…. меня направили в почтово-транспортное подразделение № 16-84, где я начал возить фронтовую почту.

Немцы продолжали продвигаться вглубь России, выдавили нас из города Ростов на Дону, где я раньше работал. Южнее города Ростова на Дону наши войска сумели закрепиться, остановили наступление противника. Некоторое время мы удерживались на занятых позициях. Среди бойцов чувствовалось воодушевление. Немцы не могли больше успешно наступать. И вот, наполненные уверенностью в себе, наша дивизия Первого Украинского Фронта пошла в наступление. Наши войска успешно выдавили немцев из города Ростов на Дону и стали гнать их на запад, за реку Северский Донец. Но продвижение было разрознено, хотя и интенсивное. Как потом оказалось, немцы отступали умышленно, с целью заманить наши войска в окружение. Поскольку они не могли выбить нас с укрепленных позиций под Ростовом, решили таким образом выманить нас в другую местность, где они уже подготовились. И вот, наши дивизии Первого Украинского Фронта оказались в окружении за рекой Донец вблизи города Волчанск. Все наши части оказались разъединены и лишены центрального управления. Наша почта 16-84 находилась в отрыве от боевых подразделений, стояла около деревни Купливаха в лесу и никаких связей с фронтом не имела. Продовольствие и боеприпасы быстро исчерпались. Мы голодовали. Совершенно не представляли, что происходит на фронте, оставались в окружении. Тыкались во все стороны в надежде прорваться. Безуспешно, все дороги заняты немцами. Затем, мыкаясь по лесным грунтовым дорожкам, удалось соединиться с основными нашими боевыми частями внутри окружения. Нас стало много. Получили распоряжение от высшего начальства, во что бы то ни стало, выйти из окружения. Утром 13 июня 1942 года, собравшись со всеми силами, решили идти на прорыв. Самое главное- надо было перейти реку Донец. Сама река была неглубокая и небольшая, но топкая, заросшая по берегам камышом и мелким кустарником. Для нашей техники она была непроходима. Нашли небольшой деревянный мостик, по которому и решили переходить.

Через этот небольшой мостик со всех сторон направились сразу все виды и рода войск - и артилерия, и пехота, и технические службы. На пятачке перед мостом образовалась очередь. Заметили немецкие самолеты скопление наших военных сил, вышедших из лесов и собравшихся у переправы. Начали безжалостно бомбить и обстреливать пулеметами с самолетов.

Я на своей почтовой машине успел среди первых проскочить через мостик, но откуда ни возьмись появились немецкие танки, будто дежурили за бугром, ожидая нас. Выскочили прямо перед нами и открыли огонь из пушек прямой наводкой. Они не спеша шли фронтом, в одну линию прямо на нас, к реке. Их было больше двадцати. Оставалось свободным только пространство между рекой и этой линией танков. Вдоль реки у самой кромки воды проходила полевая грунтовая дорога. Деваться было некуда и раздумывать нечего. Автоматически я съехал влево на нее и решил проскочить сбоку от встречных немецких танков. Дорога была не накатанная, ухабистая. После дождей на земле осталось много луж. Не разбираясь ни с чем, я жал на акселератор. Вот еще бы с полкилометра и я бы смог проскочить в балку, которая виднелась уже близко, но стекло забрызгало грязью и мне ничего не было видно, куда ехать. Я открыл дверцу кабины, одной ногой стал на подножку, а другой давил на акселератор, высунувшись наполовину и выжимая из машины сколько мог. В кузове автомашины были 5 человек почтальонов, в кабине со мной сидел начальник почты. Еще в кузове был несгораемый ящик с почтой и наше небольшое хозяйство: стол, скамейки, скарб.

Ехал я со скоростью 40-50 км в час, но дорога была такая ухабистая, что машину бросало вверх и вниз и из стороны в сторону, а я еле удерживался, стоя на подножке, крепко ухватившись левой рукой за открытую дверцу, а правой за руль. Слева по движению машины мелькали прибрежные камыши на глади болота, а справа от дороги шло возвышение земли, откуда двигались танки и мы были перед ними, как на ладони.

Спереди, по движению, никого не было, ни машин, ни людей. Оставалось еще немного. Балка уже была совсем близко, где мы могли скрыться. Там виднелись холмистые складки неровности земли и высокий кустарник с деревьями. Мгновенно в голове представился маршрут движения и нашего укрытия. Выстроились в последовательность действия на несколько шагов вперед. В мыслях я уже чувствовал облегчение за себя и за своих товарищей, с которыми мы много провели трудных и тяжелых дней войны. Я чувствовал свою ответственность за их жизнь. Сейчас их жизнь зависела от меня. Начальник почты, который сидел в кабине рядом со мной, что-то мне кричал, все время подбадривал. Но я был сосредоточен только на дороге и ничего не видел, что творится сзади, смотрел только вперед.

А сзади что то гремело и шумело, летали самолеты. Вдруг снаряд попадает прямо в правый бок машины и опрокидывает ее, обдавая все каким-то липким горючим составом. Меня обвалакивает какой-то жар, в глазах яркая вспышка и бросает метров на 5-6 в реку Донец, заросший камышом. В момент взрыва вся машина воспламенилась.

Тот факт, что я стоял на подножке кабины во время движения машины помог мне выжить при взрыве. Я упал в воду, совершенно не повредив себя. Лежа в болоте я осмотрелся вокруг и чувствую, что подняться нельзя. Вокруг свистят пули и рикошетом плюхаются в воду. Самолеты пролетают один за другим и обстреливают из пулеметов всех, кто еще двигается. На берегу, вдоль реки растянулось черно-красное пламя горящих машин, разметанных взрывами. Только закончился облет самолетов, появились на мотоциклах немецкие солдаты с автоматами и продолжают обстрел автоматными очередями всех, кто еще живой с криком: «ауфштеен, хендэ хох» (вставай, руки вверх). Я их крики понимал. Я лежал в болоте так, что на воздухе торчало только мое лицо, чтобы дышать. Поваленные на воду камыши прикрывали меня. Недалеко от меня в нескольких метрах росли высокие и плотные камыши, куда я намеревался передвинуться. Я еще надеялся на удачу, но пока не двигался, чтобы меня не заметили.

Один немец, проходя по кромке берега, подошел ко мне очень близко и стал всматриваться в мою сторону, будто что-то изучая. Я продолжал сидеть в воде, не двигаясь, только еще больше притопил голову, оставив на поверхности только нос и глаза. Камыши меня укрывали. Недалеко от себя на воде я видел несколько тел погибших воинов, лежащих в разных позах в мелководье, которые отвлекали внимание немца. Я бы мог окунуться полностью в воду, на глубину, и уплыть от этого места, но было поздно. Немец был рядом и мог заметить движение воды и меня. Он вертел головой из стороны в сторону, будто искал кого то, потом остановил свой взгляд в моем направлении, подошел еще ближе ко мне, направил на меня автомат и замешкавшись, смотрел прямо мне в глаза. Как будто вечность прошла за несколько секунд.

Мысли лихорадочно путались в попытках найти правильное решение. Не вылезать- значит умереть от пули, поскольку немцы делали контрольные выстрелы даже в тех, кто уже не двигался, я видел это из своего укрытия. Меня увидели. Деваться уже было некуда. В бешеной горячке немцы не церемонились с русскими. Жить мне хотелось. Оставаться мертвым в болоте я не хотел. Надежда на жизнь еще оставалась. Немец сделал мне знак автоматом, чтобы я выходил из воды. Вылез я из болота. Вижу, немецких солдат много. Бежать некуда. Кто в суматохе пытался бежать, в них стреляли очередью с автомата в спину. Тут же они собрали много наших солдат. Как оказалось, этой полевой дорожкой, по которой я ехал, пытаясь скрыться от немецких танков, прямо за мной двигалось еще много машин с людьми, но ни одной не удалось уцелеть.

Глянул я на свою автомашину, которая продолжала гореть и никого живьём не увидел. Тех кто был в кузове машины, уже нельзя было узнать в пламени, начальника почты не было. И так, только я один из почты 16-84 остался жив и не ранен, но уже в плену. Немцы собрали всех тех, кто остался жив. Тех, кто не мог идти самостоятельно, убивали на месте. Остальных согнали в одну балку под дулами автоматов и начали обыскивать. Балка представляла собой пространство в низине, окруженное высоким и крутым подъемом земли с трех сторон и низким выходом к реке с другой стороны. Пространство было пустым от растительности. Это была не та балка, в которую мы на машине так стремились. Оглядевшись вокруг, я не увидел своих сослуживцев и знакомых, которых я часто видел при посещении частей, доставляя почту.

Некоторое время мы находились в балке под дулами автоматов, ожидая своей участи. Раненых среди нас почти не было. Всех раненных, кто плохо ходил или проявлял общую слабость и немощность, убили еще у реки. Были и такие наши ребята, которые безумно бросались на немцев без оружия, готовые кулаками и зубами отбиться от пленения, но получали очередь и тут же безжизненно валились на землю. Немцы были начеку, готовые в любой момент стрелять из своего оружия, не приближаясь близко к нам. Некоторое время небольшая команда фашистов стерегла нас, потом подъехала специальная группа и переняла охрану. Нас по очереди стали досматривать. Отбирали все, что у кого есть: ножи, часы, портсигары, словом ничего не оставляли. Тут же командирский состав отделяли от остальных. Их погнали отдельно от остальных в неизвестном направлении. Остальных пленных, среди которых был я, пешей колонной отправили в город Волчанск, который уже был оккупирован немцами.

В Волчанске на территории сахарного завода организовали лагерь военнопленных. Стены ограждения завода обнесли колючей проволокой. По периметру в углах стен возвели сторожевые вышки и на них поставили будки с пулеметчиками. От одной до другой вышки постоянно ходили дежурные автоматчики. На вышках была телефонная связь. Загнали нас во двор завода, как баранов и закрыли за нами ворота. Двор завода был огромный. Там уже раньше нас собралось народу видимо-невидимо - наших солдат- красноармейцев. Попытался я пройти в помещения цехов. А там так тесно, что пройти трудно. Видимо помещения были забиты первыми группами пленных. Кто сидит, кто лежит, кто ходит и нудится. Там я встретил своего соседа станичника Бондарева Егора Матвеевича, друга детства, несколько старше меня. Он сидел в углу разбитого помещения и не мог встать, все время стоная от боли в ноге. Я стал осматривать его рану. Правая нога выше колена была пробита разрывной пулей. Часть плоти свисала из под окровавленной одежды. Ткань, пропитанная кровью, так присохла к ране, что невозможно было отделить от тела. По всей территории завода воды не было и промыть рану было нечем. Кое как я оборвал его кальсоны вокруг запекшейся раны и перевязал ими ногу, чтобы оградить ранение от попадания грязи. Сам я был в уже высохшей одежде, но грязный и вонючий от болота, в которое меня бросило при взрыве. Большего для него в этот момент я сделать не мог. Пошел я по территории цехов, чтобы осмотреться и подобрать ему место получше и найти воды. Осмотрев что можно, убедился в бесполезности попыток улучшения места пребывания Егора Матвеевича. Всего на территории завода, как я прикинул, около пяти тысяч пленных красноармейцев. Во дворе люди, как скот, кто сидит на земле, кто стоит, кто лежит. В помещениях битком набито, что трудно пролезть, даже на чердаке полно людей. Так я остался рядом с Бондаревым и к ночи уснул.

Утром пришли к заводу-лагерю немецкие отряды. С ними были полицаи. Одеты они были не в военную форму красноармейцев. Видимо это были люди, которые начали сотрудничать с немцами еще давно, т. к. выглядели они хорошо и вели себя уверенно при них. Сами немцы в толпу пленных не входили, держались в стороне. Полицаи стали осматривать пленных и отбирать более здоровых для выполнения работ. Я попал среди прочих на восстановительные работы взорванного моста в 3-4 км от Волчанска. Все работы выполнялись силами пленных под надзором вооруженной охраны. Но люди были голодны, истощены и слабы. Многие пробыли в организованном лагере уже несколько дней без пищи и не могли работать. Немцы били тех, кто плохо работал, некоторых убили. Боясь за свою жизнь, другие напрягали все силы, таская рельсы и шпалы, укладывали их в железнодорожную колею. Так прошло несколько дней. Тем, кого брали на работу, давали для пропитания брюквенный суп без хлеба и соли. Дома, в Архонке, такую похлебку мои домашние свиньи, которых я содержал, не стали бы есть. Но голод и желание жить заставляли соглашаться и идти на эту кошмарную работу, потому что в лагере покушать ничего не давали, а организм требовал. Но работы вскоре закончились, а вместе с ними и питание.

Во дворе лагеря рос бурьян - свирепка. Голодные люди за эти дни съели все- и вершки, и корешки, как саранча. Корни свирепки были особым даром. В одном углу двора была старая прогнившая куча мусора-навоза. Так ее всю перекопали, переворошили с целью найти что-нибудь съестное. Попадались недогнившие головки рыбы, которые являлись большой удачей. Их ели. Видимо ранее, когда работал завод, в эту кучу сваливали остатки пропавших продуктов питания из местной рабочей столовой. К этой разворошенной мусорной куче повадились вороны, чтобы подобрать себе что-нибудь съестное. Видимо запах гнилья их привлекал. Были удачливые охотники, вооруженные палкой. Я был свидетелем, когда подбитую палкой птицу, еще живую, не могущую лететь и убегавшую от людей, схватили сразу двое пленных. Кричащую, они разорвали ее на части. Каждый тянул схваченную часть птицы к себе. Умерщвленную, они употребили ее себе в пищу.

Была другая крайность человеческого поведения. Люди группировались по своим взглядам на жизнь, по способу выживания, по своим поступкам. Так, была одна группа в составе 5-6 человек здоровых и крепких, выживающих через потерю своей совести и человечности, объединившись под началом одного хитроумного подлеца. Они безжалостно относились к своим же бывшим сослуживцам, ведь большое количество пленных знали друг друга в лагере, так как ранее воевали в одних и тех же подразделениях. Заметив у кого-либо в хорошем состоянии сапоги или рубашку или еще что-нибудь хорошее, предлагали отдать им. Если кто сопротивлялся, то били его до без сознания. Отобранные вещи меняли у полицаев на еду. Несколько человек из пленных сразу ушли в полицаи, проявив активность против своих соотечественников, помогали немцам, информируя их о тех разговорах, которые велись пленными в лагере. Таких местных полицаев даже отпускали в город. Там они питались, сбывая награбленное бандитской группой имущество. Но таких было единицы из нескольких тысяч пленных. В основном, люди оставались хоть и разрозненные в действиях, но непримиримые и стойкие, со страстью выжить и отомстить. Были люди и другого рода- смиренные и безразличные к своей судьбе, готовые к смерти. Но таких было мало, в основном, раненые.

Кто не сотрудничал с немцами и не занимался бесчестным и подлым промыслом, голодовали и стали помирать. Немецкое командование морило голодом и не давали кушать ничего по 6-7 дней. Однажды привезли в лагерь несколько мешков отходов проса (шелухи). Выстроили людей в 2 длинные шеренги с помощью резиновых плеток и русских полицаев. Начали давать по одной пригоршне каждому. Если кто-то пытался получить свою пайку второй раз и повторно становился в очередь, то получал безжалостные удары резиновой плеткой по голове. По возможности я всегда находился при своем друге Бондареве Егоре Матвеевиче. Ему, как другим раненым и больным, выделили отдельное помещение. Я получал пайки проса на нескольких больных и готовил им пищу. Получился своего рода лазарет. Там я ухаживал за своим другом, а также за остальными ранеными, которые трудно ходили. Так как я с мальства занимался сельским хозяйством и понимал, как обходиться с сырыми продуктами, то больным их пайки в сухом виде не давал. Поначалу некоторые бедняги из тех, кто никогда не занимался сельским трудом и не знали подвоха в такой пище, от жадности сразу съедали свою пайку в сухом виде. Через один- два часа после этого у них раздувались животы от такой желудочной закваски. В мучениях они умирали в течение суток-двое. Но люди учились друг у друга. В разрушенных помещениях я нашел несколько чистых ровных кирпичей и сделал из них подобие маленькой ручной мельницы. На один кирпич насыпал горстку зерен, а другим кирпичом растирал их. Промолов просо, изготавливал подобие муки. Затем смешивал ее с водой и долго настаивал, не допуская брожения, пока смесь хорошо пропитывалась и успокаивалась. Получалась каша. Был один недостаток: каша была с содержанием частичек измельченного кирпича и хрустела на зубах. Но это можно было вынести. А вот с водой была трудность. В лагерь ее не привозили. После дождя вода скапливалась в углублениях конструкций разрушенных зданий, на полу и больше всего в подвале, куда я и ходил за нею. Поскольку в лагере не было уборной, люди ходили по своей нужде куда попало, в том числе и в подвалах. По всей территории стоял смрад, но никого винить в этом было нельзя. Многие пленные уже не могли двигаться и ходить. Все нечисти с дождем сходили в подвал. Вот такой водой из подвала мне приходилось разбавлять перетертое просо и кормить такой кашей своих подопечных раненых. Сам я довольствовался тем же. Этот рацион не каждому приходился в пользу. Многие пленные после мучительных болей в желудке умирали. Лагерь ни как не был приспособлен к жизни. Конечно, не было посуды, даже кружек. Воду больным носить было нечем. Часто воду пили прямо из луж на территории после прошедшего дождя, наклоняясь к земле, как собаки. Но лужи быстро уходили в землю или высыхали. Люди приспосабливались к выживанию по разному. Так, я соорудил у разрушенной стены в своем лазарете своего рода ванну, которую выложил из кирпича. Его здесь было много. Щели обмазал жирной глиной, которую нашел на бывшей заброшенной стройке, так что образовалась емкость. По стене выскоблил камнем желобок от потолка, где зияла дыра в кровле до пола к ванне. В металлической крыше отогнул край кровли, чтобы вода стекала со всей крыши прямо в сооруженный мною желобок. Так, после первого дождя у меня было много воды для меня и моих больных. Была проблема доставки воды от ванны к лежачим больным и немощным. Приходилось смачивать снятую одежду в ванне, подносить ее к больному и выжимать воду из нее прямо в рот больному. Хоть так это могло облегчить их страдания. В дальнейшем изготовил несколько черпаков из рваных кусков обшивы крыши, которым было покрыто одно из зданий завода. Для замачивания муки из проса, которую измельчал для приготовления каши, наловчился использовать куски черепков от черепичной крыши. Эти черепки служили нам в качестве тарелок.

Каждый день умерших людей по 40-50 человек вывозили на подводах куда-то за город. Мысли о побеге не оставляли меня, но поделиться с кем либо об этом я не смел, так как опасался, что кто-то меня выдаст немцам или полицаям. Я искал разные пути и возможности, обдумывая каждый вариант. Ходил по территории завода и осматривал обстановку. Однажды я поинтересовался у вахманов, куда возят умерших людей- попросил сопровождать этот груз. Мне разрешили участвовать в погрузке и вывозе. Себе в уме держал мысли о возможности незаметно скрыться из виду и сбежать, так как на территории завода, где нас держали под охраной, строгого учета пленных не было и в случае моего успешного побега никто бы внимания не обратил на мое отсутствие, кроме моих больных подопечных. Полицаи списки пленных не вели, им было не до этого. Пленные для немцев, как мухи, их никто не считал. Нагрузили мы полную можару человеческих тел. Клали их, как снопы - поперек кузова, совершенно голых, так как их одежду забирали свои же товарищи, чтобы обменять ее на хлеб у полицаев. За городом была вырыта траншея специально для захоронения. Мы подъехали, стали у края траншеи и под присмотром немцев, стоящих на изготове с автоматами, бросали мертвецов в яму, хватая их за руки и ноги. Затем трупы засыпали небольшим слоем земли, оставляя свободное место для следующей партии. Под конвоем мы вернулись обратно на территорию завода. Увидев невозможность побега в таком мероприятии, вычеркнул этот вариант из своего плана. Больше сам я на такие работы не просился и старался избегать отбора на них, когда заставляли полицаи. Завод плотно охранялся вооруженными немцами.

Шел август месяц 1942 года. Однажды ночью на территорию завода загнали целый состав товарных вагонов. С помощью полицаев немцы стали загонять людей в вагоны, как скот, по 60 человек. Вагоны имели наружную площадку для проводника, где размещались по 2 вооруженных автоматом охранника. При погрузке присутствовало много немцев. Они стояли рядами вдоль прохода пленных и автоматами подталкивали их. Кто был не в силах к погрузке, отволакивали в сторону. Там в темноте слышались выстрелы с автоматов. Чуть подальше от вагонов расположились автоматчики с собаками. Ранее немцы по территории завода не передвигались, а только охраняли забор. Сейчас их было много. Видно было, что готовится большое мероприятие. Но нам ничего об этом не говорили.

Вагоны, в которых мы находились, были предназначены для перевозки скота и были набиты людьми до тесноты. Некоторое время поезд стоял. В запертом вагоне вонь, галдеж, шум, выкрики неудовольствия беззащитных и жалких людей. На крыше вагона у люков расположились вахманы с автоматами на изготовке. Еще до рассвета поезд тронулся и мы двинулись в неизвестном направлении в полную темноту. В вагоне теснота, душно, выкрики, ругань, проклятия. Под шум движущегося поезда и перестук колес люди сваливались в кучу один на другого, барахтались, выбираясь наверх в удобное положение. Покорившиеся судьбе, засыпали, а некоторые навсегда. Тех, кто уже не двигался и не подавал признаков жизни, вытаскивали из кучи и выбрасывали наружу вагона через люк. Двери вагона были забиты наглухо и не открывались. За ограждением в вагоне находились вахманы в нестесненных условиях. В случае проявления недовольства кем-либо из узников, били их через проемы в ограждении прикладом, не разбираясь, куда попадут- в спину или грудь или по голове, отчего у некоторых получалась крутячка. Люди были бессильны что-либо предпринять к своему побегу в сложившихся условиях.

Поезд шел почти без остановок и на исходе трех суток остановился и долго стоял. Снаружи были слышны какие то выкрики, угрозы, шум, команды немецких офицеров. Через щель обшивки вагона некоторые товарищи каким то образом узнали, что стоим мы на станции Эдкау в Латвии. А шум происходил по причине бегства всех пленных из последнего вагона нашего состава по ходу его движения. Им удалось избавиться от охраны с помощью их же оружия. Пол вагона был деревянный, поэтому каким то неизвестным способом пленным удалось снять несколько досок. Все узники покинули вагон через отверстие в полу по ходу движения поезда, а убитая охрана осталась в вагоне. Исчезновение людей выявилось только на станции Эдкау и это привело охрану поезда в бешенство. Со станции пригнали солдат, окружили состав, чуть подальше от поезда расставили усиленные посты с пулеметами и собаками. Дали команду выгружаться из вагонов по очереди. Выстраивая всех в две шеренги, заставили раздеваться до гола на перроне вокзала, обыскивали всю одежду до мелочи, отбирали абсолютно все личные вещи. Так, один за другим проверили все вагоны. На это ушел целый день. К вечеру с угрозами и усиленной охраной погрузились в вагоны и покатили дальше в безвесть куда и зачем. Люди вымучены, голодные, нервные, совсем не похожи на людей, а на разозленных зверей, ведь за время поездки никто ничего не ел. По случаю попадало ведро воды, которое толком и не достигало назначения: каждый человек жаждал напиться, хватал ведро и тянул его к себе, разбрызгивая воду и обливая других. Наконец, поезд дошел до конечной станции. Говорят, что приехали в Германию, город Инстенбург. Открыли вагоны. Видим опять кругом вооруженную охрану. С первого вагона по очереди началась разгрузка. Построили нас в шеренги по четыре человека и погнали со станции в западном направлении.

За городом ранее уже была заготовлена территория, обнесенная колючей проволокой, для содержания пленных. По середине этой территории располагалось несколько деревянных построек и свободная, просматриваемая со всех углов, площадь перед ними. Там уже находилось много наших военнопленных, но знакомых и своих, с кем мы знались в своих военных частях, встретить не пришлось. По рассказам ранее прибывших военнопленных их пригнали сюда пять дней тому назад и из питания ничего не давали. Какой был бурьян на территории двора- все съели. Распределили нас по баракам, которые были переполнены. С наступлением ночи в помещениях настала духота и вонь, ступить ногой было негде. На дворе шел дождь. Поначалу я попытался забраться вглубь помещения, но вскоре понял, что мне от общего изнеможения не хватает воздуха и вынужден был вылезть наружу, во двор. Но под дождем долго находиться тоже невозможно и я стал близко у стены под свесом крыши, плотно прижавшись к досчатой обшиве. Стояла ночь, усталость брала свое и меня клонило в сон. Как только засыпаю, то наклоняюсь и тут же за ворот льет вода, я просыпаюсь и выпрямляюсь. Далее в изматывающих мучениях все то же повторялось и повторялось, как целая вечность. Так прошла ночь до рассвета. Как только стало видно в раннем рассвете, я рассмотрел во дворе на земле какие-то кучки-бугорки. Присмотревшись, разобрался. Это были наши люди- пленные товарищи, которые выкопали себе маленькие окопчики и, встромив лицо в землю, спокойно спали, свернувшись в комочек. По их примеру я тоже выкопал себе, как крот, небольшое углубление в земле, завернулся в шинель и лег. Дождь еще моросил. Земля была теплая и мягкая, вроде песчаной и показалась мне благостной. Я сразу уснул. Не успев как следует отдохнуть, крики и угрозы заставили меня покинуть мое логовище. Солнце встало, дождь кончился. Все уже стояли посередине двора в шеренгу в два ряда и медленно продвигались вперед мимо стола, подгоняемые вооруженными немцами. За столом сидели фашисты подразделения «СС» с опознавательными нашивками на их форме. Возле стола стояло ведро с белой краской. Два человека с кисточками в руках краской разрисовывали поочереди нашего брата. Один писал на всю спину ”SU”, что означало- Soviet Union (Советский Союз), а мы говорили- «смертный узник». Другой человек писал на груди (у кого- шинель, у кого-гимнастерка) порядковый номер. Мой номер был 7896. Лагерь военнопленных был огражден высоким забором с навитой колючей проволокой. У ворот постоянно находилась охрана. Также по периметру ограждения дежурили вооруженные постовые.

На территорию лагеря часто заезжали по каким то делам автомашины с разными начальниками. Они давали какие то распоряжения и уезжали. Были и такие случаи, когда во двор лагеря заезжает автомашина и идет команда «строиться в две шеренги». Через переводчика узнаем, что нужны специалисты тех или иных профессий. Людей отбирают и в сопровождении с вооруженными конвоирами отправляют на разные работы. С голоду никому не интересно помирать. Каждый пленный старается пойти куда бы не послали. Однажды запросили мастера по радио и я предъявил себя, что понимаю в этом вопросе. На самом деле я совершенно ничего не понимал. Только и знал, что радиоприемник нужно включить в сеть электропроводки.

Меня с охраной повезли куда-то в город. Проехали город, далее по извилистой дороге среди полей и лесов, огибая холмы, выехали на ровное место по прямой и ровной дороге, вымощенной камнем. По бокам за ухоженным кюветом росли высокие и тонкие тополя, прямо такие, какие растут у нас на Кавказе в Архонке, но выращенные строго в ряд, с одинаковым расстоянием между ними. А за деревьями виднелись поля с различными культурами, нарезанные ровными латками. Прибыли на какую-то усадьбу. Впереди увидел большой каменный белый дом с пиками на крыше. Усадьба огорожена высоким кованым забором. Двор ухожен, везде чистота, порядок. Земля обработана, без сорняков, растут красивые обрезанные деревья, кусты. Садовники- несколько человек работали на цветочных клумбах по всей территории. Дорожки на земле заботливо уложены камнем. Посередине участка журчит ручей. В прозрачном пруду плавают красивые рыбы. Я будто бы попал в другой мир, где тишина, уют и покой. Усадьба принадлежит какому-то большому начальнику. Я так подумал, потому что охрана уж очень добрилась перед матерью-хозяйкой, да и прислуги во дворе много. Заводят охранники меня в дом. В комнатах ковры и чистота, а я в деревянных колодках. Нам их выдали всем, когда пригнали в Инстенбургский лагерь, а нашу собственную (у кого-сапоги, у кого-ботинки) отобрали, а нас одели в однообразную деревянную колодку. Так, когда мы шли колонной на какие либо работы, то грохот стоял такой, будто идет звук от движущихся танков.

Перед домом, не входя в него, я снял с себя колодки и тряпки, которыми были обернуты ноги, как портянками, перевязанными кусками нитей. И вот, хозяйка-мать встречает нас. Мой охранник, он же переводчик, докладывает ей, что привел мастера по радио. Она изумленно и брезгливо посмотрела на меня с подозрением и провела в дом. Прошли по большой прямой и широкой лестнице на второй этаж, затем по залам, уставленными большими в рост человека белыми статуями людей в странных позах. На стенах висели огромные картины в позолоченных рамах с изображениями пейзажей с древней знатью в красивых одеяниях и портретами женщин. Далее прошли в последнюю комнату, где стоял радиоприемник. Он был большого размера, как тумба или маленький письменный стол на высоких ножках, весь в резном дереве, покрытый темным лаком и украшен драгоценными вставками. Подражая положению настоящего специалиста, я стал делать замечания о неправильном месте расположения приемника в комнате, что около приемника стоит большая металлическая статуя в воинских доспехах, которая может мешать радио-волнам распространяться по комнате и проходить внутрь устройства и впитывает в себя все электричество вокруг. Открываю крышку приемника с задней стороны и начинаю рассматривать с видом специалиста то, о чем у меня даже понятия нет. Через некоторое время я остался один в комнате, все остальные вышли. Огляделся вокруг. Высокие стены с узорами по углам и росписью на потолке. По центру огромная люстра. Несколько окон выходят в сад, где работают садовники. Бледно-белые шторы и занавески, обрамленные золотистой бахрамой. Посередине комнаты стоит большой письменный стол, на котором аккуратно расставлены письменные приборы с чернилами и разложено несколько листов бумаги. На краю стоит телефон. За столом одно большое кресло-стул. По стенам комнаты стоят шкафы с книгами. Видимо, это был кабинет хозяина. Задумался, что мне делать дальше. Включаю сетевую вилку радиоприемника в электросеть- ничего не происходит, нет никакого звука. И тут замечаю, что электропровод, который проходит от входного шнура в приемник, висит свободно, торча в сторону клеммы, не касаясь ее в нескольких миллиметрах. Других свободных концов проводов вблизи я не обнаружил и решил, что он должен быть присоединен к свободной клемме, которая далее ведет к катушкам возбуждения. Когда я соединил свободно висящий провод к клемме простой отверткой, которую мне принес садовник с хозяйского двора и снова вставил вилку в сеть, приемник заработал, заговорил, да так громко, что прибежала мать-хозяйка с соседней комнаты с криком радости, что так давно не слышала музыки из радио. Под звуки музыки радио довольная хозяйка пригласила меня и моего охранника на кухню за стол, где уже стояли закуски. Несколько женщин-поваров что-то стряпали с пищей за соседним столом. Хозяйка села сама за стол напротив меня и стала восхищаться тем, что говорят, что русские дикие и не похожи на людей, у них взгляды зверские. На самом же деле они такие же люди, как и мы и хорошо разбираются в таком сложном деле, как радио. Она стала ко мне внимательной, подавая мне разные блюда сама. Когда находился в комнате с радиоприемником, после ремонта, приходил хозяин этого дома- сын женщины, которая встречала нас с охранником и удивлялся тому, что русский военнопленный отремонтировал радиоприемник. Мол, приходили мастера и ничего не могли сделать, говоря, что он не годен и не подлежит ремонту и нужно покупать другой. Стоял он нерабочий уже несколько лет. Хозяин дорожил этим приемником по каким то причинам и сейчас он ходил вокруг него, поглаживал его и был очень доволен. Музыка играла чисто и громко. И вот, удивляясь такому обстоятельству, в знак благодарности дает мне пять марок, которые я сомневался брать. Мне в лагере они были ни к чему, негде было их расходовать, да их все равно бы отобрали. Он видимо, совсем не представлял, в каких обстоятельствах я существовал в лагере и что для меня это была насмешка. Но смекнувши об их пользе, я взял их. А мать-хозяйка накормила меня столько, сколько я смог съесть, удивляясь что я так много поел. Когда я поел первую порцию, я попросил еще и после- еще. И так порций пять я съел. Она очень удивлялась, что так много у меня поместилось. Но много времени я провел в голоде и сам удивился тому, что все куда-то уходило. После еды у меня возродилась жизнь, но появилась тяжесть в теле и желудке, которую я с трудом преодолевал. От такой обстановки сильно захотелось спать. Но охранники поторопили меня в машину. Во дворе обнаружил две легковые машины, стоящие на площадке у входа в дом. Рядом стояли какие-то молодые люди в чистых черных костюмах. Увидев меня, они сильно удивились моему виду, так как я гремел колодками по каменной дорожке, а на спине и груди у меня оставались опознавательные знаки и номер советского пленного солдата. Они все вдруг прервали громкий разговор и с интересом рассматривали меня, не шевелясь. Конечно, я был не брит, не стрижен, одежда грязная и оборванная, да и сам я был похож на одетое исхудавшее чучело. Сам себя давно уже не видел в зеркало. Мой вид видимо напугал их. Скорее всего они не прикасались к войне и не видели ужаса, которая она несет, а жили в каком-то своем уютном и закрытом мире. Некоторый момент я тоже смотрел на них, затем мы разошлись. Их позвал в дом хозян и они ушли молча. Был еще день, но солнце клонилось к закату. Несколько садовников приблизились ко мне. Мы говорили о садовых инструментах, которыми они пользовались, обменивались мнениями по вопросам их использования и применения. Такая благостная обстановка еще больше разморила меня, я почти падал в сон. Еще перед отьездом в присутствии садовников я обменял свои пять марок на солдатский паек с тушенкой у конвоиров. Меня, еле двигавшегося, затолкали в машину с кульком провианта, которого я не выпускал из рук, а крепко прижимал к себе чтобы не уронить, и увезли. Всю обратную дорогу я спал и проснулся только тогда, когда меня выталкивали конвоиры из машины в лагере.

По возвращению в лагерь по факту моего успеха пошла слава, что я действительно МЭЙСТЕР по радио. Появилось много нуждающихся в этом деле среди командного состава фашистов. У одного из главных начальников лагеря обер фельдмейстера тоже не работал радиоприемник. Меня в лагере разыскали по моему номеру. Прислали за мной машину и с охраной мы поехали на выполнение работы по ремонту радиоприемника. Но там у меня не было удачи и дело не пошло как нужно. Подключил детали приемника к электросети без необходимых правил и знаний. Весь аппарат задымился и воспламенился, электрические конденсаторы взорвались. По дому распространился густой дым и смрад так, что в комнатах невозможно было находиться. По этому факту мне пришлось разъясняться с хозяевами квартиры. Я пытался объяснить им, что радио изготовлено с применением ненадежных и горючих материалов, фирма-изготовитель допустила брак в своей продукции и радиоприемник при неисправности не должен гореть. Как мог, я старался говорить на немецком языке, используя умные фразы и технические термины, которые только мог знать. Это несколько их успокоило и они поверили в мою невиновность. Знание немецкого языка помогало мне часто в разных ситуациях и спасало мне жизнь при нахождении в плену: как например, узнать намерения фашистов при разговорах между собой и соответственно принять для себя необходимое решение. Этим знаниям, как и другим профессиональным, я был обучен на заводе в Ростсельмаше моим мастером-наставником, немцем по национальности и этим был благодарен ему. В лагере факт неудачного ремонта радиоприемника не подорвал моего авторитета и я продолжал считался специалистом радио, хотя абсолютно ничего в этом не понимал, но этого никто не знал, даже ближайшие сотоварищи по моему плену. К мастерам высокой категории лагерное начальство относилось несколько мягче, чем к другим, видимо имея некоторые виды на будущую пользу от таких пленных и направляло их на более щадящие работы. К таким узникам меня не относили.

Содержали нас в этом лагере еще несколько месяцев. Выводили нас на работы по строительству какого-то объекта нерегулярно. Люди выходили на работы, чтобы выжить, т. к. там кое-как кормили, а те, кто не мог работать, были без пропитания и умирали с голоду. Работы были очень тяжелые с раннего утра до позднего вечера без перерывов на отдых.

Через некоторое время меня с частью военнопленных перевезли в Бранденбургский концентрационный лагерь, где содержали еще несколько месяцев, периодически привлекая к работам. Лагерь представлял из себя огороженную территорию на пустыре вдали от населенных пунктов. Забор был двойной, деревянный с промежутком в два метра. Внутренняя часть была обвита колючей проволокой, а между этими двумя заборами пространство для прохода охраны. Через каждые пятьдесят метров по периметру стояли вышки высотой около 4-5 метров с площадкой наверху и зонтиком. На площадках стояли пулеметчики. Посреди территории находились деревянные бараки с настилом в несколько этажей, на которых мы спали. В этом лагере мы почти каждый день работали на стройках-обьектах, назначения которых мы не знали. Больше всего боялись попасть на работы по сооружению секретных объектов, так как после невыносимо тяжелых работ людей пускали в расход с целью обеспечить секретность объекта и нераспространение информации о нем. Измотанных и изнеможденных людей, которые уже не могли по своему физическому состоянию и здоровью работать на этих объектах, просто увозили на отдельно стоящую огражденную территорию- крематорий. Оттуда они больше не возвращались. Военнопленных использовали как расходный материал, который после своей выработки подлежал списанию и уничтожению. За неподчинение воли фашистов жестоко наказывали. Я тоже должен был умереть, но каким то чудом оставался жив. Так прошло еще несколько месяцев. Лагерь пополнялся новыми пленными, а часть ранее прибывших умирала с голоду и болезней и вывозилась в крематорий. Специалистов по прежнему брали на заказные работы.

Однажды утром собрали во дворе всех специалистов разных профессий, выявленных ранее на принудительных работах, построили. Таких оказалось более ста человек. В лагерь подогнали шесть бортовых автомашин. Погрузили всех людей по машинам примерно по двадцать человек в каждую вместе с вооруженной охраной и отправились в рейс. Едем ночь, день, опять ночь. Автомашины закрыты брезентом и ничего не видно, даже в щель невозможно посмотреть. Охрана очень бдительно смотрела за нами, временами сменяя друг друга для отдыха в движении и не позволяла выглядывать из под брезента. Несколько раз останавливались на пустырях для естественных нужд. Колонну сопровождали мотоциклисты для поддержки охраны. Один из вахманов как бы по секрету ответил на мой вопрос, куда и зачем нас везут. Мы ехали в город Кенигсберг. Оттуда водным (морским) транспортом нас должны отправить на Пилау, и далее в другие города, где много промышленных предприятий, работающих в надежном тылу немцев и где нужны на заводах специалисты разных профессий. Эту информацию я передал своему дружку, сидящему рядом Павлику Псковскому, с которым мы сдружились и были всегда вместе в Инстенбургских и Бранденбургских лагерях. Он мне доверял. Мы всегда по возможности помогали друг другу. Как-то он мне открылся и сказал, что он капитан Советской Армии. Об этом в лагере никто не знал и он об этом не распространялся, потому что командиров, а особенно коммунистов, всегда отправляли в особенные места, где их пытали о состоянии и намерениях русских войск. Так вот он был уверен в том, что если нас погрузят в пароход, то у нас уже не будет никакой возможности что-либо предпринять к своему освобождению и уже никогда не удастся сбежать, а у нас только одно и было это намерение.

Тогда он говорит, что надо, во что бы то ни стало, при погрузке на пристани уйти. Даже если и убьют, то все равно пароходы при бомбежке потопят. Нам рассказывали даже сами немцы, что русские самолеты очень часто налетают на пристань и бомбят пароходы. У нас с Павликом принято решение- уйти. Он говорил, что при первой же попытке к бегству наши охранники поднимут тревогу и не дадут нам сбежать, поэтому разработал такой план. Он берет на себя инициативу применить прием самбо и ударить головой главного конвоира под зябры, который должен бросить с рук свой автомат, а мне поручает сделать такую же миссию с другим. Мы оба должны быть рядом каждый около своего конвоира в один и тот же момент времени. Я должен был действовать по его знаку. Об этом еще в дороге мы договорились. Время определили то, в которое начнется погрузка в пароход. Начинается рассвет, наступает утро. Мы чувствуем, что автомашины замедляют ход, разворачиваются и останавливаются, открывают задний проем борта, снимают брезент и мы видим, что пароходы готовы к приему пассажиров. Трапы уложены. Наши охранники открывают задний борт автомашины и командуют строиться по два человека и идти по трапу в пароход. Я был на третьей скамейке, а Павлик- на последней, у самой кабины. Соскочил я на землю и в этот момент у меня получилось неприятное. От всего такого состояния мне так припёрло, что не мог терпеть, хоть в штаны накладывай. А мне надо выполнять задание- ударить вахмана под зябры головой. Посмотрел я вокруг, а моего друга Павлика не нахожу. Он должен быть рядом с вахманом, но где-то затерялся и его не видно. Он куда-то исчез. Дело делать осталось нескольких секунд, а дальше наш план уже не срабатывал, начиналась погрузка. И в одиночку нападать на охранника нельзя, меня бы тут же застрелили. Я подбегаю к вахману и кричу ему, что я хочу в уборную «Ich will scheißen» и тут же хотел присесть около него, снимая штаны. Вахман закричал: «lang Schweine laufen» (подальше свинья беги), а мне это и надо было. Я подобрал свои штанишки и побежал за машину. Он еще что то кричал мне вслед, но потом переключил свое внимание на остальных пленных, начал кричать чтобы они шли быстрее вперед по трапу в пароход. Погрузка уже шла, а Павлика не было видно. Вахман продолжал командовать: «laufen vorwärts treppen», что означало быстрее идите вперед по трапу в пароход. Для меня выпал момент ускользнуть с глаз вахманов. Другой охраны больше не было. Были только те, которые сопровождали нас. Мотоциклистов, которые нас сопровождали всю дорогу до пристани, уже не было с нами. Около каждой машины стояли свои вахманы и смотрели за пленными, сошедшими со своих машин. Я находился за кузовом машины, на которой мы ехали. Тут еще машины стояли и около них были на земле какие-то ящики. Вокруг никого не было. Я забежал дальше за эту машину, далее за груз, что был на земле. Меня уже не было видно за ящиками и вахманы меня больше не могли видеть. Я добежал до тротуара, который проходил вдоль домов по улице, ведущей в город. Бегу, не оглядываюсь. На правой ноге оборвалась завязка и колодка соскочила с ноги, но нога была обмотана тряпками и мне даже легче стало бежать. Чтобы сбросить вторую колодку, требовалось задержаться и развязать узлы, но времени для этого не было и я бежал дальше. Скорей бы уйти как можно подальше. Чувство, что я уже не под охраной, придавало мне какую-то силу. Пробегая мимо изгородей палисадника из штакетника, была мысль перепрыгнуть его и спрятаться в кустах смородины, но уверенности, что смогу перескочить не было, поэтому бежал дальше. Добегаю до поперечный улицы и вижу там идут два солдата-патруля. Заметил, что они с винтовками со штыками за плечами. Они были далеко от меня и, по всей вероятности, меня не увидели. Пересекаю улицу и бегу дальше. Добегаю до перекрестка, сворачиваю. Тут вижу прямо передо мною посередине дороги водопроводный люк. Я быстро подскочил к нему и какой то неведомой силой поднял его и погрузился в колодец по лестничке, захлопнув за собой крышку.

В потьмах я ощупал все вокруг. По центру колодца находился стальной круг закрывающего вентиля довольно большого размера. Я уселся на него и облокотился спиной об лестничку. На мне все дрожало, но успокаивался тем, что я уже свободный и около меня нет охраны. Через некоторое время я уснул, но при каждом шорохе и стуке колес проходящих через крышку люка автомашин я просыпался и возвращались страх и тревога. Но все таки, свыкшись со всеми особенностями моего положения, я впал в сонное состояние. Проснусь, оправлюсь, закутаюсь своей шинелью и опять засыпаю. Временами обдумывал, как быть дальше: вылезать ли из колодца ночью и идти, а куда- не представлял даже в какую сторону. Открыть крышку люка- значит подвергнуть себя смертельной опасности, так как по улице ежеминутно проходят автомашины. Вокруг вооруженные немцы, их голоса я периодически слышу. Они меня сразу обнаружат и пустят в расход, ведь я одет в одежду узника, разрисован белой краской и занумерован. На одной ноге колодка, а другая нога замотана в тряпки. Просидел день, настала ночь. Я стал плохо себя чувствовать, мне стало душно в этом колодце. Я догадался, что не хватает свежего воздуха и решил подложить под люк что нибудь, чтобы образовалась щель и через нее в колодец проникал бы наружный воздух. Нащупал на дне колодца обломки кирпича, приподнял крышку люка и подложил под нее эти кусочки. Мне стало легко дышать и опять я впал в сон. Но сон был тревожный. Были минуты полной тишины и была возможность вылезти из колодца, но сон одолевал сознание и в конце концов я уснул крепко, как дома в постели. Сидя в колодце, после длительных мучений я потерял представление, сколько времени я там сижу и какое сейчас время суток- то ли вечер, то ли утро, то ли день. Даже забыл про то, что я голоден и все время клонило в сон. Из вентиля подтекала вода и на дне колодца под трубами задерживалась. В нужный момент я наклонялся, черпал воду рукой со дна и пил ее. Оправляться приходилось там же- в колодце.

Просидев в колодце неизвестно сколько дней и ночей, решил вылезти из убежища. Подобрал минуту тишины на улице, начал открывать крышку люка, а она не открывается ни в какую- ни с одной, ни с другой стороны, как запечатанная, совсем не двигается. Во первых- у меня иссякли силы, чтобы поднять ее, во вторых- своими действиями я сам себя запечатал этой крышкой. Кусочки кирпича и камешки, которые я подкладывал под бортики люка для вентиляции воздуха, впрессовались в щель проходящими машинами и его (люк) заклинило в посадочном гнезде. Поднять люк было никак невозможно, как его я ни толкал- и головой, и плечами- все безрезультатно, он не поддавался. Тогда я придумал другой способ- толкать ногами, перевернувшись на плечи. Приспособившись в узком проеме колодца, попытался развернуться и застрял, потеряв все силы и запутавшись в шинели вниз головой и ногами вверх. В таком положении мне перехватило дыхание и я не мог двигаться и чуть было не отдал концы. Подумав, что это все, конец моей жизни, при всей возможной близости свободы, и, не желая такого конца, откуда то в тело влились силы и я смог вывернуться, отдышаться и отдохнуть. Еще раз собрав силы, начал толкать ногами люк вверх. Все таки он сдвинулся с места. Я его отодвинул в сторону и стал вылазить наружу. Только собрался я на улице встать с колен на ноги, как меня окружили какие то люди. Они не были в немецкой военной форме, а одеты по разному, без каких то знаков опознавания. Они стояли и смотрели на меня молча. Я совсем не представлял, кто они и с какими намерениями стояли передо мной. Не понимая ситуации, в которой я оказался, а только знал, что находился в Германии, предположительно в городе Кенигсберг, стал говорить и на немецком, и на русском языках: «Дайте кусочек хлеба, а уж потом убивайте». Один из них ответил, зачем мол нам убивать тебя? Мы идем на работу и у нас против тебя нет ничего. Иди вот туда, указывая на солидное кирпичное строение. Там будет у тебя убежище, там много народа и тебе дадут хлеба. Мы тоже находимся там, а сейчас идем на работу в мастерские. Это были чехи, украинцы, поляки. Их завезли сюда, в Германию на разные работы. Я был сильно слаб и не мог даже подняться с колен. Два человека меня подхватили, подняли на ноги, немного провели и сказали, чтобы дальше я шел сам, говоря что опасаются гестаповцев, постоянно здесь курсирующих в патруле. Если гестаповцы увидят их, помогающих русскому пленному, жестко накажут.

Было раннее утро, улицы пустынны, дневной свет еще не проник по всем углам и закоулкам. С большим трудом, пытаясь идти скрытно вблизи стен домов я дошкандылял до указанного места. Действительно, там были открыты ворота в маленький ухоженный дворик и дальше открыт вход в полуподвальное помещение. Я стал спускаться вниз по ступенькам в убежище. Не доходя 3-4 ступени до конца, из глубины помещения навстречу мне выходят из темноты люди, одетые в гражданские костюмы. Один из них выскакивает вперед, подбегает ко мне и говорит: «Николай, откуда ты, и где ты был эти три дня?» Я внимательно рассмотрел его, это был мой друг Павлик Псковский. Он меня так называл, потому что я так ему представлялся при знакомстве. Еще находясь в Ростове на Дону, когда работал в Ростсельмаше меня так все называли, хотя я и представлялся как Никита. Я всегда был с Павликом откровенен и он много знал о моей жизни, о моих бедах, был участлив в моих проблемах и трудностях, всегда подбадривал меня, как старший товарищ. Он меня сразу узнал в моей разрисованной шинели, на одной ноге тряпки, на другой деревянная туфля. А он был одет в гражданский костюм, на голове цивильная фуражка, таким я его узнал с трудом. Подхватил он меня под руку и повел по длинному коридору с дверями по обе стороны. По пути прохода потребовал скорей снять мою разрисованную шинель со знаками узника с объяснением, что сюда могут наскочить охранники, которые гоняют здешних людей на работу. Пройдя несколько дверей, открывает передо мной следующую. Входим, а там по обе стороны прохода нары в три этажа и много людей. Кто из них сидит, кто лежит, а как только мы вошли, сразу обратили внимание на меня с вопросами, откуда взялся и как сюда попал. Тут же меня просят скорей снимать с себя мое обмундирование: шинель, колодку, рубашку, потому что и на ней была пометка краской «SU» и мой порядковый номер. Дают мне нераскрашенную рубашку, гражданские брюки и простые туфли. Я быстро переоделся, а мое барахло куда то унесли.

Стал я просить что нибудь покушать. Мне со всех сторон подают бутерброды с колбасой, с повидлом, которые я с жадностью стал есть. Мне подсказали, что надо сделать перерыв в приеме пищи, что нельзя много сразу есть после голода, иначе пропаду от нарушения пищеварения в желудке, что я и сделал. Завязался разговор. Мне было интересно, кто эти люди, как сюда попали. Павлик рассказывал, что большинство завезены сюда, в Германию с оккупированных городов и сел Польши, Румынии, Латвии для выполнения разных работ. Одни работают на предприятиях заводов и фабрик, другие — на строительстве оборонительных сооружений- роют противотанковые рвы в подступах к городу Кенигсберг, чтобы русские танки не смогли пройти в город.

В этот день на работу из помещения, в котором меня приютили, никто не пошел, потому что было воскресенье и все постояльцы находились в комнате. Немцы в воскресенье не работали, а по субботам только до обеда и специалистов привлекали к работам также по своему графику рабочего времени. Сегодня ушли работать только часть тех людей, которые роют противотанковые рвы. Мне повезло, что я остался под вниманием дружественных людей и мне оказана помощь. Спрашивает меня Павлик, где я был эти три дня и что со мной произошло. Я все рассказал ему. Он рассказал все про себя. На пристани, где нас выгружали из автомашины и гнали по трапам в корабль, все оказалось не так как он представлял. Он оказался в последних рядах выгрузки из машины. Из за столпившихся перед ним людей он не мог бежать вперед, разгребая других, чтобы приблизиться к вахману. Этим он бы привлек к себе их повышенное внимание. Команда на погрузку на корабль была дана очень быстро и план рушился. А тут я своей выходкой со снятием штанов отвлек внимание охраны от остальных людей. Так как Павлик в этот момент находился последним в нашей группе у борта машины, он незаметно зашел за нее еще раньше меня. Обратил внимание, что никто не смотрит в его сторону. Один охранник разбирается со мной, другой занят погрузкой людей на корабль. Людей при погрузке никто не считал, просто гнали к трапу со всех машин одновременно. Оценив обстановку и оглядевшись, он пробежал вдоль борта машины, затем за крупногабаритные ящики, стоявшие там же и дальше через небольшую открытую площадку к куче строительных материалов и какого то оборудования. Там он встретил трех рабочих, которые перекладывали пиломатериалы. Это были поляки. Он смог разъясниться с ними. Они спрятали его между досками и накрыли сверху еще какими то брусьями, а сами продолжали работать. Его укрытие находилось непосредственно на причале недалеко от места погрузки узников. Он мог слышать команды фашистов и даже просматривать через щели между досками часть территории порта. Погрузка прошла без объявления тревог. Наши автомашины с охраной уехали из порта, а корабль к вечеру отчалил от берега. Павлик сидел за досками. К концу рабочего дня к нему вернулись рабочие поляки и предложили ему свой пиджак, а его шинель и деревянную обувь они закопали в землю. Затем они уже свободно все вышли с грузовой площадки и пришли вот сюда, в бомбоубежище, где Павлик находится уже три дня. Павлика уже привлекали к работам- копать противотанковый ров. Немцы распределяют всех по группам и дают определенную норму выработки по земляным работам. За это, при условии выполнения задания, персонально каждому выделяли продовольственный паек. Таким образом людей удерживали на работах. Людей каждый день не пересчитывали и специальный учет не вели, но назначались «старшие», которых обязывали наблюдать за порядком в доме и наблюдать за постояльцами. В городе постоянно циркулировали патрули и не позволяли рабочим просто так разгуливать по улицам. Разрешалось ходить только на работу группой и с работы на место ночевки. О моем прибытии в убежище один «старший» - украинец взялся доложить начальству, что, якобы я отстал от своей группы, которую уже отправили куда то на работу далеко. В бомбоубежище находились рабочие, которых насильно пригнали с разных мест Европы для выполнения работ. Это были мирные люди, которых хватали на улицах захваченных городов покоренных стран, отрывая их от семей и без всяких условностей отправляли в рабочие лагеря по усмотрению военных чинов Германии. Военнопленных здесь не было, поэтому режим содержания рабочих был довольно умеренный. Однако с людьми не арийской расы, то есть не немцами, которые здесь проживали, обходились без церемоний. За провинности в работе и непослушание жестко наказывали, вплоть до лишения жизни. В понедельник пришли гестаповцы и выстроили всех в проеме бомбоубежища. Стали рассматривать рабочих, в том числе и меня. Затем сгруппировали всех примерно по 20 человек и повели на работы- кого на рытье противотанковых рвов, кого на уборку улиц после бомбежки.

Почти каждую ночь на город и порт налетали Советские бомбардировщики большими группами. Бомбили так, что утром невозможно было понять, где были постройки домов, а где улицы. Для того, чтобы можно было проходить и проезжать автомашинам, надо было убирать мусор и развалины. Первая моя работа пришлась в мастерских недалеко от пристани, где перебирали и ремонтировали трофейные автомашины. Были там машины всех марок со всех государств. Были и наши полуторки и ЗИСы, с которыми я был знаком и хорошо знал их капризы и неисправности. Знал также, как сделать так, чтобы они стали сначала исправными, но далеко уехать не могли. Моя ненависть к фашистам была сдержанной и скрытой. Например, первый секрет заключался в том, что катушка возбуждения системы зажигания могла исправно работать только при холодном двигателе. После нагревания вместе с двигателем она сама отключалась. Скрытая контактная пластина ставилась мною на бобине не из обычного металла, а из составного, двухслойного, внешне ни чем не отличающаяся от заводской. При нагревании она по своим физическим свойствам изгибалась и прерывала ток в цепи зажигания и двигатель работать не мог. На холодном двигателе при открытом капоте моторного отсека при ремонте и проверке работоспособности она могла работать. Такую причину не каждый сможет выявить, а особенно в дороге и ночью. А ко мне немцы претензий предъявить не могли, так как автомашина из ремонта принималась исправной и работоспособной, а дальше она уходила из мастерской уже далеко и в другие руки. Другой секрет заключался в подсыпке в задний мост песка прямо в масло для «лучшей эластичности» сцепления, которого было достаточно во всех помещениях для противопожарных мероприятий. Такое действие способствует быстрому износу подшипников и шестерен и выходу из строя ходовой части автомобиля. После короткого срока эксплуатации песок измельчается настолько, что его выявить на глаз почти невозможно, да и машина бывает уже далеко. Таких машин я подстроил немало.

Бывало, нас выводили на разные объекты города для выполнения различных работ. Мы с Павликом всегда оставались вместе и по возможности изучали окрестности города на предмет выхода из этой зоны, изучая местность и запоминая маршруты возможного нашего движения при побеге. Но всякий раз задавались вопросом: а что делать дальше, куда идти и как пробираться к своим. Мы находились в глубоком тылу врага в сотнях, а может быть и тысячи километрах от мест, куда мы стремились. А простая потребность в питании и кровле для сна и отдыха во время продвижения по вражеской территории нам ломала все планы побега. Часто замечали входящие и выходящие из города колонны автомашин немецких подразделений в полном военном снаряжении и понимали, что использование дорог и трасс, а также железных дорог для нашего передвижения было невозможно. Продвигаться только лесами, полями и быть незамеченными тоже было невозможно.

Время шло, текли месяцы. Мы не находили решения. Людей в трудовом лагере, где мы находились, с потребностями, какие были у нас с Павликом в части побега, не было. Да и открываться с нашими планами было опасно. Идти на Восток, в сторону России никому не было нужно. Русские, да еще бывшие военнопленные, были только мы с Павликом. Союзников и единомышленников у нас не было. Ведь в этом трудовом лагере, где мы оказались и выживали, находились люди, которых собрали немцы с разных стран Европы для выполнения гражданских работ и бывших военнослужащих или пленных среди них не было.

Всех нас кормили брюквенной баландой, к тому же не соленой. Здоровье подрывалось, надо было как то выживать. С таким питанием мы не могли долго существовать. Люди выходили на работы только для того, чтобы получить свою похлебку и выжить. Из за такого питания многие из рабочих болели и умирали. Какой то выход нашелся. Так как строгого контроля за выходом рабочих на работы не было, мы с Павликом часто умудрялись не ходить на работу, а питание находили другим способом. Город часто бомбили и многие местные жители во время бомбежки уходили в бомбоубежища, оставляя свои дома незащищенные от внешнего проникновения. Другую часть населения эвакуировали из города со своих нажитых мест в отдаленные районы Германии или другие глухие места поблизости, где не было таких бомбежек, как в Кенигсберге, а их оставленные дома оставались пустые от людей, но полные продовольственных запасов. По всему городу на видных местах были вывешены листы бумаги с приказами фюрера - Гитлера о том, что объявлена тотальная мобилизация. Все немцы, которые имеют возможность держать в руках оружие, обязательно должны идти в армию - на защиту Дойчланда - Германии. Того, кто будет уклоняться от указанной обязанности или дезертировать, расстреливать на месте без всяких суждений и промедлений. Выполнять эти приказы поручено воинским частям «СС» и «Гестапо». Эти подразделения мы часто видели разъезжавших на машинах и ходившим по улицам и домам города. Такими же правами по расправе с людьми в целях обеспечения порядка на улицах наделялись патрули и полицаи.

Несмотря на такие указания мы с Павликом продолжали ходить по домам, в которых находили то, что нам было нужно из питания. Накапливать продукты на несколько дней мы не могли, да и хранить было негде, поэтому наши выходы были часты. Были и такие дома, в которых находились старики и старушки, которые не хотели покидать свое обжитое местечко, не боясь, что они могут быть побиты во время бомбежки и уже безразличные к своей жизни. Мы были осторожны и старались не попадать в такие дома, шум нам был не нужен, тем более, что брошенных домов было много, а мы соблюдали тайну своих действий. Мы с Павликом превратились в настоящих шакалов, не страшась ни каких предупреждений власти и находили в домах все, что нужно для жизни в питании и одежде: пододелись в хорошие дорогие костюмы так, что с виду нас можно было определить как научных работников. Обходя дома, мы находили в кладовых и подвалах заготовленные впрок консервы всех видов- овощные, мясные, фруктовые, ягодные. На каждой банке имелись надписи, что это такое, какой состав, дата и год приготовления. Выходили в город мы в основном по ночам. Идя на охоту с Павликом, он предупреждает меня, как нужно вести себя и как поступать в случае, если налетим на гестаповцев. Надо держать себя спокойно, не бежать, объясняться на немецком языке и в крайнем случае, подходить поближе к ним. Выбрав момент, ударить головой в подбородок, как говорят, под зябры. От этого, если у него язык будет на зубах, то он его отрубит. В любом случае, если автомат будет у него в руках, то он обязательно его уронит. Тут не теряя момента, надо хватать автомат в руки и все будет в порядке. Нам не довелось иметь такие встречи. Но были случаи, не один раз, когда некоторые люди уходили из нашего бомбоубежища на охоту и больше не возвращались. По всей вероятности они встретились с гестаповцами и были побиты. У нас были несколько домов, которые мы посещали неоднократно, тщательно скрывали следы нашего присутствия, чтобы не вызвать подозрения у проходящих по улице патрулей. Один дом сохранился с хорошей добротной мебельной обстановкой и богатым подвальным помещением, набитым всякими продуктами. Там мы часто отдыхали. Позже мы и вовсе перестали выходить на работы.

Однажды мы с Павликом возвращались с нашей охоты в бомбоубежище ночью и при входе заметили две движущиеся тени, затем тени превратились в человеческие фигуры. Мы были очень осторожны и спрятавшись за углом дома, стали наблюдать за ними. Но они нас тоже заметили и один из них вполголоса крикнул на русском языке «руки вверх, выходи». В городе среди рабочих, которые могли говорить по русски было мало, их можно было пересчитать по пальцам одной руки, включая нас с Павликом. Всех их мы знали, а это был незнакомый голос. Павлик распознал, что это был командирский тон и они были русские люди, но выходить мы не стали, а потребовали, чтобы вышли они. Они вышли из тени с автоматами наизготове, а мы вышли из за угла дома навстречу им, оставаясь вдалеке. Спрашивают, где здесь бомбоубежище. Мы ответили, показали на вход и спросили кто они и что они хотят. Один из них ответил, что он ищет своего брата и хочет видеть его. Мы поняли, что это свои люди и подошли к ним поближе. Разговорились. Выяснилось, что это русские разведчики и они разведывают обстановку в городе, поскольку фронт приблизился к городу и находится в 15 километрах отсюда. Им нужна информация о наличии военных подразделений и количестве военных немцев, а также о расположении главного штаба управления городом и оборонительных сооружениях. Павлик долго с ними разговаривал, я был рядом и отвечал на те вопросы, ответ на которые знал. Поскольку Павлик был офицер Советской армии, он легко мог грамотно разъясняться на военные темы, которые интересовали разведчиков. Как только они ушли, Павлик со свойственной ему уверенностью сказал, что нам здесь делать нечего, надо уходить к своим, что фронт близко и мы сможем преодолеть разделяющее нас расстояние. На его просьбу к разведчикам взять нас вместе с собой, в расположение частей Советских войск, они всячески отказывали. Одной из причин было то, что они рекомендовали нам быть осторожными в вопросе возвращения из вражеской территории. У командования может быть много подозрительных вопросов в отношении нашей лояльности и верности своей стране. Находясь в тылу, мы много узнали о составе и расположении всех боевых точек города и порта, а также нахождении руководящего персонала, где расположен штаб обороны Кенигсберга и другие важные места, так как нам приходилось расчищать после бомбежки дорогу к штабу и другим военным объектам и расчитывали на нашу полезность для Советских командиров в части их информирования. В то же время мы знали, что отношение к военнопленным, вернувшимся на родину не всегда однозначно. Многих вернувшихся пленных, в зависимости от ситуации в которую они попали, как в наказание за сдачу в плен, отправляли в рудники на тяжелые работы, где мало кто выживал. Это мы слышали в качестве пропаганды от полицаев в концлагере, где мы когда-то были. Тогда многих из пленных фашисты пытались привлечь на свою сторону и сотрудничать с ними. Такие люди находились, но очень мало. Павлик, как командир Советской армии, будучи в составе вооруженных сил об этом тоже знал. Этот факт терзал наши мысли.

На следующий день мы опять пошли на охоту. У нас была цель обзавестись оружием для обеспечения успешного перехода фронта. Сколько домов мы не обходили, ничего не могли найти. Пошли опять следующей ночью. В одной квартире нашли склад обмундирования немецкой военной формы. Там были шинели, кители, брюки, белье и все, что нужно, чтобы одеться. Что интересно, то это было все комсоставское и новое, пошитое из высококачественных тканей. Мы с Павликом решили переодеться в немецкую форму для того, чтобы беспрепятственно пройти линию фронта со стороны немцев, представившись им своими. Мы знали, что со стороны Кенигсберга фронт был хорошо укреплен немцами. Переодевшись полностью, начиная от белья и до головного убора, решили идти. Перед уходом я предложил немного отдохнуть там же в комнате, где стояли две кровати. Немного полежали, отдохнули, но задуманное дело не давало покоя, уснуть мы не могли и мы пошли. Не доходя до крайней улицы города Кенигсберга нас повстречали патрули. Мы их повадки и поведение знали, поэтому поприветствовали их также, как они нас и без всяких разговоров пошли дальше. Доходим до главной линии обороны. Опять встречаем патруль. Нас спрашивают: «Покажите пропуск и ваши документы». Мы ответили, что идем на разведку и никаких документов с собой брать не разрешили. Нас внимательно осмотрели. Одежда наша была хорошо подобрана по размеру, мы имели аккуратный вид, поэтому подозрений не вызвали, нас пропустили. Прошли главную линию, затем поле и редкие лесопосадки. Вошли в лес. Идем. Немцев уже нигде не видно, прошли еще 3-4 километра. Слышим русскую речь и выкрики пьяных. Было приятно, что уже слышно русское наречие. Подходим поближе, не скрываясь. Они нас увидели. Их было три человека, вооружены автоматами и кричат: «руки вверх, ближе не подходи». Я ответил, что мы русские и идем к своим. Но они не слушают нас, выкрикивают, что много таких русских видали в таких шинелях и проявляли к нам враждебность. Один из них закричал: «Зачем разговаривать с этими фрицами, мой автомат будет с ними разговаривать». Его удерживает другой, видимо командир, но он не унимается и направляет автомат на нас. В один миг нажимает на спусковой крючек и автомат произвел небольшую очередь. В этот момент товарищ, который унимал его, толкнул ствол автомата в сторону и меня не захватило, а Павлика пронизала очередь. Он, как стоял возле меня, так и упал вперед лицом на землю, как будто кто то с большой силой толкнул его в затылок. Тут пошел скандал между ними. Этот командир унимал его, но тот рассвирепел, крича и ругаясь намеревался пустить очередь и в меня. Я продолжал стоять на месте, не двигаясь и с поднятыми руками. Командир с силой схватил автомат буяна и сорвал с его плеч. Этот буйный подошел до убитого, моего друга Павлика и начал его обыскивать, снимая с него немецкую шинель. Старший из них- тот, который сорвал автомат со своего товарища, указал мне головой в ту сторону, где стоял третий. Тот молча стоял, облокотившись на дерево и наблюдал за происходившей картиной. Ему было велено идти вперед, а я пошел за ним с предупреждением не пытаться убегать. Прошли лес, поле, подходим к небольшому поселку. По-видимому, здесь когда то жил «бауэр». Среди небольших домов стояло, как бы отдельно одно комфортабельное строение в два этажа, обнесенное зелеными насаждениями. В одном помещении видны слегка закрытые ставнями окна, в которых едва виден слабый свет. Туда и направился наш передний товарищ. Поднялись мы по ступеням, дверь была закрыта. Постучали. Нам открыл офицер, мы зашли. Наш старший товарищ докладывает, что привел «фрица — языка». Начали меня спрашивать, в каком направлении сосредотачиваются войска и когда начнут наступать. Я стал объяснять, что я русский и оделся в немецкую форму, чтобы пройти линию фронта к своим. Но командир не верит мне и говорит, что я немец, указывая на мою новенькую чистую и добротную одежду. Я объяснял ему, что сам родом с Кавказа, со станицы Архонской, возле города с бывшим названием Владикавказ, а ныне это город Орджоникидзе. Рассказал, что был фронтовым почтальоном под номером 16-84, попал в окружение и выйти не удалось, что всех взяли в плен. Указал место на Донце в селе Купливаха Волчанского района, где было много жертв. Первое время были в концлагере в городе Волчанске, где морили голодом, а потом загнали как скот в вагоны и отправили в Германию- город Инстенбург, а потом отправили в смертный лагерь Бранденбург, где очень много народу умерли с голоду, а командиров и коммунистов по докладам наших полицаев отправляли на уничтожение в крематории. После допроса командир вызвал одного солдата и приказал ему отвести меня на кухню, где я должен там отдохнуть и работать. Привел меня солдат на кухню, где ребята чистили картошку. Посадили и меня чистить, но я был очень расстроен за своего друга Павлика. Мне было очень жаль его. К тому же все солдаты были очень озлоблены на меня и не верили, что я русский. Поскольку я был одет в немецкую форму, они всячески оскорбляли меня. Я не мог работать от сильного потрясения, переживания и потери друга и, как сидел, так и уснул. Утром толчками сапога меня разбудили, заставили колоть дрова. Не успел наколоть дров, в грубой форме заставили почистить и вымыть котел, а потом носить в него воду. И так у меня оказалось много распорядителей, что не было и минуты отдыха. Не успел одно сделать, как уже заставляют делать другое и с упреками, оскорблениями и пинками. Пробыв при кухне три дня, я пошел к командиру просить или пулю в лоб или дать любое задание, которое могло бы меня оправдать и вернуть мне доверие. Он пообещал дать мне задание. Как выяснилось, я находился в расположении разведывательно-диверсионного отряда фронта Советской Армии.

На другой день поздно вечером, около одиннадцати часов меня вызвал к себе командир. Стал расспрашивать, знаю ли я, где находится главный штаб обороны города Кенигсберга. Я ответил, что хорошо знаю. Тогда он спрашивает, знаком ли я со взрывчаткой и правилами обращения с нею. Мне не приходилось иметь с ней дело и я об этом ему прямо сказал. Он пригласил солдата и приказал обучить меня правилам обращения со взрывчаткой и правилам подрыва с тем, чтобы я смог грамотно установить взрывчатку под главное логово врага. Так я получил задание. Мы пошли в другое помещение, где были всевозможные мины и взрывчатки. Прикрепленный ко мне солдат проинструктировал меня и дал две мины, по пять килограмм каждая, снабженная бикфордовым шнуром и обкрученным вокруг нее. Мины оснащены подвесными кольцами, подвешенными к портупеям для удобной переноски на поясе по обе стороны тела. Я приспособил их по бокам, а фитили и бикфордовый шнур протянул под китель для того, чтобы в нужный момент можно было быстрей найти его и поджечь. Мне дали коробку спичек, их я убрал в карман. Мины были плоские диаметром около 35 сантиметров и толщиною около восьми. Я их приспособил под шинелью так, что их было незаметно и пошел. Решил идти не по главной дороге, а по глухим местам севернее главного направления на 5 километров, где когда то рыли противотанковый ров. Тогда мы с Павликом осматривали там каждый бугорок и лощину на предмет возможного ухода из города и хорошо изучили местность. Но тогда мы не знали, куда идти, где располагаются наши войска и как они далеко, не представляли карты общей местности и что делать дальше в чужой стране. Это нас тогда останавливало до наступления понятной ситуации. Сейчас я был ознакомлен командиром с картой местности и хорошо представлял, где я нахожусь и куда мне надо идти. Дошел до знакомых мест. Дошел до рва, который мы копали, смотрю на него и глазам своим не верю. Ров заполнен водой. Идти в обход к пристани далеко и опасно, там усиленная охрана. Идти в другую сторону- далеко и не уверен, где заканчивается ров, обратно идти не намерен. Решил перебираться на другую сторону вплавь. Ров был шириной около трех- четырех метров, глубиной около двух метров по центру. Долго не раздумывая, безрассудно бросился в воду. Вода была холодная. Был февраль месяц. Мое стремление и упорство заставили меня бороться с холодной водой, которая при первом окунании пробиралась к телу и жгла холодом, как огнем. Груз сразу потащил меня на дно. Барахтаясь, и ударяя по воде ногами и руками, удалось преодолеть самое глубокое место посередине рва. Подбираюсь к берегу. Откосы крутые, а земля по берегу рыхлая и скользкая. Ухватиться было не за что, потому что ров выкопан недавно и растения по кромке берега еще не успели вырасти. Кроме того, по кромке берега, к которому я приближался, насыпан земляной вал грунтом, который вынимали, копая ров. Обмокшие руки скользили по откосу. Несколько раз срывался и полностью погружался в воду по шею. Длинная намокшая шинель, вся одежда, сапоги и главное так отяжелевшие мины, обвязанные по моим бокам- все тянуло вниз, в воду. Потом старался выползти наискосок, впиваясь в глинистый грунт пальцами рук. Таким образом с большим трудом смог выбраться из воды и добраться до сухого места, толкаясь локтями и ползя брюхом, цепляясь за неровности земли даже подбородком. Отдышавшись, заметил, что замерзшие руки ничего не чувствовали и я с трудом мог ими владеть. Жизненное состояние духа упало до безразличия своей судьбы и нашло на меня одно намерение- уничтожить себя вместе со штабом, вот только как то добраться до него. Кинулся проверить спички, а они конечно мокрые. Поджечь фитиль было нечем. И вот такое безысходное положение заставило меня думать, как быть. Где взять спички? Вид у меня был отвратительный. Вся моя новенькая немецкая форма стала похожа на грязное обвисшее мокрое чучело. Попытался успокоить себя и привести в порядок. Снял налипшую на шинель, сапоги и голову грязь, как мог выжал воду из одежды, снял сапоги и слил воду из них. Выкрутил от воды портянки и носки. Пришлось полностью раздеваться, а температура воздуха была едва выше нуля. В общем, кое -как привел себя в порядок, но дрожь от холода била по всему телу, руки продолжали плохо меня слушаться. Некоторое время я еще сидел на земле, на каком то камне и раздумывал, дрожь понемногу ушла.

Решил идти в город, надеясь кого-либо встретить и попросить закурить для получения огня. Пошел по направлению к порту и мастерским, где когда то я там работал, там же недалеко находилось бомбоубежище, где я находил для себя укрытие и ночлег. Я надеялся встретить кого-либо из знакомых рабочих, чтобы попросить огня или спички. Заходить в бывшее свое убежище я не намеревался. Прошел сады, огороды, зашел в крайнюю улицу города. Все эти места я уже хорошо знал. Мы с Павликом ходили по ним ночами почти вслепую, когда ходили на охоту и знали все укрытия и скрытные места. Но сейчас я оказался невнимательным и встретился лицом к лицу с тремя патрулями, как то возникшими внезапно из темноты. Тут у меня потерялась надежда на жизнь. Возьмут и обыщут меня и, все... Но тут же появилась мысль, что могу оправдаться, мол иду после работы с мастерских. Бежать не стал, бесполезно. Стал действовать, как учил меня когда-то Павлик. Шагнул навстречу патрулям и вытянул вперед руку с приветствием «Хайль Гитлер». Стал просить закурить «Майнэ либэн комраден, гибен зи битен айн сигаретен раухен». Но они приняли меня за пьяного, потому что увидели меня грязного и мокрого, к тому же у меня зуб на зуб не попадал от холода, голос хрипел, я с трудом говорил, а руки продолжали дрожать. Моя выходка с приветствием их рассмешила. Они стали смеяться, говоря «варум ду филь тринкен шнапс?» (зачем ты так много пьешь шнапс?) и почему ты такой грязный и мокрый? Я объяснил, что работал по контролю рабочих в мастерских во второй смене. По окончании смены шел и споткнулся, упал в болото, но они только смеялись в уверенности, что я пьяный. Я не стал их разубеждать, а как только мог, просил их, чтобы они дали мне закурить. Они отговаривались на то, что нельзя зажигать свет ночью, это запрещено приказом коменданта города, это мешает скрытности патрулирования. Все же, один из них дает мне сигару и просит меня наклониться. Сам отворачивает и поднимает полу своей шинели и знаком показывает укрыться мне под нею чтобы скрытно зажечь там свою зажигалку. Я подчинился его знаку и он поджег мне сигару своей зажигалкой. Я был очень доволен сложившейся ситуацией, поблагодарил патрулей за оказанное внимание и нарочито с удовольствием затянулся один, второй, третий раз, опасаясь что сигара погаснет. Но удовольствия от курения я не получал и чуть не закашлялся. Они еше раз засмеялись, глядя на меня, что-то сказали друг другу и пошли дальше удаляясь.

Я еще и еще раз тянул дым из сигары, чтобы поддержать ее горение и так накурился, что стал пьяным, потому что никогда ранее не курил и мой организм не был приспособлен к куреву, а сигара была крепкая. В голове все поплыло. В опьянении я потерял весь страх и торопился к штабу, уже не оглядываясь вокруг и не заботясь о своей безопасности. Мне уже не было страшно идти на тот свет. От своего намерения убить себя вместе с фашистами я не отказался. До штаба уже было недалеко. Чем больше я тянул дым сигары, чтобы поддержать огонь, тем быстрее она сгорала и тем сильнее я пьянел. Она быстро укорачивалась. Вот она уже жгла мне пальцы. Чтобы не потерять огонь, прямо на ходу поджег бикфордов шнур и быстрее двинулся в нужном направлении где бегом, а где быстрым шагом. Секунды начали отсчет к нулю, к подрыву. Оставалось еще идти около километра. Добегаю до того квартала, где находится штаб обороны города, остановился и стал под деревом, чтобы отдышаться, а главное, чтобы осмотреться, нет ли поблизости часовых. Силы мои, поднявшиеся в начале курения, сейчас иссякали, а дыхания не хватало. Видимо, так влиял на меня дым табака. Но решимость моя подорвать себя под домом штаба оставалась. Нужно было только незаметно подойти поближе. Страха смерти не было, но попадать в руки фашистов я не хотел. Осмотревшись, часовых я не обнаружил, но видел, что у подъезда дома, к которому я шел, стоит легковая автомашина. Мины должны по моим расчетам взорваться вот-вот. Бегом я побежал к дому- своей цели. Нужно было пересечь перекресток и забежать за угол и все. Тут прямо передо мною кто-то выскочил из дома и прямиком быстро направился к машине, не оглядываясь вокруг, сел в машину и быстро уехал. Сначала я оторопел от неожиданности, но вокруг стало тихо и никого больше не было. Я пересек перекресток и достиг своей цели. Забежав за угол дома с тыльной его стороны, сел у стены штаба на землю, спиной к дому и вытянув ноги вперед в ожидании своей участи. Тело мое расслабилось в ощущении выполненной задачи. Мины уже должны были взорваться. Бикфордов шнур уже догорел.

В секунды в памяти всплыло мое детство: мой дом в Архонке, пескари на речке и пруд, где я купался со своими друзьями, бегая по мягкому песку, жаркое лето в степи, отец с матерью. Затем видение быстро переключилось на мою семью. Перед глазами стояли мои дочурки и моя Фаиса, которые должно быть ждали меня домой. Тут что-то внутри у меня перевернулось, будто сработал электрический выключатель, как я представил, что никогда их не увижу. Я страстно захотел жить. Вдруг стало горячо в груди и кровь стала греть пальцы рук, жаром проникая до самых кончиков, которыми я раньше почти не владел. Я вскочил, расстегнул быстро шинель, отстегнул барашки, на которых висели мины на моей портупее поочередно с каждой стороны. Пальцы меня слушались хорошо и делал это я очень быстро, но секунды тянулись так долго, что в памяти остались все движения рук, будто я их заучивал и повторял тысячу раз. Все прикосновения к минам меня обжигали, как огнем. В секунды все было сделано, мины лежали у стены, а я бежал к тому дереву, под которым останавливался, чтобы отдышаться при подходе к дому. Только я подбежал к дереву и успел обхватить его, чтобы удержаться на ногах, как произошел взрыв такой силы, что земля подо мной подпрыгнула и подкинула меня куда-то вверх. Дерево, за которое я успел схватиться, подпрыгнуло вместе со мной.

Тут же стали лететь обломки здания и кирпичи. Кровельные и деревянные изделия еще долго сыпались сверху. Так мне казалось. Я старался ближе прижаться к дереву, укрываясь от летящих предметов. Сразу после взрыва заработали громкоговорители противовоздушной обороны: «Ахтунг, ахтунг....», прожектора водили лучи света по небу, отыскивая самолеты-бомбардировщики. Вокруг поднялся шум и гвалт, раздавались выкрики и команды, солдаты в одиночку и группами стали бегать по своим местам обороны. В небе зависли осветительные ракеты, стало светло, как днем. Мой подрыв штаба как будто дал сигнал к боевым действиям. Тут такое началось, будто мир перевернулся. Заработали фронтовые артиллерийские орудия и снаряды градом сыпались на город вокруг меня. В ответ немцы подняли свою стрельбу. Грохот такой начался, что нельзя было различить одиночного взрыва. Сплошной рокот и дрожание земли. Небо все красное и дымное, будто ад с тысячами молний. Сначала я потерял ориентировку в пространстве и не понимал, где я нахожусь, затем осмотрелся. Мимо меня бегут три солдата в ту сторону, куда и мне надо. Я выскочил от своего дерева и побежал за ними. Пробежали два квартала. Один солдат, бежавший впереди меня, останавливается и кричит мне: «Воген ду лауфен?». Я ему также громко отвечаю: «Форвест остен», что означает «вперед, на восток». На крайней улице все разбежались по своим боевым точкам. Я бежал в сторону фронта, пытаясь поскорее перескочить ее с немецкой стороны. Снаряды взрывались вокруг меня, пули свистели и глухо шлепались об землю рядом со мной. Это был штурм города. Не обращая внимания на такую обстановку, я бежал. Вдруг где-то близко засвистело и будто кто-то меня ударил по уху. Почему-то сверху на меня посыпалась земля и я как бы уснул, не чувствуя себя. Сколько времени я пробыл там, лежа на земле, не знаю.

Просыпаюсь я будто утром от сна. Лежу в постели на кровати в какой то комнате. Недалеко стоит женщина в платье в пол-оборота ко мне. Как мне показалось, это была моя дочурка Шура. Я обрадовался и стал ее звать: «Шура, иди сюда». Она подходит ко мне и спрашивает: «Вас зи волен? Вас зи шпрехен?» («что вы хотите? что вы сказали?»), «Вас зи гизунтайт?». Я понял что это не Шура, а я опять попал к немцам и находился в их лазарете. Закрыл глаза и притворился будто я без сознания. Чувствую, женщина отошла от меня. Стал вспоминать, что было со мною и как я мог попасть сюда. Вспомнил о том, как я был у своих в диверсионно-разведывательном отряде, как выполнял задание и последний миг, как будто кто ударил меня по уху и я уснул. Видимо, это еще на немецкой территории меня поразило снарядом и я был признан как немецкий солдат и привезен в город Тельзити в лазарет «красного креста», расположенного на расстоянии около ста километров от Кенигсберга. Меня признали как немецкого солдата по моей одежде- немецкой форме, в которой я выполнял задание по подрыву штаба немцев в центре города. Подошедшая ко мне медсестра старалась своими вопросами узнать, кто я и почему заговорил по русски- крикнул «Шура, иди сюда». Подходит к моей кровати врач. Медсестра говорит ему:

-«Шон драй таген нихт шпрехэн, нихт есен, нихт зеен, гляйх шпрехэн русиш»,

что означало: уже три дня здесь, не разговаривал, не ел ничего, даже глаза не открывает, а сейчас заговорил по русски. Врач спрашивает ее:

-«А кто его привез?».

Она отвечает:

-«Дойче комрате санитариен»

что означало, что меня привезли немецкие солдаты- санитары.

Врач подсел на кровать возле меня, и пытается заговорить со мной, расспрашивая кто я такой, есть ли у меня жена, есть ли дети. Но я, когда понял, что нахожусь среди немцев, притворился, что нахожусь без сознания, закрыл глаза, вытянулся, сжал зубы и не отвечал ни на какие вопросы, боясь пошевельнуться. Врач проверил пульс, взяв мою руку. Потом, чтобы я отозвался начал колоть каким то острым предметом не то скальпелем, не то ножом в мягкое место возле кисти все время спрашивая: «Кранкен - кранкен — кранкен», но я еще крепче сжал зубы от боли и ничего не сказал. А сам уже думал, что пусть хоть режут меня, не буду сознаваться, что я русский. Врач колол, колол меня- ничего не получается. Тогда он подозвал медсестру и говорит ей, чтобы она привела меня в сознание и узнала кто я такой, а сам ушел.

Она принесла коробку с медикаментами, присела возле меня и начала мягкой губкой растирать мне виски, губы каким то препаратом, сильно дурманящим и приятным на запах так, что мне стало приятно в голове и теле. И позабыл, что я без сознания, а глаза сами открываются против моей воли. Я силюсь их закрыть, а они сами открываются. Настроение стало поднятое, будто я уже дома и ничего не страшно. Эта процедура помогла медсестре разговорить меня. Отпираться от разговора я уже не мог. Она допытывалась от меня, кто я такой. Мысли прыгали у меня в голове, надо было как то выкручиваться, я перебирал в уме всякие варианты. В конце концов я стал говорить и рассказал о себе все. Я рассказал медсестре, кто я такой. Она смогла заставить меня говорить, но узнать мои мысли и думы ей было не по силам.

Научился говорить по немецки я еще в городе Ростове на Дону на заводе Ростсельмаш, где работал с мастером- немцем, по фамилии Фогульман и имени Эрнст. У него была жена Эльза, дети - две девочки. Одну звали Людвига, а младшая была Александра, - Шура. Все похоже на мою семью, только Шура у меня старшая, а Людмила младшая. По возрасту его девочки были младше моих дочерей. Как то пришло в память, что он уроженец местечка Вайценфельд. Длинными вечерами он обучал меня немецкому языку и рассказывал о своей семье, о своей родной местности, о некоторых подробностях его жизни.

Согласно этим воспоминаниям я стал объяснять на немецком языке, кто я такой, выдавая себя за него, кое что вынужденно добавляя от себя. Большую разговорную практику общения на немецком языке я имел также, находясь на территории Германии, в особенности в городе Кенигсберге, где большую часть времени пребывания я провел в статусе гражданского рабочего и много общался с местным гражданским населением. Благодаря тому, что я был поражен и говорить мог плохо, меня не стали дотошно допытывать всякими подробностями моего происхождения и воинской службы. В расспросах, когда находился в затруднениях с ответами, ссылался на потерю памяти о событиях последних лет. Кроме того, у меня не только была поражена речь, но и ноги. Ходить я совсем не мог. Руки работали, но постоянно немели. Поскольку уже никто не подозревал, что я русский, меня лечили по всем возможностям медицины, хорошо, с большим вниманием, чего не было никогда в моей жизни. Даже приставили персональную медсестру, которая ни на минуту не оставляла меня, ухаживала за мной. Медицинский персонал был вежлив и добр, а питание было регулярным и качественным. Это все так сильно отличалось от всего пережитого мною в концентрационных лагерях за последние годы. Положение со здоровьем было очень ненадежным. Первое- это то, что у меня было воспаление легких. Доходило до того, что я не мог говорить, захлебываясь чем то, хрипел. Но врачи не отходили от меня, приспособились к моей болезни. Выкачивали из полости легких какую то жидкость, чем облегчали мое дыхание. Выкачку делали большими шприцами со стороны спины, прокалывая между ребер каждый день.

22 марта 1945 года город Тильзит, в котором находился наш госпиталь, после долгой и упорной обороны был занят русскими войсками. Я еще не мог ходить самостоятельно и с большим трудом передвигался с помощью костылей и обслуживающих меня санитарок. После входа русских подразделений на территорию лазарета, первыми в палату зашли два русских солдата. Я хотел вскочить на ноги и встретить их, но ноги мои еще не окрепли, меня не слушались, осел обратно в кровать и с радостью стал кричать: «Да здравствуют русские братцы». Все находившиеся в палате больные и лечебный персонал примолкли и замерли. Они не были рады приходу русских. Комната как будто опустела. Стараясь ухватиться за что-либо, хотел идти им навстречу, но сил еще не было и на костылях я еще плохо ходил без посторонней помощи. Они видят, что я хочу их приветствовать, сами подошли ко мне, признали меня, как русского, как своего. Я был счастлив, стал с ними разговаривать, расспрашивать, какие успехи на фронте. Они в двух-трех фразах рассказали, что дела идут хорошо. Остальные присутствующие в палате молчали, в неуверенности и недоумении смотрели на меня, как могло получиться, что русский попал к ним в лазарет. В палате, да и во всем лазарете по русски никто не говорил. Большей частью там лечились немцы, но были также чехи, французы, поляки, итальянцы и румыны, но все объяснялись в основном на немецком языке. Соседом по моей кровати был итальянец. Когда мне была нужна кровь для переливания, то он давал мне свою, так как наши категории по совместимости совпадали. Это было неоднократно. Он признал меня как своего брата, оказывал всяческое внимание и просил не покидать его, чтобы мы остались с ним вместе на всю жизнь, был со мною откровенен. Я относился к нему по дружески и уважительно, несмотря на то, что он находился в итальянских военных подразделениях в составе немецких войск. Их военная группа была переброшена на Восточный Фронт для противостояния войскам Советского Союза, где он был ранен и затем попал в этот лазарет. Приглашал меня после выздоровления и окончания войны ехать к нему в Италию для проживания. Рассказывал о своих детях, семье, виноградниках, которые там содержались ими в Италии. У него там много родственников, они помогут мне начать новую жизнь в его стране, так как я, отвечая на его расспросы говорил, что всех моих близких в Германии уже нет в живых и я остался один. Это была моя конспирация для обеспечения выживания. Мы все в лазарете уже понимали, что война скоро кончится, но я не мог рассказать правду о себе, о своем доме и о своей родине до тех пор, пока в лазарете хозяйничали немцы. После взятия города нашими войсками лазарет продолжал функционировать. Я продолжал свое лечение как русский, попавший сюда как контуженный и без сознания после выполнения задания Советского военного командования по подрыву важного немецкого объекта уже не опасаясь репрессий за мнимые подозрения моего присутствия в плену. Я себя сам оправдал в верности своему отечеству, выполняя задание в условиях крайней опасности для жизни. Как я узнал потом, после моего попадания в лазарет, город Кенигсберг был взят русскими через несколько дней после выполнения мною задания по подрыву городского военного штаба. Из бесед по дознанию я узнал, что эта моя ночная вылазка и подрыв были сигналом к началу боевых действий по взятию города. В этом госпитале лечили меня еще долго. Уже были взяты главные города и объекты Германии, город Берлин, являвшиеся долгие годы надежной опорой фашизма, которые рушились под мощным давлением русского напора, русского народа, непобежденного никогда. Война заканчивалась. Мой сосед итальянец выздоровел раньше меня и отбыл из лазарета, не имея ко мне никаких обид за мой обман. Он все понимал и одобрил мои действия, всячески проявляя ко мне дружелюбие. В свою очередь я предлагал ему ехать в Россию. Он отказался. Как говорится, каждому своя родина мила.

После выздоровления в августе 1945 года меня выписали из больницы и направили в выздоровительный батальон, расположенный в оккупированных советскими войсками районах Германии, где за моим здоровьем еще наблюдали врачи. Батальон помимо прочего, вел хозяйственную деятельность. Меня привлекали к работам внутри этого подразделения, как и многих других, по мере возможности их здоровья.

Сельскохозяйственные угодья на этих территориях после войны оказались без управления и надсмотра, а наступала уборочная компания. Надо было убирать урожай хлебов. Военное командование послало меня в одно из сельских хозяйств какого-то бывшего бауэра, где было посеяно яровых 50 гектаров пшеницы. Дали задание- убрать хлеб без потерь. Эта работа была для меня знакома, я мог ее организовать и выполнить. В предвоенные годы и первый год войны на Северном Кавказе в станице Архонской эту работу я выполнял в сложнейшей материальной и кадровой ситуации. Похожая ситуация была и здесь, но также требовались люди и машины. Вокруг хозяйства после этого погрома немецкой военной машины ничего целого не осталось. Какие были сельхозмашины- разбиты, инструмент растащен, хороших лошадей увели по воинским частям. Остались только лошади-калеки и те без надлежащего ухода. А задача была поставлена так: вот хозяйство, вот поля с хлебом, надо собрать урожай без потерь. Делай все, что надо, в общем- организовывай. Меня поставили на этот пост вместо бауэра-хозяина.

Обошел все дома в округе. В поселке из местного населения остались только бессильные старики, старушки, малолетние парнишки и девчонки. Специалистов и трудоспособных мужчин не было. Кого встречал, были напуганы и скрытны. Сквозь них прошел фронт войны и смерти. Тем не менее из близ лежащих поселков подбирал людей, знающих дело. Находил также необходимый инвентарь и сельхозмашины. В первую очередь стал комплектовать рабочие бригады, а с ними уже ремонтировал уборочные машины: сноповязалки, салискидки и др. А запрячь в эти машины было некого. Лошади, которые находились в моем распоряжении, были негодные: то хромые, то калеки. О тракторах и думать не мог. Их не было нигде. Собрал я местных ребят по 14-15 лет, уже умеющих обращаться с лошадьми, как у себя на Кавказе, на собрании в колхозе, и стал с ними по дружески совещаться, полностью доверяя им, выслушивать их мнение. Как будем убирать урожай на таких калеках, как у нас, и что будем делать дальше. В основном ребята были не избалованные легкой жизнью, воспитывались в трудовых семьях и не чуждались сельского труда. В свободном общении они проявили свою активность и сообразительность. Среди них были юноши с соседних хозяйств «бауэров». Они предложили мне места, которые они знают, где есть хорошие здоровые лошади, которые не перегружены работой, а некоторые находятся вообще в отстое. Проникшись задачей по уборке хлеба, вырощенного их старшими соотечественниками, которых оторвали от земли и отправили на фронт указами гитлеровского командования, уже сейчас брали на себя заботу убрать урожай без потерь, в условиях побежденной страны. Я предложил им ехать туда целой группой со своими плохими лошадями и обменять их на хороших.

В этот период времени на оккупированной территории Германии была такая ситуация, при которой все желания победителя исполнялись беспрекословно. После внезапного вторжения врага на Советский Союз без предупреждения и понесенных невиданных жертв и страданий русских людей и в дальнейшем после победы, встречались в некоторых местах ужасные приемы мщения и Советские войска поступали очень жестко на побежденной территории. Ведь и здесь погибали русские люди. Появление Советских солдат среди местного населения приводило немцев в такой страх, что каждый чувствовал смерть перед своим лицом, а не обычного человека, стоявшего перед ним. В таких обстоятельствах они выполняли все, что только им скажут.

Поехали наши ребята к соседнему «бауэру» в сопровождении трех красноармейцев, которых я запросил в комендатуре для поддержки намечавшейся «сделки». Обменяли они наших коней на трех хороших и крепких вместе с хомутами (со сбруей). Рассказывают, что когда приехали в хозяйство, то там рабочие стали препятствовать. Но без всяких грубостей их уговорили, что лошадей берем на время, а потом возвратим. Этих лошадей мы применили на уборке хлебов, запрягая в сноповязалки и в других работах. Так наше дело пошло хорошо. Порученный участок работы я выполнил. Хлеб убрали досрочно. Разместили убранные снопы в сараи, за что я имел благодарность и устное поощрение от своего командования за работу в сложных хозяйственных условиях. Некоторое время мы выполняли еще другие сельскохозяйственные работы, которые мне были знакомы еще с времен трудовой деятельности в Архонке. Бригада, которую я собрал, организовалась в коллективное хозяйство и уже крепкое. В дальнейшем меня командировывали еще в некоторые районы оккупационной зоны для помощи в организации сельских хозяйств в составе групп людей. Что было с лошадьми и многими инструментами, которые мы собрали по округе я уже не знал, так как согласно пришедшему указу о демобилизации меня отправили домой. При роспуске в войсковых частях запрашивали, кто куда имел намерение ехать на постоянную жизнь. Будучи еще в госпитале после окончания войны, была возможность списаться со своими родными. Во время войны многие семьи получали сообщения с фронта о без вести пропавших воинах. В том числе и моя семья получила известие о том что я без вести пропавший. Когда я написал письмо домой, в Архонку после вынужденного длительного молчания, домашние сначала не верили, как потом мне рассказывали. Но потом оправившись сообщили письмом об этом событии моей старшей дочери Шуре, которая проживала в это время в Молдавии, будучи замужем. Привез ее туда мой зять Бульба Иван Мифодьевич, украинец по национальности. Во время войны он защищал Кавказ от немецко-фашистских оккупантов. Там он познакомился с моей дочкой Шурой. В последствие после войны они поженились. Его направили как политработника работать в Молдавию секретарем райкома партии. Шура уехала вместе с ним. Получив письмо от Архонских и узнав что я жив и лежу в госпитале, она написала мне письмо, в котором просила меня по выздоровлению обязательно приехать к ним. Конечно никто не знал о моих мытарствах и мучениях. Я дал ей ответ и обещал заехать к ним в Молдавию, в город Григориополь. Таким образом я попросил командира нашей части, чтобы дали литер в Молдавию. К дочери в Григориополь. И так, я приехал в этот город, где разыскал своих родных- дочку и зятя.