ИЗ РУКОПИСИ
Оглядываясь назад, на пройденные военные годы, я вспоминаю первые ее дни, очень дорого стоившие для нашей страны. Что греха таить, первые месяцы войны с озверелым, сильным, коварным врагом проходили не так, как мы полагали. Предвоенные песни, речи, лекции уверовали (убедили- курсив мой) всех нас, что мы, в случае нападения на нас, готовы дать сокрушительный отпор агрессору. Вспомним хотя бы вот такую песню:
«На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров
Если завтра война, если завтра в поход
Будь сегодня к походу готов»
Мы готовились к походу, готовили страну к эффективной обороне, но не учли многое. Наша страна, ее славные вооруженные силы дали предметные уроки японским самураям у озера Хасан, на Халхин-Голе, белофиннам на линии Маннергейма. Но, все же, не все было учтено. И вот первые дни вероломного нападения фашистской Германии ясно показали наши недоработки. Мужеству, отваге и героизму советских воинов не было предела, защитники Родины своей кровью своей жизнью насмерть стояли натиску врага. Но этого было мало. Враг лез к нам не только через трупы собственных вояк, но и через трупы дорогих наших защитников. У него был огромный опыт, он был намного лучше и больше вооружен. У него были заранее запланированные, охватывающие далеко идущие замыслами и подкрепленные мощной военной техникой тактики. Но, при всем этом, эти его тактики были слишком нереальными, они не учли особенности нашего социалистического строя, монолитность и единство всех советских людей, руководящую и направляющую силу нашей коммунистической партии.
Первоначальный, трагический для нас период войны, начатой 22 июня 1941 года, застал меня, краснофлотца срочной службы, в городе Либаве, куда я был направлен из Ленинграда недолго (незадолго) до начала войны. Здесь, в Либаве, расположился 1-й отряд морпогрансудов НКВД СССР. Находясь здесь, в отряде, я еще не был определен для несения дальнейшей службы на какой-нибудь катер (здесь в отряде в основном были катера – морские охотники) и служба проходила на раскачках. 20 июня, т.е два дня до начал войны, на усиленную вдвойне охрану объектов, я заступил со своими товарищами и нес караульную службу. На следующий, субботний предвыходной день, сходили в баню, провели веселый вечер и готовились к увольнению в город в воскресенье 22 июня. Однако, судьба распорядилась по-другому: перед утром, около 4-х часов 22 июня, небо над нами глушило рёв (оглушило рёвом) самолетов, орудийные выстрелы и мы были подняты по тревоге. Все выскочили, встали в строй, не понимая ничего. А самолеты высоко над нами, строем продолжали путь на восток, над ними белые шапки разрывов снарядов. Что же это могло быть? Подумали – идут маневры. Нас вскоре распустили, ничего не сказав. 10 часов утра в солнечный, прекрасный воскресный день всех нас, военнослужащих отряда собрали на митинг и тут объявили о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии. Теперь все стало на свое место. Начались срочные, часто оплошные команды: то погрузив катера боеприпасами, выйти на море, то затопить оставшиеся боеприпасы в море, то эвакуировать семьи наших военнослужащих и т.д. Чувствовался врасплох, неподготовленность к организованному действию. Меня и еще одного моряка начальник нашего штаба оставил в помещении штаба с задачей в 12 часов дня взорвать мост через канал. Для этого, по его словам, на машине нам привезут заряд для взрыва моста, мы должны были ждать прибытия машины с зарядом. Приказ есть приказ, его надо выполнять и мы ждали эту машину. Прошло немного времени, снова к нам забегает начштаба и спрашивает, почему мы здесь, вероятно, забыл о своем приказе. Когда мы напомнили ему о том, что согласно данного его приказа ждем прибытия машины с зарядом, чтобы взорвать мост, он, нисколько не смущаясь, выругал нас, сказав: «к черту его, все катера ушли, остался один, быстрее идите к катеру». Пришлось выполнять его указание. Когда мы пришли к катеру, он был нагружен до отказа, притом катер был не военным, тихоходным, до вечера, тесня друг друга, сидели мы на нем. С началом темноты тронулись в путь, но никто не знал толком, что творится вокруг нас, где свои, где враг. Тарахтя со скоростью 5-6 узлов наш катерок плыл берегом, взяв курс, как мы поняли, к Виндаве. На рассвете 23 июня начался обстрел нашего катера с той стороны, куда мы шли. Вот и пойми кто там – свои или враг. Нет связи, попытки нашего командира катерка ракетами разных цветов объясниться, пока не дают эффекта, осторожный обстрел, разрывы снарядов недалеко от нас продолжается. А у нас все вооружение – наспех установленный на носовой части катера пулемет «Максим», но огонь мы не открываем, это было бесполезно. Наконец мы услышали гул и увидели гидроплан, который летел в нашу сторону. Признаться, всем нам было не легко на душе, вдруг… Когда он стал ближе, мы начали махать бескозырками, доказывая, что мы «свои», а кто «он» мы узнали чуть позже, когда увидели красную звезду. Гидроплан равнялся (поравнялся) с нами, покачал крыльями, обстрел прекратился и мы смело продолжили тарахтеть, впереди была Виндава.
В пути к Виндаве мы причалились (причалили) к берегу, где стояли наши катера-охотники, штаб отряда. Здесь нас, прибывших в нашем катере, перераспределили: кого в катер-охотник, кого в сухопутные части. Я угадал в катер-охотник, где командиром был ленинградец, лейтенант Лавриков. Это был опытный, мужественный, знающий свое дело моряк-командир, кадровик.
25 июня мы были уже в Виндаве. Это был неплохой порт, с молом, где можно безопасно причалиться за молом. К вечеру здесь прошли наши очередные испытания. Немцы выпустили две торпеды, но они, достигнув мола, разбились не причинив вреда. Зато вскоре к нам пожаловали воздушные стервятники Гитлера. Однако, и они не причинили нам вреда, встреченные плотным огнем катеров и кораблей, они повернули обратно, сбросив свой смертоносный груз где попало.
После Виндавы наш путь лежал к островам Эзель, Даго. Здесь мы продолжали своеобразную войну: подходили к берегам, занятым врагом, обстреливали его, вызывая огонь на себя с тем, чтобы выявить его огневые точки, затем, с помощью артиллеристов, подавить их. Это была нелегка операция. Иногда мурашки бегали по коже. Затем мы получали задания по сопровождению наших подводных лодок, идущих с боевыми задачами на врага, встречали их при возвращении, защищая от воздушных и иных нападений противника, когда они уходили под оду или всплывали. Так я в течении месяца войны провел на море. 25 июля я был отправлен с группой товарищей в Таллинн и после к своему катеру не вернулся и судьба его экипажа, как и других катеров нашего отряда мне не известна. Но я уверен, что все они дрались мужественно, не жалея крови и жизни. Слава им, моим товарищам-морякам!
Война продолжалась. В Таллинне, в ожидании дальнейших указаний, нас, несколько сот человек, поместили как бы в морском полуэкипаже, наподобие запасного полка. Дни и ночи проходили, мы бездельничали, с нами никто не занимался, никто нас ни к чему бы то ни было не готовил. Иногда построят и на плаце «айт-два, айт-два» и вся подготовка. Был здесь очень мягким характером ст. лейтенант Бессонов. Зайдет он в помещение, а солдаты и моряки спят, посмотрит-посмотрит, а потом скажет, покачав головой, «Сплять, сплять» и уходит. В такой обстановке нас содержали до 25 августа. Немцы усиливали натиск на Таллинн, город бомбили, возникали пожары, но паники не было. Наконец, 25 августа, выдав нам винтовки и по 5-10 патронов, командовали (скомандовали) «марш» к направлению стоящую (в направлении стоящей) в нескольких километрах восточнее Таллинна высоту, напомнив, что боеприпасы и питание мы получим на передовой. В моей группе было около 10 человек, затем к нам приобщился еще один, эстонец по национальности, минометчик (так называемый ротный миномет) с восьмью минами. Вот все наше вооружение. В это время между крейсером «Киров» и немцами регулярно продолжалась арт-дуэль. Снаряды летели над нашими головами. На подступах к высоте мы увидели 2-х коней, я посмотрел вокруг, нигде никого не видно. Вдруг в кустах вижу сидит солдат. Я к нему и спрашиваю, почему ты сидишь, а он молчит. Когда плотно подошел к нему (подошел вплотную), смотрю у него выворочен весь живот, сам он был мертвым.
Память. Вот прошло сколько времени, а он перед глазами, чей он сын, брат или муж, чей он отец? А сколько было таких?
Поднялись мы на высоту, заняли рубеж, я сказал минометчику: «давай, браток, пли беглым, посмотрим, что дальше будет».
Эти мины полетели туда, где были немцы, но скоро враг ответил тем же, счастье, что мы успели переменить место и его мины рвались на пустом месте. Итак, мы на указанной высоте. Правее нас другие солдаты, матросы. Ни мы, ни они не знаем, к какой воинской части принадлежим, кто командует нами. Да и командиров нет с нами, если не считать одного лейтенанта, находящегося в соседстве с нами. Ни боеприпасов, ни продуктов питания, как нам обещали, нам никто не дает, не привозит, их нет. Мы день лежим, ночь лежим в ожидании появления немцев. Благо, они не показываются. У нас критическое положение, как голыми руками вступить в бой, если они появились бы с танками, минометами, автоматами. Так мы, как беспризорные, дежурили у высоты до 28 августа, в это время мы ничего не знали, что творится в городе, вокруг нас, а город все горел и горел, арт-дуэль между крейсером «Киров» и немцами не прекращалась. Ближе к обеду 28 августа мы вынуждены были оставить свои позиции и вернуться в Таллинн. Все мы были голодными, более четырех суток не бравшие в рот ничего. Сразу по прибытии в город узнали, что идет эвакуация и подоспели сесть на последний отходивший пароход, где битком было народу: дети, женщины, раненные. Что нас ожидает впереди? Перед нами стоял теперь этот вопрос.
Эта эвакуация наших войск с многочисленными военными кораблями, теплоходами и пароходами, заполненными войсками и мирным населением, была проведена в труднейших для нас условиях. Фашисты беспрерывно бомбили, торпедировали, обстреливали нас, не разбираясь с тем, что многие пароходы полны детьми, женщинами, раненными. Им, этим двуногим зверям, было все равно. Мы несли большие потери. Оставшиеся невредимыми корабли к концу августа прибыли в Кронштадт. Когда причалились, многие из нас, в том числе и я, не могли стоять на ногах и самостоятельно выйти из корабля: голод, усталость сшибали нас с ног. Здесь, в Кронштадте, нас приняли заботливо: кормили усиленно и мы быстро поправились. Наш отдых продолжался около недели. Затем стояли новые задачи – защищать город Ленина. Нас, погрузив на теплоход, отправили на Ленинградский фронт. Выгрузились у Ораниенбаума, затем направились к Стрельне. Здесь нам сообщили, что мы зачислены в 98 стрелковый полк 10 стрелковой дивизии. Признаться, полк просто числился, и.о. комполка был старший лейтенант Смирнов (об этом нам сообщили чуть позже, но его мы не видели), а в ротах было по 20-25 человек. Наше вооружение – трехлинейная винтовка, небольшое количество патронов, по 1-2 гранаты. Так до 19 сентября 1941 г., т.е. до дня моего ранения, мне пришлось принимать участие в непосредственных боях. Признаться, это были тяжелые времена. И здесь чувствовалась неопытность в ведении войны, отсутствие организованности, частые перебои солдат питанием, боеприпасами. Сутками мы не брали в рот ни куска хлеба, участвовали в боях без поддержки минометов, артиллерии. Наши атаки готовились (были) непродуманными и неподготовленными, в результате мы несли напрасные потери. Командиры из числа запасников часто менялись, исчезали куда-то и мы не успевали запомнить их. Недалеко от Красного Села в начале сентября, кажется, это было 6 числа, около 6 часов вечера без всякой разведки, без артподготовки повели нас на невидимую атаку. Немцы подпустили нас ближе, затем открыли ураганный огонь из минометов, автоматов, нанося нам огромный урон. Наши солдаты падали, гибли из-за непродуманности этой операции, а комбат, призывавший всех нас на «Ура!», «За Родину!», «За Сталина!» - вовсе исчез, мы его больше не видели. Не добившись ничего, поздней ночью мы вынуждены были вернуться к исходному рубежу. А вот еще один аналогичный пример: 19 сентября 1941 г. нашу роту вывели на исходный рубеж (а в роте было всего около 40 человек), поставили перед нами задачу – атаковать врага, выбить его из занимаемых мест. Атака наша должна была начаться после артподготовки, а до этого нам обещали прислать долгожданную кухню. Мое отделение из 12 человек должно было вступить в бой последним, для завершения удара. Мы ждали кухню, ждали артподготовку, но эти наши ожидания оказались напрасными. Командир роты выдвинул три отделения (около 30 бойцов) с одним ручным пулеметом и в 12 часов дня решил начать бой. Прогремели винтовочные выстрелы наши и наши товарищи начали выходить (выбывать) из строя один за другим; немец не дремал, он был вооружен до зубов, потеряв больше половины состава и не добившись результата, с началом темноты, оставшиеся в живых солдаты отошли. Я был ранен в этом бою разрывной пулей, до темноты пролежал в поле боя, истекая кровью, теряя сознание. Позже меня подобрали мои товарищи и принесли в санбат. 20 сентября я был доставлен в госпиталь города Ленинграда.
Госпиталь, конечно, не передовая, здесь над головой пули не свистят, возле тебя не рвутся снаряды, мины, и вроде и смерть не смотрит на тебя. Однако, сколько здесь страшных стонов раненых, и не мало умирающих от тяжелых ран, хотя врачи делают все, чтобы спасти жизнь раненых. А сколько здесь кричащих в бреду! смотреть жалко. Бывает так, что забываешь о себе.
Помню в конце сентября привезли к нам в палату тяжело раненного мальчика лет 11-12, и старика. Оба они пасли не то овец, не то коров, а фашистский стервятник пикировал на них и сбросив бомбы, уничтожил их стадо, а самих тяжело ранил. Оба они умерли перед нашими глазами.
Госпиталь. Не проходит дня, когда фашисты не обстреливали, не бомбили город, в том числе наши госпитали. Какую тяжелую ношу несли здесь врачи, сестры, санитарки! Какие дополнительные страдания испытывали раненые. После 7-8 ноября (ко) всем нашим страданиям добавился еще один страшный недуг – голод. Нам резко сократили нормы питания. Вот тут-то, блокада изо дня в день ухудшала наше положение. Хлеб, который нам давали, чуть больше спичечной коробки, притом он был совершенно не похож на тот хлеб, который мы потребляем повседневно. Он был черный, с примесью опилок и других непонятных вещей. Кашу мы получали на чайном блюдце, проглотил враз и все. Тем не менее, при тяжелом положении с продуктами, мы, раненые, беспрерывно получали эти скудные пайки. 5 октября мне была сделана операция повторная под общим наркозом. Вскоре рядом с нашим госпиталем упали фашистские бомбы, причинив большой ущерб зданию, а 5 декабря 1941 года нас, около 200 человек тяжело раненных, больных и истощенных эвакуировали на «большую землю», где в различных госпиталях до 20 июня 1942 года продолжалось мое лечение. Память о войне, о пережитом, когда смерть ходила вокруг тебя не забывается, морщинки и убеленные волосы свидетельство тому.
В своих коротких воспоминаниях о начальном и самом трагическом периоде войны я описывал некоторые ее эпизоды. Разумеется, за годы прошедшие после войны, многие подробности, места сражений почти стираются из памяти, однако то, что ценой больших потерь, исключительным патриотизмом, преданности Родине, в самых тяжелых, бесчеловечных (нечеловеческих), невероятно трудных условиях, мы, солдаты Родины, никогда не теряли веру в конечном итоге о нашей светлой победе.
Я так же не коснулся и сознательно умалчиваю о жутких, повседневных солдатских испытаниях, о том, когда гибли мои товарищи, как и сотни, тысячи других молодых и постарше защитников Родины, когда ежечасно, ежедневно вокруг кружилась трагедия: то оторвало руки или ноги у кого-либо, то совсем ничего не осталось от человеческого организма, разнесенное по кускам разрывами вражеских мин и снарядов. Поэтому я с проклятием смотрю на тех, кто, позабыв все это, готовится к ядерной или звездной войнам.
Итак, первый этап войны для меня, после ранения продолжался в госпиталях. После эвакуации из блокадного Ленинграда 5 декабря 1941 года, меня привезли сначала в г. Ярославль, а через несколько дней, погрузив на очередной санпоезд, нас, раненых, отправили дальше вглубь страны. Я очутился на станции Лебяжье-Сибирской (с 1943 г. Курганская обл.), а с 23 февраля 1942 г. отсюда я был направлен в эвакогоспиталь №1729 г. Курган. После излечения, с 20 июня 1942 года снова в качестве «нестроевого» (т.е. годным к нестроевой службе), я продолжал воинскую службу. Война, жестокая война продолжалась, и никто не мог сказать, когда она кончится. Однако, военная стратегическая инициатива уже была на нашей стороне. О том, что победа будет за нами, а врага мы разобьем на (в) его собственной берлоге – это уже было реальным фактом. Разгром немцев под Москвой, разгром их в Сталинграде – это были крупнейшие цветы грядущей победы.
Я счастлив, что вместе со всей действующей нашей советской армией, вместе со всеми сынами многонациональной Родины с оружием в руках участвовал в Великой Отечественной войне, вдвойне рад, что и мне посчастливилось быть на земле немецкой, откуда началась эта страшная война, унесшая 20 миллионов советских людей.
В составе 370 стрелковой дивизии 69 армии я шагал с боями, второе ранение получил 15 июля 1944 г., но остался в строю, а в третий раз – немного не дойдя до нашей границы р. Буг 27 июля 1944 года. После, с августа 1944 года, я снова нестроевик и до конца войны был в составе отдельного трофейного батальона, входящего в 69 армию. Наш батальон шел вторым эшелоном, мы разминировали участки, ходили в разведку, взрывали оставленные врагом мины и снаряды. В общем, это была нелегкая служба, были и жертвы. Войну закончил в Германии. Но служба моя продолжалась до сентября 1946 года.