..."В 1939 г. я перевелась в горы в санаторий, т.к. Толик (ему было тогда 6 лет) перенес плеврит и ему к морю было нельзя. За сезон он окреп.
Это был 1940г. А на 1941 г. почему-то я расторгла договор – видно чувствовала что-то плохое. И вот в воскресенье я собиралась с Толей идти на базар – а жила у одних стариков – хозяин включил радио. И вот обрушилось все. Молотов сообщил, что как коршун налетели на нашу Родину фашистские стервятники. Все померкло. И солнце вроде закрыло черной пеленой. Заметался народ, на углах гремело громко радио. Пошла мобилизация.
Меня тоже комиссовали – признали годной к тылу. Но я пошла в госпиталь старшей медсестрой, стала военнослужащей, паек получала. Но на Краснодар наступали враги. Отбили, а в июле 1942 г. пришлось эвакуировать госпиталя. И я также с Толей эвакуировалась в Грозный. Остались Алина с тетей в оккупации. Я оставила им весь паек, деньги, что могла. Сердце сжалось от боли, тоски. Но Родина звала на борьбу со страшным врагом.
И пошли военные дороги. И бомбежка, и горели вагоны и люди с детьми. Раненая, контуженная, я отказалась ехать в госпиталь. Толя тоже был контужен. Я отвела детей в воронку, а сама помогала медсестре – делать перевязки раненым.
Когда растащили горящие вагоны – к ночи – паровоз мог без огней следовать к Сталинграду. Разбитые стекла, пробоины. Наша начальница госпиталя со своей взрослой дочкой, врачи и другой персонал решили с рюкзаками пойти пешком – боялись ехать в эшелоне. А я с Толей остались в вагоне одни. Я подушками заложила окна. У нас теплой одежды не было. Решила, будь, что будет. Машинист был опытный. Вел паровоз тихо, без огня. А стервятники гудели, искали свои жертвы. Но пересекли страшный рубеж. А на утро нас догнали ушедшие. Наняли машину проезжую.
И узнала я в такую тяжелую годину: там, в деревне кто-то из своих обокрал своих же. Это меня так поразило. У кого были деньги – золото. Где-то сказано: «Люди познаются в беде». А здесь свои – враги.
И еще. Когда первая начальник госпиталя после бомбежки позорно сбежала, захватив мешки с госпитальным имуществом, взяв с собой санитарку. А как-то она мне написала: давайте уедем, ведь впереди ужасы. А я ей не дала согласия. Ведь нас призвали не бежать, а бороться. Ведь наши солдаты отдают свои жизни за Родину, а мы – что? Нет и Нет!
В сгоревшем вагоне погибли зав. аптекой, его жена, сестра, повар с дочкой, медсестра, у которой в Краснодаре осталась дочь двух лет с бабушкой. ... А вокруг нас летали вороны – так жутко каркали. Вокруг валялись цистерны с нефтью, бензином – фашисты громили наши эшелоны, которые шли в Сталинград...
В 1946 г. я вернувшись домой... Были члены партии – потеряли совесть: даже мои с Толей присвоили продукты. И когда уже дома звали в гости, я так старалась не встречаться с такой компанией.
Там, в части, волей-неволей приходилось на службе общаться. Прошли годы, и многие из них поумирали, оставив награбленное. И я считаю, что ранний уход их из жизни (его причина. – А.К.) – жадность, корысть. В армии копили, везли домой все: мебель, тряпки. А у меня: привезла четыре тысячи за неиспользованный отпуск. И что дали: десять метров материи, (это то, что) давали. За три с половиной года службы раздавала дополнительный паек вольнонаемным медработникам. Да следуя по военным дорогам, обездоленным семьям. Ну, и люди, беря от меня продукты, благословляли меня и Толика за наше милосердие. Я считаю, так и нужно было всем подать руку помощи своим людям"...