ВКУС ВОЕННОГО ДЕТСТВА

Детство моё закончилось за месяц до того, как мне исполнилось 5 лет.
Было это 24 июля 1941 года.
В тот день мы провожали отца на войну.
Я сидел у него на руках, обхватив за шею, и мы заходили ко всем нашим родственникам, а когда дошли до конца деревни к конному двору, там было уже много народу. Мобилизованных на войну было человек пять, поэтому их провожали всей деревней. Все плакали и прощались. Отец же не спускал меня с рук, и мне казалось, что и со мной тоже прощаются...

Папа чуть сильнее прижал меня к себе, уколол колючей щекой и поставил на землю. Кажется, что-то сказал, но я уже не помню. Потом он сел в кожаное кресло какой-то чудной колесницы. Их там было несколько и назывались они новым и необычным для нас русским словом – тарантас. Над колёсами были чёрные блестящие щитки, платформа на толстых упругих вязовых прутьях, где установлены сиденья для пассажиров, а извозчик сидел впереди на отдельном высоком кресле.
Я, наверно, считал, что отец должен был взять меня с собой. Поэтому, когда тарантас тронулся с места и отец стал махать рукой, мне показалось, что он не успел меня взять, и я побежал за ним, думая, вот он сейчас остановится… Но они быстро удалялись, а я всё бежал и бежал, пока, устав, не остановился в поле. Запыхавшийся и обиженный, размазывая по щекам грязь от пыли и слёз, я глядел им вслед, пока они совсем исчезли за холмом, и я, заплаканный, вернулся к маме.
Из районного центра отца сразу не отправили на фронт. Я хорошо помню, как мы с мамой и другими женщинами ездили на лошади за 15 километров на железнодорожную станцию Янаул. Я до этого никогда не ездил так далеко. Мы вместе со многими такими же приезжими женщинами и детьми стояли около большого двухэтажного деревянного дома. Таких домов, поставленных один на другой, я ещё не видывал! С верхнего открытого окна среди других мобилизованных с нами разговаривал мой отец. Видимо, их не выпускали. А близко мы подойти не могли, под окнами был палисадник, огороженный забором.
Мой отец окликнул меня и что-то кинул из окна через забор, прямо в дорожную пыль. Я быстро подобрал... Это оказался кусочек чёрного казённого хлеба с несколькими вдавленными в него круглыми конфетками бирюзового цвета.
Ох, каким вкусным тогда показался тот хлеб! А конфетки... Я такого ещё никогда не пробовал! Для меня это было большое событие, которому вот уже исполнилось 60 лет.
А мне кажется, что всё это было совсем недавно. Я даже ощущаю вкус того хлеба с конфетками…

И всё-таки, как удивительно устроена жизнь! Через 10 лет после окончания войны отец стоял перед палисадником этого же здания военкомата, провожая меня в армию. Я наверно испытывал те же чувства, что и мой отец тогда, в сорок первом.
Из окна второго этажа я, побритый наголо, смотрел на провожающих меня родителей. И невольно вспомнился тот кусочек хлеба, который, может быть, вот с этого самого окна мой отец бросил мне в пыльную дорогу… И, кажется, я забыл даже, как дышать, глядя в заблестевшие от влаги глаза моих дорогих родителей.

Сейчас ни этого дома, ни моих родителей уже нет.
И только пыль на том месте осталась той же… Можно бросить в неё кусочек чёрного казённого хлеба с вдавленными круглыми конфетками… поднести ко рту… и ощутить вкус военного детства.

ВОКЗАЛ

Из писем отца мы узнали, что и ему в первую военную зиму приходилось всякое терпеть. Он попал на Дальний Восток и всю зиму долбил мёрзлую землю на сопках Манчжурии. Они строили там оборонительные сооружения, ожидая нападения японцев. Японцы же в свою очередь ожидали, когда гитлеровцы возьмут Москву. Всё лето наши войска на востоке терпеливо кормили ненасытных комаров…
Ещё в первый год войны, когда многие уже получили похоронки с западного фронта, мы поняли, как повезло нашему отцу. На востоке войны ещё не было.
Всех мужчин из нашей деревни, не вернувшихся с войны, я знаю по именам.
Москва выстояла и японцы остались при своих интересах. Было ясно, что теперь исход войны зависит от наших сил на западном фронте, и в начале 1943 года восточные войска эшелонами пошли на запад. Отец писал, в каких числах будет проезжать через .
Мы с мамой несколько раз ходили пешком на станцию. Привокзальная площадь постоянно была полна людьми, которые так же, как и мы, приезжали и приходили из деревень в надежде увидеть своего отца, мужа или брата. Мы ходили, крепко держась за руки: я очень боялся потерять маму в этой огромной сутолоке.
Как только останавливался военный эшелон, лязгая замками раздвижных дверей, из товарных вагонов выпрыгивали солдаты. И все, кто находился на площади, устремлялись прямо к ним навстречу. Что тогда творилось!.. Деревенские вперемежку с военными толкались, забираясь в вагоны, солдаты втискивались в толпу, каждый напряжённо и с надеждою всматривался в мелькающие лица, выкрикивая имена близких, родных, названия деревень...
И никто не знает, сколько будет стоять поезд, никто, казалось, не обращает внимания ни на крики командиров и дежурных по станции, ни на сигналы машиниста. Гражданские и солдаты толпами снуют вдоль эшелона, и уже поезд тронулся с места, а у всех в глазах ещё блестит маленькая надежда – до самого последнего момента, пока ещё можно запрыгнуть в набирающий скорость состав.
Бывало, в эту самую минуту родные вдруг находили друг друга! И что тогда творилось… Рвущиеся навстречу судорожные объятия – крепкие, боящиеся потерять друг друга. Поцелуи вскользь. Слёзы радости и горя, слёзы одновременно и встречи, и расставания – может и навсегда…
Мы не лезли в толкотню, мама старалась держаться в стороне. Однажды к нам из толпы подошёл солдат, оказавшийся из соседней деревни. Он издали узнал маму и попросил передать его родным, что проезжал, и мы его видели, и что он жив и здоров.
А отца нашего мы так и не встретили.
Оказывается, их эшелон проехал по северной ветке, через Пермь, о чём мы узнали уже позже из его писем.
Все эти встречи и слёзы вы много раз видели в кино о войне. Но то, что увидел собственными глазами, особенно в детстве, так глубоко отпечатывается в памяти, что уже никогда этого не забудешь.

...Всё удивительно повторяется.
Теперь на этой же самой станции Янаул я встречаю и провожаю вас, моих самых близких на свете и родных людей. Каждая встреча для меня – это новое переживание тех детских впечатлений надежды и радости.
И каждые проводы задевают самую глубину сердца, где я будто снова маленький и боюсь потерять маму. Я не могу удержаться, чтобы не побежать за уходящим поездом. И на бегу всматриваюсь влажными глазами в окна вагона, чтобы напоследок ещё раз увидеть и надолго сохранить в памяти родные лица.

ЭВАКУИРОВАННЫЕ

Ранней весной дни ещё короткие, быстро темнеет. Я захожу в дом. Здесь у меня тепло и уютно. Печь я топлю один раз в сутки, по вечерам. Спать ещё рано, и вот я сажусь за тот самый стол, за которым когда-то выводил свои первые буквы, и пишу вам письмо…

Шёл третий год войны, мне исполнилось 8 лет. Помню первый урок русского языка в школе. Наша учительница показывает нам репродукции портретов из книги и отчётливо выговаривает: «Это – Ленин. Это – Сталин». То, что я услышал, были первыми в моей жизни русскими словами.
В нашу деревню приехали эвакуированные из Ленинградской области. Их было несколько семей. В деревне началось некоторое оживление. Я хорошо помню семью Карповых. Им дали колхозный дом при конном дворе.
Дед Карпов со своим семейством ремонтировал дом почти целое лето. Для нас, местных мальчишек, многие их действия были в диковинку. Да и говорили они не по-нашему… Поначалу мы их не понимали, и они нас.
Мы специально прибегали посмотреть, как они работают, и вскоре нашли с ними общий язык. Карпов-младший – наш ровесник – все звали его Шуриком, он учил нас говорить по-русски, а мы его – по-марийски. Он объяснял нам при помощи жестов и слов, а мы понимали, что, например, ивовые прутья крестообразно набиваются на бревенчатые стены для того, чтобы на них хорошо держалась глина, которая потом затирается и выравнивается при помощи доски. В конце работы мы увидели удивительно ровные стены, которые после всего были ещё и побелены! Таких стен мы ещё нигде не видели.
Конный двор был самым главным местом нашей деревни. Недалеко от него была кузница, где подковывали лошадей. Для этого даже был сделан специальный станок. И нам, мальчишкам, было интересно смотреть на всё, что там делалось.
Тогда я и подружился с Сашей Карповым, и дружба наша продлилась на много лет.

ОТЕЦ ПРИЕХАЛ!

Когда война закончилась, вся деревня жила ожиданием своих отцов, мужей, братьев. Многие из оставшихся в живых уже вернулись. А моего отца всё не было...
Мы знали из писем, что он жив и едет к нам с обозом военного госпиталя. Он попал туда в конце апреля 1945 года, после контузии от взрыва фашистского фугасного снаряда при штурме Берлина.
Уже осень на исходе, а отца всё не было.
Уже выпал первый снег и начались морозы.
Как всегда, вечером я находился дома и, стоя на подоконнике, наблюдал через верхнюю раму окна за улицей в маленькую проталинку, которую я продышал на замёрзшем стекле. Нижнюю половину оконного проёма мы обычно заколачивали на зиму досками и закладывали соломой. Керосина у нас не было, и в поздние часы мы сидели в темноте, лишь изредка разжигая по необходимости лучину огнём из печки.

Мне нравилось вот так тёмными зимними вечерами стоять в окне, облизывая ледяную корку со стекла, и, согревая дыханием подмерзающее оконце, смотреть в образовавшийся глазок. В свете луны искрятся сказочные сугробы снега. Кто-то проходит мимо, и я узнаю по походке и фигуре, кто это, и говорю бабушке. Вдруг я увидел, как напротив наших ворот остановилась не наша лошадь, запряжённая в сани. В санях сидели два незнакомых человека, они встали, и один из них торопливо пошёл к нашим воротам.
Я тут же доложил об этом бабушке и маме. А сам всё не мог отвести взгляда от другого человека, который остался возле саней… Он был не такой, как местные люди, – стройный, подтянутый, в сапогах и длинном тонком пальто с блестящими пуговицами.
Мама и бабушка в целях безопасности спешно укрепляли запоры в сенях и, переговариваясь через дверь, выясняли, кто с ними говорит. Это был какой-то их знакомый татарин из соседней деревни Кудашево.
Они что-то ещё выспрашивали у него, а я уже понял – кто был тот стройный и подтянутый человек! Я спрыгнул с подоконника под шум уже удивлённых голосов мамы и бабушки, под торопливые скрипы и стуки открывающихся запоров дверей в сенях, выбежал, в чём был, босиком на снег, навстречу стройному человеку, со слёзным и радостным криком: „Ача́й толы-ы-ын!..“ (Папа приехал! - перевод с марийского).
Он поднял меня сильными руками, прижал к себе и внёс в дом! От его воротника шинели и от колючей щетины пахло свежим морозом и ещё чем-то незнакомым.
С тех пор, как папа уехал на войну, прошло долгих четыре года. Для меня это была почти целая жизнь. Я сидел у него на коленях и задыхался от великой радости и смущения.
Этот вечер, 12 ноября 1945 года, сейчас у меня перед глазами…

ТРОФЕЙ

Отец привёз с войны разные необыкновенные вещи. Среди них был немецкий фонарик с цветными стёклами, которые можно было переключать. Он даже светил, пока батарейка не села. Я постоянно носил его с собой, даже спать с ним ложился и включал под одеялом, удивляясь изменениям цветного освещения вокруг себя. В школе каждому хотелось подержать в руках мой фонарик. И всё же свой любимый трофей я подарил или обменял на что-то Саше Карпову.
Оказывается, мой отец освобождал то село под Ленинградом, откуда эвакуировались Карповы. Мы часто ходили к ним в гости, они с моим отцом вспоминали знакомые для них места. Старик Карпов смотрел вдаль, а по щекам текли слёзы…
Потом они уехали жить в Нижний Тагил. А когда мне было уже 17 лет, и я устраивался на работу, мы с Сашей ещё встречались несколько раз в посёлке Северном под Нижним Тагилом.