Владимир
Александрович
ПОДЕЛИТЬСЯ СТРАНИЦЕЙ
История солдата
Наш папа. дед и прадед, Иванов Владимир Александрович, прожил долгую и честную жизнь. Мы всегда его будем любить и помнить.
Боевой путь
В.А. Иванов был призван в армию1 августа 1941 года. 8 сентября 1942г. закончил Киевское военно-медицинское училище в городе Свердловске в должности военфельдшера.
Боевой путь начал фельдшером отдельного 82 мм миномётного батальона 96й отдельной стрелковой бригады в октябре 1942г., когда вновь сформированная бригада влилась в ряды действующей 64-й армии в составе Сталинградского фронта.
В феврале-марте 1943 года получил назначение на должность командира санитарного взвода 3-го батальона 288 гвардейского стрелкового полка 94 гвардейской стрелковой дивизии. Командуя взводом с 5 июля и до ранения 10 августа 1943 года принимал участи в боях на Курской дуге.
После госпиталя с 15 октября 1943 г. проходил службу в 3-ем отдельном учебном стрелковом полку, затем в 700 отдельном артиллерийском дивизионе на должности фельдшера медпункта, Саратовская область.
В 1947-1951 гг. проходил службу на различных должностях группы советских оккупационных войск в Германии.
С 1953 по 1965 гг. служил в военкоматах Мордовской АССР. В августе 1965 года был уволен из армии с календарной выслугой 24 года в звании подполковника и должности заместителя военного комиссара города Саранска Республики Мордовия.
Имеет боевые награды – медали “За отвагу”, “За оборону Сталинграда”. В мирное время награждён орденом Красной звезды и рядом юбилейных и памятных медалей.
Ушёл из жизни в 2016 году в г.Саранске, Мордовия в возрасте неполных 93 лет.
Воспоминания
Собственноручные ВОЕННЫЕ воспоминания героя Иванова Владимира Александровича
Пришло воскресенье, к 10 часам стали собираться на берегу пруда, у четверых или пятерых из наших одноклассников были лодки, они подогнали их к школе. Но пришла наша одноклассница Маша Зайцева и сказала, что началась война (у её отца, старого партизана, был радиоприёмник и, вероятно, он раньше всех в посёлке услышал о войне). Поездка наша не состоялась, все разошлись по домам. Сейчас, вспоминая то время, удивляюсь – как мы наивно, ещё по детски, воспринимали сложившуюся обстановку. Радио каждый день сообщало о продвижении немцев, а мы занимались домашними делами, ходили в лес, купались.
Рассуждали так: вот призовут нас в армию, и мы расколотим немцев в пух и прах. В нашем классе из 11 парней призывниками были 10 человек, один – Вася Постников – был забракован по зрению. В последних числах июля я и ещё трое одноклассников (Виктор Агафонов, Павел Бабиков и Пётр Леонов) получили повестки о явке в райвоенкомат 1 августа. Уезжали на автомашине от поселкового Совета, провожала огромная толпа – родственники, знакомые, соседи, соученики нашего и других классов, пришли все учителя: отправлялась первая группа вчерашних школьников!
В военкомате нам объявили, что мы направляемся на учёбу в Киевское военно-медицинское училище в городе Свердловске. В команде с нами было ещё человек 10-15 ребят из Верхнего Уфалея.
Старшим команды был назначен старшина Андреев Иван Васильевич. Он наш – нижнеуфалейский. Служил в армии на сверхсрочной службе где-то в Сибири, заболел, и после лечения получил отпуск на год. В Нижнем он появился зимой 1940-41 года, ходил по посёлку в командирской форме, нос кверху (позднее узнал, что он сверхсрочную службу проходил на каком-то армейском вещевом складе). С началом войны явился в райвоенкомат, помогал там в призыве и отправке военнообязанных, и, вероятно, решил, что это училище ему больше подходит, чем другие, командные училища. Чтобы дальше не возвращаться к нему, напишу о его судьбе. В училище он был старшиной нашей роты, уже тогда он увлекался спиртным (иногда мы видели его в не совсем трезвом состоянии). Где он служил после училища – не знаю. Из армии был уволен в 1946 году, думаю, что из-за пьянства. Дома стал пить по-страшному. В первую же зиму отморозил ноги, и их ампутировали. На следующую зиму опять уснул пьяным под забором, на этот раз навсегда.
В Свердловск приехали утром 2 августа 1941 года, нашли наше училище. Оно размещалось в зданиях лесотехнического института на окраине города, на Сибирском тракте. Училище только что эвакуировалось из Киева. Когда мы подошли к воротам, то увидели через забор, какие учебные пособия сгружают с автомашины, и только тут мы с Виктором Агафоновым осознали, куда мы попали (ещё в школе, обсуждая, куда нам пойти учиться – никогда не хотели быть медиками) и попытались не заходить на КПП. Но старшина прикрикнул на нас – надо было в райвоенкомате отказываться, а теперь вы призваны в армию и будете считаться дезертирами.
В училище первые дни занимались благоустройством, сколачивали двухэтажные нары в спальнях, рыли яму под «отхожее место», и др. В какой-то день нас сводили в баню, там всех постригли наголо, выдали обмундирование. Когда вышли из бани, и надо было вставать в строй, возникли шум и гам – не узнали друг друга, запутались, кто с кем и за кем стоял в строю, с трудом разобрались. При разбивке по подразделениям мы попали в самый последний взвод – третий взвод третьей роты третьего батальона. Старшиной нашей роты был назначен наш И.В.Андреев. Для нас, нижнеуфалейцев, это оказалось выгодным. Мы пользовались кое-какими льготами: то в бане выдаст более чистое бельё, то сменит вне очереди разбитые сапоги, в большие морозы иногда освобождал нас от полевых занятий под разными предлогами – меня посадит писать какие-то списки (на выдачу мыла или ещё чего-то), Виктора – писать плакаты, Павла с Петром – наводить порядок в каптёрке.
Для учебных занятий каждый взвод был разбит на две учебные группы по 14-16 человек. Как-то раз получилось, что трое наших уфалейцев попали в 47 группу, а я в 48, последнюю по счёту в училище. В своей группе мы жили дружно, помогали друг другу во всём, все были со средним образованием (в других – были и с семилеткой). В группе сдружился с двумя товарищами – Николаем Копейкиным и Анатолием Штутиным.
Первый – из Перми, перед войной учился на втором курсе политехнического института, в начале 1941 года вынужден был из-за болезни матери взять академический отпуск (других родственников не было). Вскоре мать его умерла, он хотел восстановиться в институте, но получил повестку в армию. Высокий, симпатичный парень с громовым басом. Вскоре его назначили помощником командира нашего взвода.
А. Штутин – киевлянин, ровесник мне. Рассказывал, что отец и мать его умерли буквально перед войной, и кто-то из родных упросил начальника училища взять его с собой за несколько часов до отправки эшелона с училищем. Был он из семьи служащих, вероятно, рос балованным ребёнком, к физическим нагрузкам не привык, и тяготы армейской службы переносил тяжело. Спали мы с ним на нарах рядом, и я иногда слышал, как он плачет под одеялом, пытался утешать его как мог.
Числа 10-12 августа начались учебные занятия по расписанию. До войны срок обучения в училище был 3,5 года, нам сказали, что мы будем учиться два года. Но уже месяцев через шесть-семь было объявлено, что требуется выпустить досрочно несколько фельдшеров (кажется, человек 10 – не помню), добровольцы должны были подать рапорт о своём согласии. Такие нашлись, для них был установлен двухнедельный курс усиленной учёбы. Позднее, в течение весны и лета 1942 года, было ещё несколько таких экстренных выпусков по 5-10 человек.
Нашему потоку в какой-то мере повезло – учились целый год. Вся учебная программа состояла из двух почти равных частей: первая – специальная, медицинская подготовка, вторая – общевойсковая. Кроме того, 5-6 раз в неделю – политподготовка по 1-2 часа (основа – «Краткий курс истории ВКП(б)»). По медицинской подготовке лекции читали военные медики – преподаватели училища. Практические занятия проходили в городских больницах и госпиталях, там занятия вели врачи этих учреждений. В общевойсковую подготовку входили уставы, строевая и огневая подготовка, тактика – всё в объёме ускоренного курса пехотного училища. Эти занятия вели командиры взводов (часть из них были строевыми командирами, часть – фельдшеры).
Наш командир взвода – старший военфельдшер Стовбун ещё до войны окончил это же училище, был на фронте, ранен. Зря нас не гонял, делился опытом – что пригодится нам в дальнейшей службе, а чему можно меньше уделять внимания. На строевую подготовку учебного времени отводилось мало, и заместитель начальника училища (полковник) применял такую практику: к тому времени, когда взводы должны возвращаться в училище на обед (с полевых занятий или из города), он выходил на улицу и там из-за угла следил как идут курсанты. Если ему не нравился строй какой-то группы, следовало наказание – дополнительные занятия по строевой после обеда, взамен «мёртвого часа» (отдыха). Наш взвод ни разу не был «штрафным».
В конце октября 1941 года меня и Николая Копейкина зачислили в команду знаменосцев, он – со знаменем училища, я – в числе сопровождающих (всего в команде было 16 человек). Два раза довелось стоять со знаменем на сцене городского театра за спиной президиума на общегородских собраниях в честь 7 ноября (1941) и 23 февраля (1942).
Кроме обычных учебных занятий на курсантов училища добавлялась ещё одна нагрузка – выход на разные работы во внеурочное время (но было несколько случаев, когда снимали с занятий) за пределами училища. Осенью и зимой 1941-1942гг. часто (кажется, не реже раза в неделю) поднимали в 3-4 часа утра и вели на железнодорожную станцию или разгружать санитарные поезда, или сгружать станки и другое оборудование эвакуируемых в Свердловск заводов. Работали часов до 7, затем завтрак, и к 8 часам шли на занятия. А уж какие там занятия: устали, спать хочется. Если на очереди лекция в классе, то никто не хотел садиться за первые столы, чтобы лектор не видел нашу дремоту (они, конечно, всё видели, но особенно не придирались, если уж кто-то слишком громко захрапит, тогда делали замечания или лёгкую разминку для всего класса). А если очередные занятия в какой-либо больнице, то большая часть курсантов разбегалась подремать кто куда – в раздевалку, на свободные койки в палатах и т.п.; по окончании занятий старший группы бегает по больнице, собирает своих курсантов. Редкое воскресенье выпадало, когда нас не использовали на каких-то работах в училище. Обычно же по воскресеньям посылали на всякие чёрные работы на разных заводах – погрузка, разгрузка, уборка мусора и т.д.
Весной 1942 года училищу был отведён за городом участок молодого берёзового леса для подсобного хозяйства (все свободные поля были отданы заводам). За несколько дней (и не только в воскресенья) курсанты выкорчевали все деревья при помощи лопат и топоров. Кто вспахал участок – не помню, мы же посадили картошку и в течение лета несколько раз ходили рыхлить, полоть, окучивать всходы.
Пишу об этих посторонних работах только для того, чтобы показать – какие малые знания по медицине мы получили, какими «липовыми» специалистами мы вышли из училища: после таких физических нагрузок, да ещё при скудном питании, учёба плохо влезала в голову.
Запомнился такой разговор: после объявления приказа об окончании учёбы стояли кучкой несколько курсантов и командиров наших взводов. Один командир взвода сказал (точно не помню, но, примерно, так): из вас получились неплохие командиры пехотных взводов, а как фельдшеры – не знаю (с усмешкой протянул это слово) и покачал головой.
Весной 1942 года навестить меня приезжала тётя Нюра. Как она добиралась до Свердловска и обратно до дома – трудно представить (поезда в те годы брались штурмом). Летом меня навестили свердловские тётушки – тётя Маруся и тётя Лиза, да ещё принесли гостинец – краюшку чёрного хлеба. Сейчас такой гостинец кажется смешным, а тогда это было богатством. Попытался отказаться от хлеба, т.к. знал, с каким трудом они выкроили её из своих сверхскудных пайков, но они настояли на своём. Конечно, был безмерно благодарен им за это посещение.
8 сентября 1942 года нам зачитали приказ об окончании учёбы и присвоении звания «военфельдшер». Выдали по четыре кубика (по два на петлицу гимнастёрки), а обмундирование осталось старое, в котором и на учёбу, и на разные работы ходили. Обед в тот день был праздничным – на второе, вместо обычной перловки, дали рисовую кашу с каким-то сладковатым соусом. Тут же в столовой зачитали приказ – кто в какую часть направляется. Оказалось, что я попал в часть (вместе с пятью выпускниками) на станции Тёплая Гора на севере Свердловской области, а мои друзья-уфалейцы – в часть, которая формировалась в Уфалеях (и они больше месяца жили дома). Стал бегать по начальству, чтобы мне изменили место назначения, но мне везде отвечали, что приказ уже подписан, все документы подготовлены и сделать ничего нельзя. В суматохе сборов как-то не очень расстроился, а вот когда вечером того же дня подошло время садиться в вагон (наша группа уезжала первой, и уфалейцы нас провожали), стало обидно; плакать, конечно, не плакал, но обидно было очень-очень.
На станции Тёплая гора нашли трёх командиров (такого слова – офицер – тогда ещё не было) – комиссара, интенданта и начальника штаба (последний – майор Аглицкий, фамилии комиссара и интенданта не помню). Они рассказали, что здесь формируется 96-ая отдельная стрелковая бригада, а пока, кроме них, есть ещё командир бригады полковник Бережной (позднее он заболел и его заменил полковник Сабирзянов) и несколько солдат. Начальник штаба спросил кто из нас писучий. Ребята наши показали на меня, тогда он сказал, что временно я буду у него помощником, дал мне в мешках тетради, карандаши, линейки, а также формы журналов учёта личного состава. Мои товарищи улеглись на стульях спать (всё это происходило в поселковом клубе), а мне пришлось готовить тетрадь с формами списков. С проходящими поездами стали прибывать командиры и рядовой состав. Руководство бригады беседовало с прибывающими командирами и назначало их на должности, а я выдавал им канцелярские принадлежности и формы списков учёта личного состава. Так продолжалось дней пять или шесть.
Мои товарищи по училищу уже получили назначение, а я всё ещё был «писарем». Наконец, начальник штаба подобрал себе одного офицера на должность штатного помощника, а меня назначили фельдшером отдельного 82 мм миномётного батальона.
Моё временное пребывание в должности «писаря» в какой-то степени облегчило мою службу в бригаде: вероятно, считали меня каким-то приближённым к начальству лицом, а это облегчало решение любых бытовых или служебных вопросов. Кроме того, пока записывал прибывающих в списки, узнал фамилии всех командиров, многих помнил по именам. А главное, до сих пор считаю, что назначение моё в миномётный батальон спасло мою жизнь: трое моих друзей по училищу, с кем я приехал в бригаду, попали в стрелковые батальоны, и менее чем через месяц боёв в Сталинграде один был ранен, а двое – убиты. Миномётный батальон, хотя на какие-то 400-500-600 метров, но был позади стрелковых цепей. Так началась моя офицерская служба.
Запомнился ещё один момент. Когда сидели в клубе, в один из перекуров, командир бригады спросил – почему на мне довольно затасканная одежда? Я ответил, что в такой выпустили из училища. Он приказал позвать моих товарищей, посмотрел на нас и приказал интенданту выдать нам новое обмундирование, что и было сделано.
Формирование бригады продолжалось около месяца. В начале октября погрузились в эшелоны и отправились на фронт. По названиям станций поняли, что везут нас в сторону Москвы. На станцию Орехово-Зуево прибыли ночью и окончательно убедились, что едем за Москву. Но рано утром дневальный зашумел: что-то не так, едем-едем, а Москвы нет, да и солнце не с той стороны встало! Оказалось, что со станции Орехово-Зуево нас повернули на юг, а затем – на юго-восток. Решили, что повезли нас в Сталинград (газеты уже писали о боях там). В Саратове пересекли Волгу и дальше (по левому берегу) ехали по новой, только что проложенной дороге. Часто видели валяющиеся под откосом обгорелые вагоны и холмики на могилах погибших при бомбёжках. Мы проехали благополучно, не видели ни одного немецкого самолёта. Из эшелона выгрузились на каком-то разъезде недалеко от озера Баскунчак и дальше шли походным порядком (около 200 км). Шли по ночам, днём отдыхали, особой спешки не ощущалось. Через Волгу (опять на правый берег) переправились на катерах около большого села Светлый Яр. Марш после переправы оказался для нас более тяжёлым – шли днём и ночью, привалы были сокращены, часто проезжал верхом на коне кто-то из бригадного начальства и торопил – быстрее, быстрее! Через несколько дней мы подошли ближе к городу, южнее его, и разместились в глубоком овраге, который стал нашим прибежищем почти на два месяца. Там оборудовали огневые позиции, отрыли жилые землянки, обжились так, что когда получили команду на выдвижение вперёд, было жалко расставаться с этим оврагом.
Миномётчики постоянно вели огонь из миномётов, помогая пехоте отбивать атаки немцев, а позднее – преодолевать немецкую оборону. Иногда стрельба миномётов была такой интенсивной, что стволы «самоваров» раскалялись чуть не докрасна, и миномётчики вынуждены были охлаждать их мокрыми тряпками.
После 23 ноября (после полного окружения немцев) стрелковые батальоны начали наступательные операции по уничтожению окружённых немцев. Первое время наш батальон поддерживал их огнём из оврага, затем стрелки ушли вперёд, и нам пришлось расстаться со своими землянками. Вторую половину декабря и январь 1943 года провели на открытой местности и в городских развалинах. Погода стояла холодная, по ночам морозы были до - 30˚. Днём, в движении, было ещё терпимо, а по ночам сбивались кучками в какой-то воронке или в развалинах, и пытались уснуть. Утренний туалет ограничивался протиранием рук и лица снегом, если ещё найдётся где-то в затишье чистый, без копоти. За время пребывания в овраге наши позиции много раз попадали под обстрел и бомбёжки немцев, были убитые и раненые, но эти потери были несравнимо малы с потерями в стрелковых батальонах.
Запомнился последний день боёв на нашем участке – 30 января (с начала января миномёты наши были уложены в обозе и миномётчики превратились в чистых стрелков). С утра шёл обычный за последние дни бой за очередной дом (вернее, развалины его). К полудню как-то всё стихло. Вскоре командир бригады решил собрать командиров и комиссаров батальонов на совещание. Это совещание должно было проводиться в небольшом кирпичном домике рядом с нашим батальоном (от домика остались три стены, да внутри его – куча битого кирпича). Наш командир батальона пришёл туда одним из первых. В это время немцы открыли артиллерийский и миномётный огонь; стреляли они минут 10-15, но одна из мин разорвалась внутри этого домика. Там уже были несколько командиров, в том числе и наш комбат. Все они были убиты или ранены. Вместе с комбатом на совещание пошёл и наш комиссар, но на подходе к тем развалинам он почему-то задержался буквально на минуту – другую и в момент обстрела укрылся в какой-то яме, т.е. был вне стен того домика. Когда обстрел закончился, комиссар зашёл в домик, увидел, что там творится, и позвал (диким криком) меня. Вместе с комиссаром вытащили комбата из домика. Он был уже без сознания, осколок попал ему в живот – огромная рана, из которой торчат куски шинели, часть кишечника вывалилась наружу. Комиссар кричит на меня: перевязывай скорее, сделай хоть что-нибудь! Но тут же стало ясно, что командир батальона уже мёртв. Подбежавшие бойцы помогли завернуть тело в плащ-накидку. Позднее похоронили его в братской могиле. Через час-два (уже начинались сумерки) увидели, как вдалеке из развалин вышла колонна немцев с белым флагом. Несколько солдат успели сделать несколько выстрелов по ним из карабинов, но комиссар, командиры подразделений прекратили стрельбу (солдаты возмущались – за комбата надо уничтожить всю колонну немцев!)
Так закончились бои в Сталинграде. После окончания боёв мы несколько дней сидели в развалинах, пытались из кирпичей и кусков железа сделать что-то подобное жилью. В городе настолько всё выгорело, что было почти невозможно найти что-то деревянное для костра. Обогревались у костра из кусков толовых шашек, а от них – густой чёрный дым. Запомнился такой момент. В один из дней к нам в батальон с какой-то проверкой пришёл офицер (кажется, майор) из вышестоящего штаба (но не из штаба нашей бригады) – чисто выбрит, лицо и руки белые, пуговицы на шинели блестят. А мы – замарашки, грязные, небритые, уже забыли, когда подшивали к гимнастёрке свежие подворотнички. До сих пор помню, как презрительно, высокомерно смотрел на нас этот офицер. На совещании с подведением итогов проверки дал нам нагоняй, говорил о человеческом достоинстве, о примерном поведении командиров и проч.
Вскоре нас перевели в один из пригородов, там сохранилось несколько деревянных домов. Там чуть привели себя в порядок, помылись в бане (самодельной). Но через несколько дней пришлось заниматься крайне неприятным делом – нам отвели участок городских развалин для очистки их от трупов немцев. Солдаты наделали из толстой проволоки крюки и ими вытаскивали трупы, а чаще – их фрагменты (отламывались руки, ноги, иногда – головы); всё это укладывалось штабелями на свободных площадках. Позднее, уходя из города, видели, как эти трупы хоронят за городом. В одних случаях подрывалась куча мин и снарядов, и в образовавшуюся яму трупы захоранивались. В других случаях (чаще) трупы сжигались: из разрушенной железной дороги выкапывалось остатки шпал, на слой шпал укладывался слой трупов, на них – шпалы, и опять трупы, и так несколько слоёв. Затем куча обливалась горючим и поджигалась. Страшная вонь от горящего мяса распространялась далеко вокруг. Все эти работы по захоронению и сжиганию выполняли пленные немцы под присмотром наших солдат. Уже на следующий день после окончания боёв нас перевели на тыловую норму питания – более скудную и без водки («фронтовые сто грамм»). Наши солдаты после нескольких дней работы по вытаскиванию трупов стали отказываться от обеда (и сама работа просто страшная, и, несмотря на мороз, всё более чувствовался «аромат» от разлагающихся трупов). Вначале это были единичные случаи, а затем всё больше солдат стали отказываться от еды. Командиры подразделений, в том числе и я по своей линии, докладывали об этом вышестоящему начальству и вскоре стали опять выдавать водку перед обедом.
В последних числах февраля или в начале марта погрузились в эшелон и поехали догонять ушедший на запад фронт. Ехали медленно, с частыми длительными остановками. На станции Поворино стояли чуть не неделю, там помылись в бане, сменили форму одежды с зимней на летнюю. Из эшелона выгрузились на станции Лиски и, после длительного марша по весенней распутице, остановились в одном селе, километрах в шести-семи от большого села Великомихайловка (ныне это город, центр железнорудного месторождения). Там наша бригада переформировалась в стрелковую дивизию. Я получил назначение на должность командира санитарного взвода 3 батальона 288 гвардейского стрелкового полка 94 гвардейской стрелковой дивизии. Когда пришёл к месту размещения батальона (в каком-то сарае на окраине Великомихайловки), там было с десяток офицеров и чуть больше солдат (в том числе повар с полевой кухней). Вскоре нас перевели в свой район формирования – на голое поле километрах в 50-60ти севернее города Короча, поле было утыкано колышками. Это инженеры заранее разметили места для окопов, землянок, огневых точек. Общими силами соорудили несколько землянок. Стали поступать люди, вооружение и проч., началось сколачивание батальона. Одновременно с формированием, наши солдаты вели работы по созданию «второго тылового рубежа обороны» (так он назывался официально) – рыли окопы, противотанковый ров и проч. (конечно, всё это солдатскими руками, без какой-либо техники). Командиром полка был назначен подполковник Аглицкий (знакомый ещё по формированию на Урале).
Позади наших окопов (километрах в двух-трёх от нас) был хуторок с десяток домов. Хутор расположен вдали от дорог, немцы там не были, и фронт обошёл стороной и, вероятно, поэтому на хуторе было много скота (коровы, овцы, свиньи). Старшим на хуторе был бригадир (правление колхоза – километрах в семи от хутора) – пожилой мужчина без одной ноги (ногу потерял ещё в первую мировую войну). В один из первых дней наш командир батальона пошёл на хутор знакомиться, взял с собой командира хоз. взвода и меня (нет ли на хуторе каких либо заразных болезней). Сбежался народ (в каждом доме там, кроме хозяев, жило ещё по несколько семей из других мест), все спрашивают – не отступим ли мы опять (их уже дважды «освобождали»). Нашли бригадира, договорились – чем мы можем помочь хутору, чем они нам. Когда мы пришли к бригадиру, он брился дома. Я обратил внимание на его опасную бритву – сточена почти до обушка (потом он говорил, что служит она ему ещё с первой мировой). Вышли от него, я сказал комбату, что у меня есть хорошая бритва и может быть стоит подарить её бригадиру (ещё в Сталинграде подобрал две бритвы, но сам не брился). Комбат поддержал меня и как же бригадир обрадовался подарку! В тот же день к вечеру он привёз нам в подарок свиную тушу и в последующие дни снабжал наш батальон свежим мясом сверх нарядов, пока власти не реквизировали у них излишек скота.
Формирование батальона шло медленно, был большой недокомплект личного состава (так, в моём санитарном взводе, кроме меня, по штату должно быть шесть человек, а было в наличии только двое). Но 5 июля 1943 года рано утром нас подняли по тревоге и часа через два мы выступили на фронт. Стало известно, что немцы начали своё знаменитое наступление на Курской дуге. Марш наш был очень тяжёлым: из-за отсутствия лошадей (было всего четыре лошади вместо положенных 30 или 40), солдаты несли на своих плечах (кроме своего оружия, вещмешка, противогаза) запас боеприпасов – патроны в цинковых коробках, мины, снаряды, миномёты в разобранном состоянии и проч. И всё-таки за двое суток прошли около 80 км, и прямо с хода, утром 7 июля вступили в бой. Все атаки немцев успешно отбивались. К середине месяца немцы выдохлись и стали отступать – поворотным моментом было известное Прохоровское сражение. К реке Северский Донец мы вышли в последних числах июля и заняли оборону вдоль берега. Наступило затишье. Все, кто приходил из тыла, рассказывали, что там сколачиваются плоты, подвозятся понтоны, т.е. идёт подготовка к форсированию реки. 3 августа начались бои за город Белгород – от нас чуть больше километра, ниже по течению реки. Два дня там гремело, поднимался огромный столб дыма.
В ночь на 5 августа и мы переправились через реку. Немцы, вероятно, проворонили нашу переправу, почти не обстреливали нас, но с утра начались упорные бои. Дня два немцы держались, а затем стали отступать. Отступали немцы (как и в предыдущие дни) перекатами: оставляли на выгодном рубеже заслон, мы подойдём, развернёмся в цепь, начинаем атаку, а немцы, постреляв немного, снимаются с позиции и на автомашинах уезжают на следующий рубеж, уже подготовленный. Мы опять сворачиваемся в колонны и топаем за ними вдогонку.
Наш батальон, как и другие части дивизии, за дни боёв с 7 июля потеряли много бойцов, а пополнения почти не поступало. В связи с этим, в первых числах августа батальон перестроился: вместо трёх рот сделали две, вместо трёх взводов в роте оставили два. В батальоне осталось совсем мало офицеров, поэтому меня и командира хозяйственного взвода поставили на стрелковые взводы (вместо меня прислали девушку, только что призванную в армию после техникума). В батальоне ходили упорные слухи, что нас должны в ближайшее время вывести в тыл на доформирование.
9 августа мы участвовали в освобождении большого села Липцы. Полностью его освободили уже в сумерках, и на окраине села окопались. Рано утром 10 августа я решил сходить в тыл, в обоз, по личным делам (там на повозках оставались вещевые мешки офицеров). Командир батальона разрешил, и, вдобавок, наказал поторопить с завтраком – солдаты ушли за завтраком уже давно, но их всё нет. Со мной решил сходить в обоз начальник штаба батальона старший лейтенант Митрофанов. Перешли две или три улицы и увидели на задворках домов следующей улицы (через огороды) наших солдат с термосами, они махали нам руками и кричали – «Ложись!», и ещё что-то. Кругом было тихо, спокойно и до нас как-то не сразу дошло, что есть какая-то опасность. Но я всё-таки стал ложиться в борозду. Только протянул правую руку, чтобы опереться на неё, как почувствовал удар в кисть, упал в борозду и ещё какое-то время ощущал, как пули ударяются в грядку, и комочки земли падают мне на спину; и только тогда услышал звук выстрелов. Мой спутник чуть запоздал с падением и получил тяжёлое ранение бедра. Автомат (или пулемёт) ещё какое-то время стрелял, но раздался взрыв, и всё затихло. К нам подбежали наши солдаты, перевязали кое-как, один солдат проводил меня до санроты полка. Оказалось, что на соседнем огороде, в бане, остался немец, он, вероятно, заснул и проспал отход своих товарищей (несколькими днями раньше наши солдаты взяли в плен таких же заснувших трёх немцев). В обоз к кухне наши солдаты прошли спокойно, а на обратном пути их обстреляли из той бани, но никто не пострадал. Два солдата пошли в обход и бросили в баню гранату, а мы с Митрофановым вышли в тот огород буквально за минуту – другую до взрыва гранаты и попали под огонь. В санроте полка мне наложили на руку гипс, отдохнул там и всё-таки решился сходить в свой обоз за вещмешком и шинелью. Прошёл село, поднялся на бугор и в это время на лесок (метров 200-300 от меня), где стоял обоз, налетели немецкие самолёты и стали бомбить. Рядом с дорожкой были отрыты кем-то несколько щелей, я сел около одной, спустил ноги в щель, снял пилотку – решил переждать бомбёжку. Что дальше было – не помню, иногда вспоминаю, что будто бы слышал свист бомбы, но не уверен в этом. Очнулся, когда наш командир полка подполковник Аглицкий с шофёром укладывали меня на автомашину. Оказалось, что он ездил проверить, что случилось с обозами после бомбёжки, и на обратном пути заметили около щели пилотку и полевую сумку, остановились, и увидели меня в щели. Очевидно, одна из бомб разорвалась близко от меня, и её воздушной волной меня контузило и сбросило в щель. Сразу-то я не понял, что со мной – сильно болела голова, в голове какой-то шум и вой, перед глазами разноцветные (то красные, то чёрные) круги, руками и ногами шевелить не могу, не подчиняются они мне. Помню, что кто-то из них (подполковник или водитель) ваткой вытирал мне кровь на лице – из левого уха сочилась кровь. Они привезли меня в санроту, а оттуда направили в медсанбат дивизии. Через несколько дней стало лучше, уменьшились головные боли, правое ухо стало слышать нормально.
В медсанбате оказались знакомые по Уралу (в период формирования бригады) медсёстры, они замолвили за меня словечко, и командир медсанбата согласился не отправлять меня в тыл и лечить меня дома – ранение было лёгкое, раненых в медсанбате поступало мало, да и все надеялись, что нас вот-вот выведут в тыл. Нас, таких же легкораненых офицеров набралось несколько человек (пять-шесть?). Но, к нашему разочарованию, через несколько дней стало известно, что дивизия получила большое пополнение и вывод её в тыл не состоится. В медсанбат стало поступать больше раненых и нас, чтобы освободить места, отправили в тыл. В санитарный поезд (в «телячьи», грузовые вагоны) грузились на станции Новый Оскол и дня через два-три прибыли на станцию Башмаково Пензенской области.
Эвакогоспиталь там только что создавался вновь, в средней школе. В палатах (в классах) ещё не было коек, первое время спали на полу, на соломе. Постепенно всё пришло в норму, и койки появились, и бельё, и питание наладилось. Пролежал в госпитале почти два месяца – с 20 августа по 15 октября. Рана зажила, пальцы правой руки постепенно разрабатывались, головные боли стали досаждать реже.
Из госпиталя меня направили в отдел кадров Приволжского военного округа в город Саратов, а там получил назначение в учебный полк в город Вольск. В коридорах отдела кадров познакомился с одним лейтенантом, поляком по национальности, так же выписанным из госпиталя и получившего назначение в учебный центр польской армии на станции Татищево близ Вольска, решили ехать вместе на пароходе. На пристани Саратова к моменту прибытия парохода собралась огромная толпа народа, и мы с огромным трудом сумели пробраться на пароход. В Вольске разыскал свою часть, представился своей начальнице – капитану медицинской службы Гайворонской Прасковье Сергеевне (или Степановне – уже забыл). На вид она – суровая, строгая женщина, высокая, на груди медаль «За боевые заслуги» (позднее узнал, что награждена она осенью 1941 года за вывоз большого обоза с ранеными из окружения в Белоруссии). На деле же она оказалась доброй, заботливой начальницей. Она рассказала, что в этом полку (3ий отдельный учебный стрелковый полк) из бывалых солдат, в основном, выписанных из госпиталей, в течение трёх месяцев готовят командиров отделений – сержантов. За несколько дней до моего приезда была отправлена в части последняя группа сержантов, и сейчас полк готовится к переезду – куда, пока ещё не известно. В первых числах ноября было объявлено, что полк переводится на станцию Суслонгер Марийской АССР. Была сформирована команда квартирьеров (пять или шесть офицеров и с десяток солдат), и я попал туда. Погрузились в товарный вагон, с собой взяли запас продуктов и шанцевый инструмент (лопаты, топоры) – начальником команды был опытный, предусмотрительный подполковник. Ехали около недели, помню, что проезжали станцию Рузаевка, а Саранск не запомнил.
На станции Суслонгер военный комендант рассказал, что лагерь наш расположен на песчаном острове километрах в 20 от станции, добираться туда надо по железной дороге – узкоколейке, другого пути нет: кругом леса и болота. Дорога от снега очищена, мотовоз с вагонами для нас готов (из Вольска уезжали – было прохладно, но снега не было, а здесь – сугробы). Приехав на место, увидели бугристое заснеженное поле и несколько зданий. Нашли сторожа, старичок рассказал, что лагерь построен в тридцатых годах для политзаключенных. С началом войны заключенных куда-то увезли, а здесь стали формироваться части. Всего таких лагерей – четыре, тянутся один за другим по песчаной гряде до 80-ти километров, узкоколейка проложена до конца лагерей. Дома – для столовой, клуба, штаба, банно-прачечного комбината и для квартир начальству (таких было, кажется, два или три домика). Бугры на поле – это засыпанные снегом полуземлянки для личного состава. Нашему полку досталось первое (от Суслонгера) отделение, в других отделениях чуть позднее разместились другие учебные полки. Сторож показал, где входы в землянки и мы, засучив рукава, в течение нескольких дней откапывали входы и окна землянок, проходы между ними.
Через несколько дней прибыл наш полк и началась плановая служба. Период службы в этом полку был для меня самым, пожалуй, тяжелым в бытовом отношении, но удачным по службе. По быту - жили в землянках (летом вода на полу), питание отвратительное (перловка утром, днём и на ужин, картофель – изредка, и тот подмороженный), кругом болота, летом от их испарений дышать трудно. По службе - на нашу начальницу были возложены обязанности внештатного председателя гарнизонной военно-врачебной комиссии. Комиссия решала судьбу заболевших военнослужащих – признать годным или негодным к службе в армии, предоставить отпуск по болезни и др. Гайворонская посадила меня в эту комиссию в качестве секретаря (собирать документы, вести протокол и проч.). Перед этим она провела «экзамен» - собрала фельдшеров (нас было шесть человек, в том числе две девушки) и заставила написать небольшой – на полстраницы – диктант. И опять меня выручил почерк (и отсутствие ошибок в диктанте). Другие фельдшеры постоянно мотались в командировках по всему Союзу – от Западного фронта до Дальнего Востока по сопровождению команд выпускников полка.
Прослужил в этом полку до апреля 1945 года, когда после очередного выпуска было объявлено, что учебные полки расформировываются. Часть офицеров полка получила новые назначения сразу же, на месте, а я и ещё несколько человек были направлены в Отдел кадров округа в город Саратов. Долго сдавали документы, имущество, да прощались, в результате выехал из Суслонгера только 8 мая, утром 9 мая были на вокзале Казани (там – пересадка на Саратов), и там услышали по радио об окончании войны. Хотя все понимали, что война идёт к концу, и всё же это известие все восприняли с огромной радостью. На вокзале было полно народу, все возбуждены, поздравляют друг друга с Победой, женщины плачут.
Наша группа сидела в зале ожидания, там между рядов ходил пожилой старшина, сам немного хмельной, в гимнастёрке без ремня, в руках держал кружку и бутыль (четверть) самогона; всех поздравлял и подносил в кружке вина. Когда подошёл к нам, в бутыли у него оставалось чуть-чуть содержимого, но он разделил на всех – по одному-два глотка.
Сидим, ждём поезд на Саратов, а в это время по радио объявляют, что на первый путь прибывает поезд Москва-Свердловск, и меня толкнуло – поеду домой на несколько дней. Сбегал в кассу – билетов нет. Когда пришёл поезд, стал ходить по вагонам – проводники не пускают, нет мест, несколько раз прошёл вдоль состава. Вдруг из окна одного вагона ехавшие в нём моряки окликнули меня, я объяснил своё положение. Старший их группы (капитан-лейтенант) говорит – подойди с другой стороны вагона. Я подлез под вагон, и они через окно втянули меня в вагон. Так и доехал до Свердловска. Когда по вагонам проходил патруль (тогда поезда проверялись часто), моряки забрасывали меня шинелями в углу купе. Первый день не обошёлся, конечно, без водки: у меня была бутылка спирта, да они ещё покупали на станциях – День Победы!
После войны
Из ПОСЛЕВОЕННЫХ воспоминаний Иванова Владимира Александрвича
В мае 1945 года я получил направление в 700 отдельный артиллерийский дивизион на должность фельдшера медпункта, в посёлок Шиханы (рядом с городом Вольск Саратовской области). В Шиханах расположен единственный в СССР огромный химический полигон. В посёлке собрались вояки четырёх родов войск: химики (хозяева полигона), артиллеристы, лётчики и пехота (батальон охраны). Служба там складывалась так. Химики в своих лабораториях придумывали новые отравляющие вещества (ОВ), способы доставки их к цели, испытывали действие этих ОВ на животных (лошади, козы, овцы, собаки и др.), размещаемых в разных местах – на открытой местности, в лесу, в окопах, в убежищах. Артиллеристы стреляли по ним химическими снарядами, лётчики бомбили тоже химическими бомбами. А затем химики в защитных костюмах подсчитывали – сколько животных погибло сразу, сколько – через какое-то время. Однажды мы с товарищами посмотрели на этих поражённых животных – ох, как противно стало!
Рядом с химическим полигоном располагалась Автономная республика немцев Поволжья. С началом войны её ликвидировали, всех немцев вывезли в Сибирь и Казахстан. Позднее я служил с одним офицером, который видел, как выселяли немцев – их часть была в оцеплении, а непосредственно выселением занимались части НКВД. Точных цифр не помню (которые приводил этот офицер), но, примерно, так: на сборы немцам давалось час-два, с собой разрешалось брать вещей не более 20 кг, ни собак, ни кошек, ни колясок; всех усадили плотно – плотно в грузовые автомобили и увезли. Тот офицер (сам из деревенских жителей) рассказывал, что был поражён чистотой и порядком на улицах, во дворах и домах жителей (даже после таких спешных сборов); даже в самом маленьком хуторке дорожки выложены камнем. Особенно его удивили коровы – крупные, упитанные (таких он никогда не видел), но когда через несколько дней они уходили оттуда, видел во дворах вздутые трупы этих коров – кормить, поить и доить их было некому.
В посёлке Шиханы рядовой состав размещался в кирпичных казармах старинной постройки, семейные офицеры – в двухэтажных бревенчатых бараках, а холостяки – в землянках. Я попал в землянку, в которой уже жил один командир взвода лейтенант Среболь Виктор Карпович; он – потомок высланных в Сибирь поляков – участников подавленного русскими войсками под руководством Суворова восстания в Польше. С Виктором мы хорошо сдружились, всё внеслужебное время проводили вместе.
В те годы (1945-1947) шло сокращение армии, увольнялись военнослужащие старших возрастов, учителя, агрономы и ещё какие-то специалисты (по гражданским специальностям) Мы с Виктором не думали оставаться на военной службе, намерены были поступать в ВУЗы, учиться, обзавелись учебниками за среднюю школу. Писали рапорты в штаб округа с просьбой об увольнении, но ответа не получали. Летом 1947 года к нам в дивизион приехала большая комиссия из округа, в числе проверяющих был полковник из отдела кадров. Он вызывал на беседу офицеров, в основном, пожилых. Мы с Виктором подумали, что до нас, молодых, очередь может не дойти, и сами пошли на приём к нему. Оказалось, что наши личные дела лежали у него на столе, и он намерен был вызвать и нас. Высказали ему нашу просьбу об увольнении из армии, в ответ он прочитал нам чуть ли не лекцию: вы – пацаны, живёте в армии на всём готовом; как живёт гражданское население вы не знаете; студенты ВУЗов получают нищенскую стипендию и без помощи родителей им не прожить. Судя по вашим личным делам помогать вам ваши родные не смогут. Характеристики у вас хорошие, и мой совет вам – служите в армии и дальше. Пообещал подобрать нам другое место службы. Мы с другом подумали и решили не настаивать на увольнении.
Недели через две – три пришёл приказ: я перевожусь на службу в частях, размещенных в Германии, а Виктор – на Курильские острова (далеко, но со значительным повышением по службе: был командиром взвода войсковой артиллерии, а туда – командиром батареи крепостной артиллерии). Так мы с Виктором, прожив в одной землянке два года, расстались; несколько лет переписывались, а потом потеряли друг друга.
За новым назначением я поехал в отдел кадров округа в Саратов. Там неделю или чуть больше пришлось ждать, пока соберётся команда офицеров в Германию. По одному в то время туда не отправляли, боялись какого-либо ЧП. Болтался в отделе кадров на «подхвате» - подшивал личные дела офицеров, заполнял учётные карточки и проч. Это время позднее оказалось полезным – познакомился с канцелярщиной, с работой отдела кадров, позднее эти знания пригодились. Жил я в гостинице, там познакомился с соседом – подполковником. Он только-только приехал из Германии и ждал назначения, был без денег, питался по талонам в гарнизонной столовой, но ни в кино, ни куда-то ещё без денег не сходишь, и я выручал его (перед отъездом из Шихан получил «подъёмные» деньги, часть послал тёте Нюре, часть оставил себе). Он же дал мне взамен купюру в 1000 оккупационных марок. В Германии после войны из старых денег были оставлены в ходу купюры в одну, пять и десять марок, а в качестве более крупных купюр были выпущены временные, оккупационные марки.
Наконец, новая группа собралась, точно не помню, но состав был, примерно, такой – два полковника, пять или семь подполковников и майоров, и среди них я – старший лейтенант. Ехать мне с ними было удобно – на пересадках в Москве и Бресте я сидел с вещами, а они доставали билеты (в кассах были огромные очереди, давка и свалка, а они брали билеты в специальном окне – для полковников). За это я отплатил на пересыльном пункте во Франкфурте-на-Одере: у них марок не было, а я – «богач», у меня целых 1000 марок. Покупал им пиво (литровая кружка стоила две марки), что-то из мелочей, купил себе и им всем по красивому чемодану (под крокодиловую кожу) – кажется, только у одного полковника был потёртый чемоданчик, у остальных – деревянные сундучки.
С пересыльного пункта нас направили в отдел кадров ГСОВГ (группы советских оккупационных войск в Германии) в городе Бабельсберг под Берлином. Этот тихий, ухоженный городок называли маленькой Москвой («кляйне Москау») – там были конторы, вероятно, всех наших министерств; вывески на домах: «Представительство Министерства строительства СССР», «Представительство Министерства торговли СССР» и т.д. и т.п.
В отделе кадров я получил назначение фельдшером комендатуры уезда Узедом, в город Альбек (Узедом – остров в Балтийском море). Вот тут очень пожалел, что в школе плохо учил немецкий язык – надо было ехать на поездах одному почти через всю Германию: из Берлина в город Вольгаст (на берегу моря) с пересадкой в городе Шверине, затем в Вольгасте переправиться через пролив на остров Узедом, а уж там – до города Альбек. Весь маршрут мне рассказали в отделе кадров, а как добраться от переправы до комендатуры, до Альбека, вероятно, и сами не знали. До Вольгаста добрался благополучно, а там обратился к первому встречному немцу – полицейскому, на ломаном немецком языке (скорее – с помощью жестов) спросил, как доехать до Альбека. Он понял, повёл меня в полицейский участок и по телефону дозвонился до комендатуры. Я поговорил с дежурным по комендатуре, тот обещал прислать к проливу автомашину за мной. Раньше через пролив по дамбе ходил поезд через весь остров до города Свинемюнде (на северной окраине острова). Во время войны дамба была подорвана, для перехода на остров были проложены узкие мостки – только для пешеходов. Автомашина, пришедшая за мной, оказалась маленькой трёхколёсной машиной (впереди – одно колесо). Позднее я узнал, что в районе был установлен такой порядок: каждый немец, имеющий автомобиль (а их в районе было много), должен был отдежурить в комендатуре одни сутки в месяц безвозмездно. В этот день подошла очередь дежурить этому трёхколёсному «автомобилю». Сам я сел (втиснулся) в кабину рядом с шофёром, а чемодан поставил в кузов. По дороге нас помочил хороший дождь, и когда около комендатуры я стал доставать чемодан из кузова, в руке осталась только ручка чемодана, а сам чемодан развалился – он был сделан из картона, и под дождём размок. Пришлось сложить все вещи в шинель, и с таким узлом явиться к новому месту службы.
Остров Узедом был для немцев курортным районом, в летнее время население острова увеличивалось вдвое за счёт отдыхающих – привлекали мягкая тёплая погода, отличныё пляжи, сравнительно дешёвые продукты. В одном из соседних с Альбеком городком раньше неоднократно жил Максим Горький.
По штату в комендатуре должно быть два медика – врач и фельдшер. К моему приезду ни того, ни другого не было: врач по болезни был уволен из армии, а фельдшера срочно отправили в Союз – пьяным устроил драку с немцами в ресторане. Первое время было очень трудно – новая обстановка, совершенно незнакомые обязанности по службе, не с кем посоветоваться. На первых порах хорошо помогали комендант (полковник, фамилии не помню), замполит подполковник Нечаев и заместитель коменданта подполковник Орёл. По службе врач комендатуры должен был контролировать работу местных органов здравоохранения, организацию лечебного процесса в больницах, расходование медикаментов (в то время в Германии ещё не было восстановлено производство лекарств, и значительную часть их привозили из Союза). В обязанности фельдшера входило медицинское обслуживание роты охраны.
Мне не хотелось ходить по их больницам, чтобы не показывать свои крайне малые знания по медицине, но комендант настаивал, чтобы я побывал хотя бы в некоторых больницах: надо показать немцам, что мы ведём постоянный контроль за ними во всех сферах деятельности; в комендатуре были отделы – экономический с офицерами, имеющими разные специальности (агроном, по рыболовству, по пищевой промышленности и т.д.), а так же отдел пропаганды – его офицеры контролировали газеты, радио, всю политику местных властей.
Пришлось побывать в нескольких больницах. Ходил с переводчиком – он был значительно старше меня, русский, родом из Курской области, ещё в первую мировую войну попал в плен, был направлен на работу батраком к одному крестьянину на остров Узедом; после смерти хозяина он женился на его дочери и сам стал хозяином, онемечился, но русский язык не забыл. Мы с ним как то сблизились, часто говорили на разные темы (некоторые наши офицеры относились к нему с подозрением – невозвращенец, помогал своим трудом Гитлеру и т.п., и он это чувствовал).
Через некоторое время в комендатуру приехал врач – майор мед. службы Меркулов, и мне стало значительно легче.
В начале 1949 года в советской зоне оккупации создалось своё государство – Германская демократическая республика – ГДР. В связи с этим наши военные комендатуры стали сокращаться; наша комендатура была расформирована полностью. Я получил назначение помощником начальника аптеки инфекционного госпиталя в город Потсдам. Приехал туда, а там офицеры и все сотрудники госпиталя сами сидят на чемоданах – их госпиталь так же расформируется.
Поболтался вместе со всеми почти два месяца и получил новое назначение – начальником административной части (то же, что отдел кадров) эвакогоспиталя №1185 там же, в Потсдаме. Госпиталь размещался в зданиях старинного немецкого офицерского госпиталя, в огромном тенистом парке, окружённом высокой кирпичной стеной. Этот госпиталь обслуживал только офицеров ГСОВГ и членов их семей. Пока болтался в предыдущие годы по отделам кадров, познакомился с особенностями этой работы и на новом месте освоился быстро.
Как то так получилось, что начальник госпиталя полковник м/с Харченко и его жена (оба они были уже пожилые – почти по 60 лет) с первых дней стали относиться ко мне по отечески, оба называли по имени. Жена его, а она работала старшей хирургической сестрой, просто опекала меня – как питаюсь, кто стирает бельё, что делал в воскресенье, не выпил ли лишнего. Полковник – умный, хозяйственный, хитрый хохол, он сформировал этот госпиталь в 1941 году в Подмосковье и содержал его в образцовом состоянии. В госпитале были большая теплица и оранжерея, в столовой – постоянно свои свежие овощи, а в палатах – свежие цветы. В содержание теплицы и оранжереи полковник вкладывал часть своих денег, т.к. денег, выделяемых на содержание госпиталя, было очень мало, еле-еле хватало на неотложные хозяйственные нужды. Работать мне с таким начальником было легко.
В те годы был установлен такой порядок: через три года службы заграницей заменялся офицером, прибывшим из Союза, а сам ехал на его место. По такой замене в марте 1951 года я приехал в город Горький на должность фельдшера суворовского училища. Через два – три месяца начальник училища приказал мне подменить уходящего в отпуск начальника строевого отделения (проще – отдела кадров). Здесь мне пришлось проработать почти полгода: тот офицер во время отпуска чем-то наколол палец руки, началось воспаление, сначала ему отняли одну фалангу, затем отняли весь палец, а потом – и всю кисть, и его уволили из армии. В училище первое время как то не обзавёлся товарищами, на квартире жил в многодетной семье (позднее нашлась более спокойная квартира), поэтому вечерами долго сидел на службе, привёл в порядок всю канцелярщину (к примеру, обложки всех дел были из газет, я купил в городе на свои деньги картонные обложки и перешил все дела). В декабре пришёл с проверкой архива училища начальник архивного отдела штаба Горьковского военного округа подполковник Бугачич. Состоянием архива училища он остался доволен, без каких-либо замечаний. Перед уходом он спросил меня – не хочу ли я перейти на службу в штаб округа, там есть свободная должность, и он мог бы рекомендовать меня. Я дал согласие – работа в штабе округа значительно престижнее, чем в училище, да и зарплата выше. Вскоре меня вызвали в штаб на собеседование (помню, что в это время я был в качестве фельдшера с курсантами старшего курса на полевых занятиях где-то в лесах под Горьким, нарочный приехал за мной на автомашине). Собеседование прошло успешно, и после Нового, 1952 года я был переведён в отдел мобилизационного планирования штаба округа начальником секретного отделения.
Служба на новом месте сложилась хорошо – работа знакомая, с другими офицерами отдела отношения сложились товарищеские. Кроме меня в отделении были две машинистки (вольнонаёмные) и писарь – солдат срочной службы. Единственной неприятной личностью был начальник отдела полковник Носков – мелочный, придирчивый, мнительный человек. Иногда сам проверял наличие секретных документов (на это уходил целый рабочий день, да ещё кроме ежемесячных проверок специальной комиссии – не доверял им). Проверял не только документы, но пересчитывал даже листы копировальной бумаги в ещё нераспечатанных пачках. Каких-либо недостатков не обнаружил ни разу.
11 апреля 1953 года мы с Фаей поженились, после свадьбы поехали в отпуск на Урал, оттуда – в Муром. Приехали к тестю с тёщей, а там меня ожидает телеграмма: срочно прибыть к месту службы. Пришлось прервать отпуск и возвращаться в Горький.
Слухи о том, что наш Горьковский военный округ будет расформирован, ходили уже давно, а теперь они превратились в действительность. Офицеры нашего отдела быстро получили новые назначения, остались начальник отдела и я. Полковник появится утром, покажется начальству, даст мне «ценные» указания и уходит домой. Мне же пришлось одному сдавать документы и имущество отдела. Документы сдал благополучно, а с имуществом пришлось повозиться: у вас числится пишущая машинка такой-то марки, а в наличии другая – почему? И т.д., и т.п. Пришлось писать кучу объяснительных записок, фиктивных актов на списание и проч.
После сдачи имущества получил назначение в Чамзинский райвоенкомат Мордрвской АССР начальником 1 отделения. В отделе кадров предложили и другие области (Горьковская, Кировская, Чувашия), но буквально перед этим мы с Фаей были в кино, там перед фильмом показали киножурнал «Солнечная Мордовия», уж очень хорошо там была показана Мордовия, вот мы и выбрали её.
В Чамзинку приехал в июне 1953 года, недели через две – три приехала и Фая. Село в то время было захудалым, электроосвещения не было (ток был только в райкоме партии, в МТС – от своих движков, и на железнодорожной станции), везде грязь, радио в селе не было. Жили на квартире у Слатимовых (хозяева – дядя Вася и тётя Маша), квартира – комната с отдельным входом. Купили батарейный радиоприёмник. Я целый день на работе, а Фае было тоскливо быть одной дома, да ещё из такого города, как Горький, попасть в захолустье! Пойдём с ней вечером в кино, ждём – соберётся более десяти зрителей, сеанс состоится, меньше десяти – «кина не будет», идём домой.
Наши хозяева дома были хорошими, доброжелательными людьми, но – селяне. Когда Танечка чуть подросла, тётя Маша испечёт пирожки, принесёт и угощает Танечку пирожком, а та показывает пальчиком на её руки и говорит «Бя!», руки-то в саже.
Кстати, дядя Вася (наш хозяин) в годы первой мировой войны служил в экспедиционном корпусе, направленном в 1917 году из России во Францию. Об этом корпусе я уже писал – там же служил наш родственник из Нижнего Уфалея – Кузнецов Алексей Васильевич. Хозяин наш вернулся из Франции в Россию в 1919 году.
Осенью 1954 года меня направили на шестимесячные курсы усовершенствования в город Саратов. На это время Фаю с Танечкой отвёз в Муром. По окончании курсов мы все вернулись в Чамзинку, но не надолго – летом 1955 года меня перевели в Саранск начальником 1ого отделения городского военкомата.
Служба здесь сложилась благополучно. В отделении оказались очень хорошие, добросовестные, работящие помощники – капитан Маврин Пётр Сергеевич и Березин Вениамин Николаевич. Ежегодно осенью из штаба округа приезжала инспекционная комиссия, проверяли очень дотошно, но каждый раз мы получали хорошие оценки. Первые семь или восемь лет комиссаром был полковник Силин Владимир Иванович. Отношения с ним с самого начала сложились хорошие, товарищеские, когда надо – поможет, когда надо – отругает, но только по делу. Иногда ездили с ним на рыбалку, на реку Суру в выходные дни. Силин рыбалкой увлекался иногда чрезмерно. Таким же заядлым рыбаком был и военком республики полковник Исаев.
После отъезда Силина в Ульяновск (был переведён с повышением), горвоенкомом был назначен подполковник Лещинский, работавший у нас же начальником 2 отделения. Перед этим меня пригласил военком республики полковник Исаев, официально предложил занять должность горвоенкома. О возможности такого предложения я знал заранее со слов Силина, было достаточно времени подумать об этом предложении, посоветоваться с Фаей, поэтому на приёме у Исаева я сразу же отказался от этого предложения. Причины отказа: на своём месте я знаю только свою работу и выполняю её вполне успешно, всё зависело от себя. На должности военкома – не делая ничего конкретно, отвечать надо за всех. А главное – я знал, что двое из начальников отделений (начальник 2 отделения подполковник Лещинский и начальник 3 отделения подполковник Федосеев) сами хотели бы занять эту должность (они уже лет по 15-20 служили в военкоматах), и вполне можно было бы ожидать от них каких-либо каверз, особенно – от Лещинского.
С Лещинским отношения не сложились с самого начала моей службы в Саранске. И раньше у нас иногда были трения между собой, а тут всё перешло на сугубо официальные отношения. Вероятно, сказались и особенности его национальности (он – поляк): гонор, высокомерие. Некоторое время надеялся, что мы притрёмся друг к другу, и наши разногласия сгладятся, но не получилось (и не по моей вине).
Воспользовался тем, что у меня заболел и вышел из строя левый глаз, подал рапорт об увольнении из армии. Глаз-то заболел ещё в конце 1959 года, лечился в местной глазной больнице, в окружном госпитале в Самаре, три месяца в специализированном санатории под Ленинградом, но вопроса об увольнении из армии не поднимал, хотелось дослужить до стоящей военной пенсии. Но к 1965 году отношения с Лещинским стали совсем плохие, и я подал рапорт. Мед. освидетельствование проходил в гарнизонном госпитале в городе Пензе, там дали заключение – не годен к военной службе в мирное время. И в августе 1965 года был уволен из армии с календарной выслугой 24 года, с учётом фронтовой льготы – 28 лет.
После увольнения из армии некоторое время сидел дома, а в начале 1966 года поступил на работу на завод медицинских препаратов «Биохимик» начальником 2 отделения (гражданская оборона). Проработал там чуть больше года и вынужден был уволиться по здоровью.
Осенью 1967 году поступил на работу на ТЭЦ №1 города Саранска начальником штаба гражданской обороны и работал там до весны 1977 года (ТЭЦ № 1 была переименована в Предприятие тепловых сетей).
С тех пор – пенсионер.
