Моя война

Прекрасно помню, как началась для меня война: сорок первый год, на редкость теплый и солнечный июнь. Мы жили тогда в Сестрорецке. На выходные в гости приехала старшая сестра, студентка медицинского института. Прихватив учебники, отправилась загорать в дюны. И тут – речь Молотова. Это и была война. По радио объявили, что надо во дворах надо рыть укрытия, вроде бомбоубежищ. И все жители нашего дома взяли лопаты и стали немедленно копать. Немцы бомбили каждый день и каждую ночь, казалось, что ни на минуту не стихал гул штурмовых самолетов. Помимо рытья укрытий вскоре принялись строить заграждения для танков. С утра уходили на окраины города, рыли траншеи, укрепляли их стены бревнами. Копали, тут же пилили деревья, потом вертикально устанавливали их в глубокие рвы, под прицельным огнем немецких бомбардировщиков.

Осенью меня вместе с инструментальным заводом им. Воскова отправили в эвакуацию. До Новосибирска добирались три месяца. Это были очень длинные месяцы. Дорога была чудовищной, дощатые вагоны, перенаселенные людьми. Приехали, насмерть замерзшие, вшивые и чесоточные. Мои руки сплошь покрывали гнойниками, особенно больно было снимать бинты, отмачивала в воде. Сразу же принялись за разгрузку оборудования, поселили нас прямо в цеху. Потом уже потеснили местных жителей, они были крайне недовольны, возмущались. Спали на одной кровати втроем. У нашей хозяйки помимо квартирантов жила племянница, девочка лет четырнадцати, хозяйка распоряжалась ей как прислугой. Топили углем, угля не хватало, качества он был отвратительного – как пыль, и в доме было так холодно, что капли воды вмиг замерзали на полу, превращались в лед.

Взяли меня на завод – ученицей слесаря. Немного поработала, была переведена в цех резьбомеров. Вскоре получила должность начальником цеха – а было мне семнадцать лет. После полной рабочей смены всех комсомольцев собирали у военкомата, учили строевому шагу и выправке. По четыре часа маршировали по городу, потом разбирали винтовки – на скорость. Всем было положено приобрести дополнительную военную специальность, девушкам предложили выбирать: медсестра или радист. Я выбрала: радист. Учила азбуку Морзе, передачу на телеграфном ключе. По окончании курсов получила повестку на фронт.

Прибыла в Абакан, в военное училище. Там-то и началась настоящая муштра! Подъем в шесть утра, отбой – в одиннадцать ночи, все время было занято воинской подготовкой. Объявили, что передача на телеграфном ключе морально устарела, и надо осваивать передачу на автомате. Осваивали этот автомат: небольшой черный аппарат, подключенный к источнику питания и радиосети, через наушники мы перехватывали сообщения врага, и сообщения командования, из Москвы. Все сообщения, разумеется, были закодированы, код менялся каждые двенадцать часов. Код сообщали всякий раз под клятву о неразглашении, под угрозой расстрела. Военная тайна.

Я всегда хранила код на груди, в бюстгальтере. По автомату текст передавали так быстро, что порой было невозможно уловить морзянку. Скорость – двести двадцать звуков в минуту. Я научилась принимать сообщения именно с такой скоростью, была лучшей радисткой в училище и потом.

1 января 1943 года нас, пятьсот девушек, успешно окончивших училище, отправили из Абакана в Москву. Добирались до столицы больше недели. Поезд был пассажирский, лежали на голых полках, белья нам не полагалось. Еды не полагалось тоже: сопровождающий нас лейтенант закрылся с положенными пайками в своем купе, а мы голодали три дня. Приехали в Москву. Погода была слякотная, и сапоги с дырками пропускали воду. Когда мы строем шли по улицам, вода в сапогах чавкала: чпок-чпок. Левой-правой. Чпок-чпок.

Так как я окончила училище с отличием, меня направили в часть, считавшуюся самой лучшей — 334-ую летную дивизии. Дивизия готовилась к отправке на фронт и стояла в городке Дягилево, Московской области. Воинская должность моя была: радист-кодировщик.

Вот и начался мой фронтовой путь, и продолжался — Ленинградский фронт, Белорусский фронт, Прибалтийский фронт, город Шауляй. Везде громыхали жаркие бои и нам доставалось. После Шауляя, осенью сорок четвертого, дивизию срочно перебросили в Польшу, в город Замброво. Там базировался аэродром. Поляки нас встретили враждебно. Буквально стреляли в спину, а колодцы с питьевой водой заражали брюшным тифом. Существовало предписание: не пить воду из польских колодцев.

Расселили нас по домам. Нам с подругой выделили часть мансарды, где стоял старый стол, железная кровать и плетеное кресло, тоже очень старое. Хозяйка слезно просила не ломать ее мебель. Эту мебель не нужно было ломать, она сама рассыхалась от древности, однако мы заверили женщину, что портить ничего не собираемся и вообще – не варвары. Как-то раз наша дверь оказалась снаружи заблокирована толстой проволокой, продетой в дужки замка: нас хотели захватить в плен, однако я взяла в руки автомат и сказала, что буду стрелять.

Наступила весна. Весна сорок пятого, и мы даже отмечали любимые праздники – восьмое марта, международный женский день. Вечером к нам с подругой пожаловали гости, наши сотрудники, с ними был и инженер Карякин, он часто навещал меня и на службе, в метеобюро, я чувствовала, что он интересуется мной. Проводив гостей, я сильно захотела пить, но воды у нас не оказалось – кончилась вода. Не в силах выдерживать жажду, я выбежала во двор, где вдоволь напилась из колодца.

Уже утром почувствовала себя плохо. В медпункте недомогание определили как простуду. Однако с каждым днем мне становилось все хуже. Тем временем дивизия получила приказ выступить в поход, нас ждала Восточная Пруссия, Кенигсберг. Я сидела в комнате радистов, принимая данные о погоде и другие важные сведения о заданном районе, самочувствие мое было совсем плохим. Невыносимый жар — температура поднялась до сорока градусов, ходить и как-то передвигаться я уже не могла. Меня сажали на стул, придвигали к столу, надевали наушники, я принимала закодированные данные. Потом меня выпрямляли, перекладывали на кровать, где я лежала до следующего сеанса связи. Дивизионные самолеты стартовали один за другим, в последний погрузили и меня, положили в проходе.

В Кенигсберге я оказалась на койке в лазарете, почти ничего не помню, пребывала то в бреду, то без сознания. Какие-то уколы делали мне, тупой иглой рвали кожу. На ночь обкладывали пузырями со льдом, лед быстро таял на горячей коже, а воду я выпивала. Наверное, я умерла бы на этой койке, если бы не появился инженер Карякин. Оказывается, он меня искал, везде писал, спрашивал. И вот нашел. Сразу потребовал врача, накричал на него, заставил отправить меня в госпиталь, угрожая пистолетом. Испуганный не на шутку врач тут же снарядил санитарную машину, и мы поехали. Город был весь разбит, стоял в руинах, дороги состояли сплошь из воронок, единственным уцелевшим зданием была парикмахерская, где мы остановились на ночь. Когда я ненадолго пришла в себя, с удивлением отметила, что все стены увешаны зеркалами.

Поутру снова отправились искать госпиталь, объехали множество, ни в один меня не соглашались брать – боялись тифа. Наконец, нашелся такой, что принял меня. Раздели, сразу же сунули в специальную ванну, где я потеряла сознание и начала тонуть. Опять спас меня инженер Карякин, Миша. Он нашел старуху-санитарку, она выцарапала меня из ванны и перекувырнула на кровать, где Миша меня и оставил. Он обязан был вернуться в дивизию, потому что ему грозило наказание и даже трибунал за отсутствие в расположении. Пока я с трудом поправлялась в госпитале, наша часть получила новое назначение: летели в Берлин. Нужно было поторапливаться, чтобы успеть. И я стала поторапливаться.

При выписке нам на двоих с солдатом, тяжело раненым в бедро, дали полбуханки хлеба и полкило сахара-песка. И мы отправились в путь. Путь выдался очень тяжелым, слишком тяжелым. После болезни у меня было мало сил, а у моего спутника – и того меньше. Рана его воспалилась, и он часто ложился на землю, отказываясь подниматься и продолжать движение. «Товарищ сержант, бросьте меня», — говорил мне и плакал; конечно, я не могла его бросить. Кое-как мы плелись, и уже стемнело. Не разбирая дороги, устроились на ночлег. Только утром я рассмотрела, что остановились мы на кладбище, и спали меж могил и надгробных крестов.

Однако до конечно цели было еще далеко. Требовалось добраться до Познани, помню адрес: улица Сарагосса, дом 29. На попутках мы доехали до города, а вот отыскать нужную улицу никак не могли. Местные жители с большой враждебностью относились к русским солдатам, и нисколько не считали их освободителями. Нам несколько раз указывали неправильные направления, к вечеру мы совершенно оказались без сил. В каком-то скверике упали на лавку. Уже приготовились умирать. И вдруг произошло чудо! Никак не могу иначе назвать: мимо проходил посыльный из штаба дивизии, фамилия Шишкин. Не знаю, как и смогла, но я бросилась за ним бегом и догнала!

В штабе нас встретили восторженно, накормили и поднесли сто граммов «фронтовых». От радости я выпила, а потом очень испугалась: вспомнила, как страшно умер в госпитале стрелок-радист, уже поправившийся после тифа. Он тоже выпил спирта и закусил луком, а ведь брюшной тиф как-то так истощает стенки кишечника, и они становятся очень чувствительными. В общем, у него порвался кишечник, и он скончался в ужасных мучениях, а ведь был почти здоров. Так что я сильно перепугалась, но все обошлось – может быть, потому что я свой спирт закусила очень вкусной ухой, а может быть, потому что мне просто повезло.