В плену.

Отец не любил вспоминать военные годы. Если он вспоминал эпизоды из
фронтовой жизни, то говорил о них без всякого пафоса. Однажды он мне сказал такую фразу: - «война это грязь». Видимо этим объясняется его не желание распространяться о войне. Отец был сбит над Польшей в апреле 44 года при штурмовке немецких позиций. В самолет попал зенитный снаряд, пробил масленый радиатор. Кабину заволокло дымом, двигатель стал глохнуть, и отцу пришлось совершить вынужденную посадку на немецкой территории. Посадка была жесткой. Отец разбил лицо, ручка управления врезалась в живот, разорвалась мышца руки. Немецкий бронетранспортер подобрал отца, и вместе с ранеными и убитыми немцами вывез в тыл.

Помощь отцу оказывали в госпитале немецкие врачи. Сделали все хорошо. Впоследствии даже шрамы на лице были почти не заметны. Когда он лежал в госпитале, немецкий врач, показывая наш журнал о жизни немецких пленных, спросил, правда ли это? – отец ответил утвердительно. Не знаю, поверил ли он отцу, но, наверное, для немецкого врача это было важно.

Отцу удалось во время допроса сжечь документы, которые были при нем во время полета. Документы лежали во время допроса на столе. Рядом в комнате горела печка. Когда немец отвлекся, отец бросил в печку свои документы. Отца отправили в лагерь для военнопленных в глубине Германии. В лагере он сошелся с Сеней Лобадиным. Лобадин был военным врачом, участвовал в обороне Севастополя. Когда немцы захватили город, Сеня попал в плен. Будучи врачом, он имел возможность перемещаться из барака в барак. Его простоватый вид, да еще санитарная сумка на плече не вызывали сомнений в том, что он ходит по врачебным делам.

Рядом с лагерем, где содержались советские военнопленные, располагался лагерь западных военнопленных, наших союзников. Там были иные порядки. Во-первых, охрана была только по периметру лагеря, во-вторых, пленные подчинялись внутреннему распорядку, установленному старшим офицером из пленных. Представители Красного креста посещали лагерь с целью инспекции. Западным пленным было положено три посылки в месяц. Одна от своего интендантства, вторая от Красного креста, третья от родных. Светский Союз не подписал Женевскую конвенцию о положении военнопленных, и наши пленные были, по сути, вне закона. Больше того, к пленным наши власти относились с подозрением, людям, которых надо тщательно проверять. А, если человек квалифицировался как «пропавший без вести», так было с моим дедом, считался, чуть ли ни предателем. Дед погиб в начале войны под Ельней, будучи в Московском ополчении. Немцы окружили ополчение и покромсали всех, какие там «вести»? Другое дело отец. Товарищи видели, как задымился и упал самолет отца, решили, что отец погиб. К нам пришла «похоронка», товарищи из полка привезли личные вещи отца, и мать стала получать деньги за гибель кормильца. А отец остался жив. Уже позже, после войны мать волновалась, не потребуют ли вернуть деньги, которые мать получала за отца. Не потребовали.

Сеня ходил даже в лагерь к союзникам, приносил оттуда продукты, сигареты. Когда отец заболел, Сеня доставал для отца спирт и лекарства. После войны отец продолжал поддерживать отношения Лобадиным. Он жил в Ленинграде, приезжал к нам, его дочь гостила у нас, я останавливался у них, когда бывал в Ленинграде.

Было негласное соглашение с немцами, как мне говорил отец, о том, чтобы летчиков и танкистов не привлекать к работам. Когда немцы погнали пленных на работу, отец и еще несколько человек отказались идти. Немцы построили «отказников» и повели на расстрел. Я спрашивал отца, что он чувствовал, когда его вели растеривать? Отец сказал – «страха не было, был какой-то интерес, где нас расстреляют сейчас или дальше». Немцы посадили пленных в вагоны и перевезли в другой лагерь. В вагонах было очень холодно. Отец рассказывал, что когда открыли дверь вагона, то на него пахнуло таким теплом, которое он запомнил на всю жизнь. Освободили пленных части 1- го Белорусского фронта в апреле 45 – го года. Отца сначала отправили восстанавливать здоровье на бывшею дачу Геринга. После того, как его подлечили, отправили уже в наш лагерь на проверку. В лагере заключенные, конечно, не сидели без дела. Отец, например, таскал кирпичи. Это я от него узнал, что приспособление для переноски кирпичей называется «коза». Работа была тяжелой. Проверку отец прошел без замечаний. Ему вернули все награды, восстановили в звании майора, восстановили в партии. Помню, как отец приехал к нам после лагеря. На нем была надета солдатская шинель с офицерскими погонами, солдатские сапоги, шапка – ушанка.

В Москве во время войны.

День начала войны я не помню. Мне было тогда четыре года. О войне я узнал из разговоров взрослых. Помню, что бабушка сушила сухари, но потом их быстро съели, когда хлеб стали давать по карточкам и продуктов стало не хватать.
До войны мы жили большой семёй. Дедушка, Рассолов Архип Максимович, 1888 года рождения, бабушка, Россолова Елизавета Петровна, родилась в 1889 году. У них было два сына: Евгений, Борис и дочь Лариса, моя мать. Мы занимали три комнаты в коммунальной квартире на Малой грузинской улице. Остальные три комнаты в квартире занимали ещё три семьи.
Семья Россоловых переехала в Москву из Омска в 1922году. Дело в том, что Дед был активным участником Гражданской воны в Сибири на стороне большевиков. После окончания Гражданской войны Дед был вызван в Москву и назначен проректором созданной в то время Академии Коммунистического воспитания. Старых учителей и профессуру разогнали, потребовались новые кары для новой жизни. Тем более что дед до Революции был учителем. Потом он стал работать в Радиокомитете редактором докладов и выступлений. Последние место работы деда, директор педагогического училища. Когда в начале войны формировалось Московское ополчение, дед записался туда добровольцем в июле 1941 года. Почти все кто был в Московском ополчении погиб в боях под Ельней.
Бабушка получила извещение о том, что дед «пропал без вести».
Мамин брат Борис учился в институте, когда началась война. У него было слабоё зрение, он не годился для призыва в армию. Когда немцы подошли к Москве, Боря записался в истребительный батальон. Он приходил к нам в увольнение. Я запомнил его в телогрейке и черной шапке-ушанке. Позже, когда немцев отогнали от города, Бориса взяли в качестве топографа в армию. Борис погиб в августе 42-го года при минометном обстреле во время топографической съемки. Об этом подробно написал в письме бабушке командир Бориса. Бабушка какое-то время посылала во фронтовую газету письма от имени матери погибшего солдата, письма патриотического содержания. У бабушки был твердый характер, она была всегда энергичным и инициативным человеком.
Судьба старшего сына Евгения не сложилась. Как говорят, он попал в «дурную компанию». Был осужден за какое-то преступление еще до войны. Его дальнейшая судьба мне неизвестна.
Бабушка родилась в Омске в семье Черкасовых. Отец, Петр Павлович работал машинистом на электростанции, зарабатывал 150рублей в месяц. По тем временам это были не плохие деньги. В семье было четверо детей: три девочки и один мальчик. Моя бабушка, Елизавета Петровна Черкасова, окончила в Омске гимназию и имела право преподавать в начальных классах школы. В начале войны у нас во дворе вырыли траншею, положили сверху бревна и засыпали землей. Предполагалось, что мы будем там прятаться при налетах немецкой авиации. Но я не помню, чтобы в этой «щели» прятались жители. Налеты на Москву начались в середине лета 41года. Я сам не видел вражеских самолетов и разрывов бомб, но воздушные тревоги по радио объявляли регулярно. Взрослые заставляли меня сесть в простенок между окнами, чтобы защититься от осколков стекол. Не помню, чтобы кто-то из моих знакомых пострадал от бомбежек. За месяц до начала войны у меня появилась сестренка Надежда. Мы жили на Малой грузинской 34. На другой стороне улицы стоял костел, католический храм в готическом стиле. Служба в нем не велась. Когда немцы подошли к Москве с костела сняли шпили. Посчитали, что они будут ориентиром для немецких летчиков. Рядом с нами расположен Белорусский вокзал и военные заводы. Сейчас костел восстановлен. Бабушка работала в библиотеке. Она ездила на уборку урожая и привезла большую банку сушеной зелени. Где- то ей удалось достать обрезки свиного сала. На них жарили котлеты из картофельных очисток. Я не мог, есть котлеты, потому что у них был неприятный железистый вкус, который я помню до сих пор. Питались мы плохо, еды не хватало. По карточкам получали хлеб, но его было недостаточно. Жиры, мясо, сахар были только обозначены в карточках, на самом деле в магазинах их не было. Чем ближе немцы подходили к Москве, тем больше чувствовалось напряженность. Многие жильцы нашего дома уехали в эвакуацию на восток. В пустующие квартиры переезжали соседи по дому. Дом не отапливался, батареи были холодными. Все жильцы квартиры собирались в кухне перед большой чугунной плитой и обогревались, сжигая старые журналы, часть мебели, разбирали деревянные заборы. К концу войны все дворы были сквозные как сейчас. Продолжалась эвакуация. Знакомый деда (у них в машине было одно свободное место) предложил бабушке эвакуироваться вместе с ними. Бабушка конечно отказалась. На кого она оставит дочь с двумя малолетними детьми? 16 октября началось бегство из Москвы. Нам бежать было некуда. Бабушкина сестра, Мария Петровна, проживала с семьей на Садовом кольце рядом с метро Красные ворота (сейчас - Лермонтовская), у них была довольно большая квартира. Шли пешком, Надю везли в коляске. У Красных ворот мы прожили, пока немцев ни отогнали от Москвы в декабре 41года. Затем вернулись на Малую грузинскую. Дом не отапливался. Мама купила на рынке железную печку. С помощью этой печки обогревали комнату. Дымоход был устроен так: пробили отверстие в стене, где проходил общий дымоход дома и туда приспособили трубу от печки. Печка сильно раскалялась. Можно было сушить пелёнки и одеяло. Однажды был такой случай. Загорелось Надино ватное одеяло, которое мама повесила сушиться близко к печке. Одеяло начало тлеть. Ни мамы, ни бабушки не было дома. Я испугался, вынес в кухню тлеющее одеяло и запихнул его в угол под кровать. От пожара нас спасла соседка по квартире. Она почувствовала запах гари, нашла тлеющее одеяло и потушила огонь. Еды становилось все меньше. Надя питалась материнским молоком. Мне доставалось тоже, когда мать сцеживала молоко. Однажды мать ушла купить что-то из еды, а я остался дома с сестрой. На буфете в комнате лежало немного черного хлеба. Я отрезал немного, чтобы было незаметно; через некоторое время ещё, и так пока ни остался тонкий кусочек. Когда вернулась мама и обнаружила, что хлеб почти исчез, то выпорола меня тонким женским ремнём. Это было единственный раз, но я запомнил этот случай на всю жизнь. Нельзя оставлять без пищи других. Пищи не хватало, и я ходил вечно голодным. Бабушка собрала крапиву, где-то доставали капустные листы, варили из них суп. Котлеты из картофельных очисток я не мог есть. В Сибири. В 1943 году с фронта приехал отец получать орден Красного знамени. Так как я выглядел дистрофиком, было решено отправить меня с бабушкой на родину отца к его родителям. Они жили в 60-и километров от Барнаула на 22-ом разъезде. Как мы доехали не помню. Только помню что дед Михаил Федорович Фатин, сразу пошел показывать мне их хозяйство. На то время у деда с бабушкой Наташей было: одна дойная корова, бычок, восемь овец, поросенок, десяток гусей, куры. В огороде сажали картошку, капусту, помидоры, огурцы, дыньки-колхозницы, арбузы для соления, горох, фасоль и другую зелень. В саду росли яблони, черная смородина, стояли пять ульев с пчелами, сеяли подсолнухи. Еще был выделен участок земли на горе, где сажали картофель и сеяли просо. Это было сказочное богатство. Мне голодному казалось, что такого изобилия еды просто не может быть. Разъезд, на который мы приехали, был небольшой, назывался РАЗЪЕЗД 22. Железная дорога была одноколейной, поэтому для пропуска встречных поездов были сделаны разъезды. Недалеко от железной дороги стояла водокачка. Небольшую речку запрудили, образовалось озеро, там поставили водокачку, которая снабжала паровозы водой. Вдоль железной дороги жили люди, обслуживающие дорогу. Это были семьи обходчиков, стрелочников, дорожных рабочих. Раньше дед работал обходчиком на железной дороге. Когда мы приехали, дед уже был на пенсии по инвалидности. У него был травмирован позвоночник (на него упала шпала). Вмести с дедом и бабушкой Наташей жила их родственница тетя Дуся, которая работала стрелочником. В Сибирь ФАТИНЫ перебрались до революции 1917года из Калужской губернии в поисках лучшей жизни. У моего прадеда Федора Фатина было несколько сыновей. Мой дед, как я уже сказал, работал на железной дороге. Другой сын, Афанасий Федорович, участвовал в гражданской войне на стороне большевиков. В Москве окончил медицинский институт, стал врачом. Двое братьев, их имена я не помню, во время коллективизации были «раскулачены» и подверглись репрессиям. Афанасий Федорович сыграл заметную роль в жизни моего отца, Константина Михайловича. Афанасий пригласил своего племянника к себе в Москву, устроил отца на роботу, заставил учиться на Рабфаке (аналог вечерней школы рабочей молодежи). В общем, заменил ему отца. На Рабфаке Фатин познакомился, а впоследствии женился на моей матери, Ларисе Архиповне Россловой.

Служба после войны. Отца направили в распоряжение штаба армии дальней авиации, который располагался в Смоленске. Надо сказать, что первые годы после войны еще сохранялись полки истребительной авиации сопровождения бомбардировщиков. Отец стал служить в должности инспектора по техники пилотирования в отеле боевой подготовки. В его обязанности входило проверять подготовку пилотов в истребительных полках. Отец почти не бывал дома, все время проводил в частях. В командировки он летал на маленьком самолете – вдвоем вмести со своим механиком. Мы уже узнавали самолет отца, когда он пролетал над нашим домом, то покачивал крыльями, и мы ждали его приезда. Обычно домой привозил его «виллис», легкая машина, которая поставлялась нам американцами во время войны. Аэродром находился на другом конце города.