  Партизан?

—  Да нет, — говорю, — сестра лежит больная. Тиф у нее.

Заплевался, убежал. А Миша-то тогда и открылся мне.

Михаил Федотович Конашенков:

—  Нет, это было на третий день. Вижу, женщина добрая, но говорить, кто я, сразу не решился, фашисты же кругом. Ночью я услышал в избе разговор.

Анастасия Яковлевна Андреева:

—  Мы не могли прийти к Кулагиной в тот же день: на задании были. Пришли на третий или на четвертый, ночью, постучали в окно. Впустила она нас и шепчет: «Ох, Настенька, беда-то какая. Не могла я в тот день просьбу исполнить. А назавтра побежала — никого уж в Татинке нет». — «Ну, Евдокия, — говорю ей,— всегда ты была исполнительной, а тут подвела». А она еще ти­ше: «Мальца израненного по дороге нашла. Не иначе партизан. Бой тут на днях был».

Подошла я к кровати — лежит парень, видать, рос­лый, но совсем молоденький, пушок на губе. Волосы   на голове кровавой коркой ссохлись. Одеяло отвернула — до ноги не дает дотронуться. Что делать? У нас никако­го лекарства нет. Неподалеку, в Новоселках, фельдшер Филатова жила, тоже в разведке нам помогала. Велю Кулагиной к фельдшеру бежать...

Евдокия Николаевна Кулагина:

— Побежала я в Новоселки. В ту же ночь. По бездо­рожью, лесом. Принесла йоду, марганцовки, промыла раны. А они уже вспухли, загноились... Разве ж это ле­карство? И кормить-то Михаила нечем, исхудал он весь. Раздобыла муки овсяной чашку, кисель варю. На табак тот, что Настя дала, десяток яичек выменяла...

А Михаил наутро спрашивает у меня: «Кто это у те­бя был?» — «Свои, — говорю, — Миша, свои. Парашю­тисты красные». Он тогда и открылся. «Сбегай, — про­сит, — тетя Дуня, к шалашам партизанским, скажи, что я жив». И место, как найти, рассказывает.

Побежала в лес, нашла шалаши. Только в шала­шах-то никого. Села и загорюнилась: не выходить мне мальца. Пришла домой, говорю ему: «Нету ваших, Ми­шенька». А он мне: «Я так и знал. Подумали, в плен взяли, не выдержит, мол. Неси меня, тетя Дуня, в шала­ши. Они должны прийти. И придут ночью. Если их не застать, совсем уйдут». — «Не снести мне тебя одной по лесу», — говорю. «А ты попроси парашютисток».

На другой день пришли Настя с Полиной. Сделали мы носилки, понесли Мишу к шалашам.

Михаил Федотович Конашенков:

— Другого выхода не было. Больше всего я боялся, что уйдет отряд на другую базу. А про плен они в са­мом деле подумали. Ребята потом ходили на место боя, а меня уж тетя Дуня подобрала. Вот и решили: мертво­го нет, живым уйти из такой ловушки не мог, остается плен.

Положили меня в шалаш. Тетя Дуня шубу старую дала, галоши с шерстяными носками — сентябрь был, ночи холодные. Парашютистки пистолет с двумя обойма­ми  оставили, спичек коробок...

Под утро я сильно застыл. Собрал травы сухой, ве­точек — развел грудок. Лежу, грею руки над огнем и заснул... Вдруг чувствую: жарко стало, душит что-то. Смотрю — весь шалаш в огне, шуба на мне тлеет. Как выкатился из огня, сам не помню. Слышу, стрельба на­чалась — это патроны начали рваться. Вот теперь-то, думаю, все. Пуля вражья не взяла, от холода и голода не умер, а теперь — все.

Лежу на земле, голову на какую-то колоду положил, закрыл глаза и читаю себе отходную. Уж лучше б в бою погибнуть...

Сколько прошло времени, не знаю, только появилось вдруг странное ощущение. Кажется мне, стоит кто-то рядом и на меня смотрит. Может, зверь, может, человек, но есть кто-то. Открываю глаза — и вижу автомат. По­том — сапоги разбитые, фуфайку, шапку зимнюю.

—  Костя!  — кричу.

Это я думал, что кричу, а на самом деле хрип один получился. А тот, с автоматом, не признает, спра­шивает:

—  Ты кто такой? Откуда?

Тут с другой стороны шаги послышались. Это тетя Дуня картошки горячей несла. Она, оказывается, успе­ла матери моей сообщить, в Вязоваху. А оттуда уж от­цу в отряд передали. Ну, тут меня и Костя узнал. К ве­черу отец подошел, врача прислали.    Перенесли меня в землянку. Семь месяцев, до полного освобождения рай­она, провалялся. Тетя Дуня частенько наведывалась. Жизнью ей обязан.

Вот и весь рассказ о мужестве. Остается добавить немногое. Михаил Конашенков работает сейчас музы­кальным руководителем Дома культуры в Оленине. Ев­докия Николаевна Кулагина и посейчас живет в Истру-бах. Раза два в год, когда приезжает в Оленино, видит­ся с Михаилом.

Анастасия Яковлевна Андреева на пенсии, живет в Калинине. Полина Михайловна Петрова, отважная раз­ведчица, погибла при переходе линии фронта. Погиб, не дойдя считанных верст до Берлина, и отец Михаила — Федот Конашенков.

...Вот что вспоминается отцам, когда провожают они на военную службу сыновей.