Из поселка Компонейского было призвано всего 41 человек. Вернулись живыми трое. Василий, его друг Крутиков Анатолий и ещё кто-то... Их направили под Ленинград, где в то время шли бои. Но сначала они прошли обучение по обращению с противотанковым ружьем.
На одно ружье требовалось по 3 человека.
Во время очередной атаки мина разорвалась рядом с ним возле блиндажа, Василий упал рядом с дверью. В медсанчасть его на себе оттащил друг - Анатолий Крутиков.
Какое-то время он лежал там, потом уже переправили в госпиталь в Ленинград.
И как раз началась блокада. Есть было нечего. Курить было нечего. Но слдат кормили.
Как-то выдали им селедку, они пошли ее на колонку с водой мыть. А там очереди, народу много. Помыл Василий селедку в котелке, только хотел вылить, тут бабулька: "Не выливай, отдай мне, я выпью"...
Он ей рыбу и отдал... И так все солдаты, половину, а то и весь свой паёк, отдавали людям.
Когда пришла зима их начали вывозить из Ленинграда по Ладоге, их (раненых) погрузили в машины как дрова, кто на ком лежал... Он ехал в одной машине, а друг его в другой.
И несмотря на то, что лёд был толстый, он из-за того что падали снаряды был в дырку и вода сочилась на поверхность... Машины шли по брюхо в воде...
Машина с Васей прошла, а в машину, где друг его ехал, попал снаряд и она ушла под воду...
А потом его комиссовали. Он вернулся. Помню, весной пришел. За калиткой на костылях стоит, народ его обступил, спрашивают что-то...

Друг Васин, Крутиков Толя, так военным и остался. Он потом после войны на Дальний восток служить уехал. А на войне через некоторое время после Васи его тоже ранили. Взобрался он на пригорок, а там 6 немцев. Он гранату схватил, кинул, они все попадали, а один его все же обойти успел. И сзади винтовкой проколол насквозь.
После этого Толя 6 месяцев лежал в госпитале.
А потом его направили учиться в полевую школу, а Вася остася в госпитале. И больше они не виделись вплоть до 1951 года.
В 1951 году Анатолий с женой приехали в поселок, там остались наши родственники. Спросили Васю, те сказали, что Василий теперь в Темиртау живет, дали адрес. И вот, помню, стою на крыльце, подходит какой-то военнный, спрашивает: "Есиповы здесь живут?" Я говорю: "Здесь". Он спрашивает: "А Василий дома?" Я говорю: "Нет, на работе". Повел его к соседям через 2 дома. У них был телефон, он позвонил Васе на завод, тот через пол-часа прилетел.
Радости было. А потом Толя уехал на Дальний восток, они долго переписывались.

"Ладога"

Для кого-то – это просто слово.
Для меня его важнее нет.
Раненого, тощего, больного
Моего отца полуживого
Ладогой спасали в двадцать лет.
Их везли по льду грузовиками
Ночью, чтоб бомбёжки избежать.
К горлу страх подкатывал комками,
Кровь в висках стучала молотками –
Как им не хотелось умирать!
Тоненькая ниточка дороги,
Путь, из смерти тянущийся в жизнь.
Ладога – спасение для многих.
Путь надежды, боли и тревоги,
Выведи, спаси, не оборвись!
Их машина как-то проскочила,
Хоть уже по брюху шла в воде.
А машину с другом проглотила
Полынья. И сердце вдруг заныло:
«Петя Комов! Где теперь ты, где?..»
Мне отец рассказывал помногу,
Как он ранен был, как воевал,
А про эту страшную дорогу,
Где он чуть не отдал душу Богу,
Только раз ли, два ли вспоминал.
Я живу, гордясь отцом-солдатом,
С детства слово в памяти храня:
Ладога. Ведь если бы когда-то
Не спасли водители-ребята,
Не было б ни папы, ни меня.

Мы к дедушке в гости в больницу ходили.
И я не решалась у взрослых спросить
(Такие вопросы они не любили),
Когда же его перестанут лечить?

Мой дед, он ходил – опирался на палку,
И ноги волок, и натужно дышал.
И было мне деда отчаянно жалко,
Когда он меня и сестрёнку ласкал.

Мой дедушка ранен был под Ленинградом
При артперестрелке в кромешном дыму,
Когда разорвавшимся рядом снарядом
И ногу, и грудь пропороло ему.

Он долго лежал, истекающий кровью,
Стонал, забываясь от боли, молчал.
Но вот санотряд подошёл к изголовью,
Потрогал, подёргал – и он закричал.

«Живой!» - И на санки его погрузили.
А раненых много, а сани – одни.
Двух – трёх вот таких же на грудь навалили –
И в город по кочкам – стони не стони.

Был сорок второй. И вокруг Ленинграда
Фашисты засели в болотах, в лесах.
И грозное, жуткое слово «блокада»
Вселяло в сознанье и горечь и страх.

И, лёжа на койке своей госпитальной,
Подштопанный малость, подкормленный чуть,
Мой дед понимал, что диагноз печальный,
И ногу не мог разогнуть и согнуть.

Паёк с каждым днём становился всё меньше.
Всё больше к окну подходило в обед
Голодных детишек, измученных женщин…
Всё сами вы съели б? Конечно же – нет.

Бойцы половинили съестные крохи.
И кто-то один, кто ходил и вставал,
Под слёзы, «спасибо», поклоны и вздохи
Из форточки в банке еду отдавал.

И дед мой, не хилый когда-то, при росте
Метр семьдесят с гаком дошёл для того,
Что были в нём только лишь кожа да кости.
Легко медсестра поднимала его.

Однажды их ночью по крытым машинам
Кой как усадили, впритирку почти.
И в старых «Газонах», чихавших бензинов,
По Ладоге вывезли, чтобы спасти.

Потом начались госпитальные будни.
На западе грозно гремела война.
Но на ноги ставить, как ни было б трудно,
Своих сыновей умудрялась страна.

Лекарства, питание, пять операций –
И пусть не на фронт, не к товарищам в строй,
Пусть долго ещё на костыль опираться,
Но к счастью, мой дед оставался живой.

Потом он упорно и много учился,
Потом трудовые года потекли,
Потом он на бабушке нашей женился.
И дом обустроил. И дети пошли.

И вот, когда внуки уже появились,
И старость незваною гостьей пришла,
У деда все прежние раны открылись,
И хочешь – не хочешь – война догнала.

Я дедушку дома не помню почти что:
В больничных палатах он жизнь доживал.
И, как в Ленинграде, каких-то мальчишек
Из форточек чем-то всегда угощал.

Девятое мая – святой его праздник.
Мы сходимся вместе и песни поём.
И дед наблюдает, как правнук – проказник
С сестрёнкой – малышкой играют вдвоём.

Сидим за столом. Всё торжественно, свято.
Он видит сидящих нас всех со стены.
И, кажется, просит: «Родные, ребята!
Наш мир сберегите от новой войны!»