Боевой путь

Его огромное тело, рост два-с-четверью, сдавалось. Не знающее усталости, оно уступало смерти....

Долгих шесть месяцев,вопреки всем законам медицины, на удивление видавшим виды врачам, оно рвалось к жизни. Но раны, которых хватило бы и на десятерых, побеждали. Двадцать триминных осколка оказывались сильнее мощной воли духа и тела.Он бредил.Перед глазами проплывали яркие картины далекого, и не очень далекого, прошлого...

Вот древняя бабка шепотом повествует, что пращур его, Степапов-шибко могучий и лихой, будучи десятым сыном Великого князя Владимирского, по прозвищу "Цыка", за проказы зело лихие был сослан на дальнюю речку Суру ради укрепления окраин княжества, а он Степка- вылитый предок. Но не дай Бог этого говорить стороннему...

Вот веселый праздник, и все деревенские мужики высыпали на заснеженный луг, заранее радуясь предстоящей потехе. "Кулачки"-это возможность показать свою удаль любому молодцу, но он с младших лет -только надзорный, потому что с отроков уже могударом кулака сбить с ног лошадь. Его слово - закон для любого ухаря, для любой ватаги. Возвышаясь надтолпой почти на две головы, он мог успокоить не только рукой, открутившей на спор за один рог голову племенному быку, но и разумным словом, к которому прислушивались и почтенные старцы.

Да, за быка ему досталось...Ведь "дело" завели, "врагом народа" назвали. Ладно, спасибо этому ж народусобирали со всей округи и дальних сел по денежке, кто что мог. И купили другого быка на выставке, аж в самой Москве. А ведь удаль во всем виновата, да выпитый самогон. Помнит, на мельнице выпил лишку с мужиками, а небось, те нарочно подпоили, так как самичто-то почти не пили, ну и подначили,мол,одной рукой не осилишь. Ну и осилил, а быка-то шестеро крепких мужиков на цепях держали. Ему бы больше не встревать ни во что, а он опять влез в историю. Хоть и был единоличником, в колхоз не вступал,на одной лошаденке свою семью еле кормил,но душа за общество болела... И чем мог,сельчанам подсоблял... А тут гонит с ночного, видит- колхозный амбар настежь, и старик-сторож связанный лежит, а зерно семенное тати забрали. Ну,догнал он тех злыдней за околицей, а это - председатель да счетовод на возу ехали, он их, само-собой, тихонько лбами содвинул, воз завернул, сторожку передал. А начальство-то, хоть и пьянь, но партийная, тут же на него бумагу сочинили, что единоличник их ни за что избил, власть ругал. Тут ему вспомнили быка, и что было и не было, и дали десять годов без права переписки. Хоть он грамоты и не знал , но помогли бы товарищи написать, а тут- не помогли... В отрывках видений заключение в лагере мелькнуло, как нескончаемый колючий забор длиною в два года, и злющие собаки,почему-то перед ним вилявшие хвостами, к неудовольствию охраннников...

И всплыл черный день, когда дошло известие, что давно идет война, и что старший сын- надежда отца и опора матери без него, Степана, восемнадцатилетний красавец и силач Кузьма, остался лежать под обломками эшелона, недошедшего до фронта. И письма Сталину, писанные товарищами по лагерю, с одной просьбой - пустите на фронт, на защиту земли предков, я же по крови- воин. 

Да, Кузьма... Он мог стать настоящим русским богатырем, уже проглядывались ум и удаль, в школу зимами на станцию хаживал, живя там у знакомцев. Не дал Бог. Теперь осталось четверо. Большему, Ванятке, надысь двенадцать минуло,а девки- мал-мала меньше. Писала Пелагея, что Ванятка уж с восьми годов наравне с бабами и мужиками калечными лес валят, а сам-то не в пример Кузьме, пожиже будет, да и питаются, почитай, одной лебедой.

Пелагея-Полюшка... Как она там, как справляется? Сама-то тоньше былинки.... И радостный колокольный звон врывается в палату госпиталя города Кенигсберга, где лежит русский воин Степан. Видит он цветущие поля родного села и его венчание с Пелагеей, когда из церки до дома, на дива всем сельчанам, он нес свою суженую на вытянутой руке, стоящую во весь рост в свадебном наряде на огромной ладоне своего мужа. Все судачили, почто такую махонькую, полтора метра росту, сосватал этакий медведище, как жить будут? Хорошо жили, дружно, в согласии. А ежели он, бывало, с мужиками и лишка выпьет по случаю, то смирно вставал перед ней на колени, чтобы она могла до лба его дотянуться и кулачком своим наперсточным в этот "чугунный котел"  постучать, мол, не позорь имя свое доброе. И все, все размолвки. Работать по хозяйству не разрешал, с детьми ваозьми хватало, а теперь-то как?  

Яркий взрыв обрывает картины мирной жизни, он обводит глазами потолок, изученный им до малейший трещины за многие дни лежания, из горла вырывается свестящий хрип, с губ выступает кровавая пена. Подбежавшая сестра делает укол и пытается как-то ободрить его." Сегодня, говорят, из Ленинграда специально тебя осматреть приедут знаменитые профессора." Но она точно знает, что раненый живет вопреки всем прогнозам с марта месяца только из-за мощи организма и дикой ,первобытной силы воли. А сейчас сентябрь 1945 года и одержена победа в страшной войне, но он умирает, и нет на всем белом свете его спасителя. Похожий на огроную куклу, упакованную в белые бинты, он стал легендой духа и силы русского соладата, воина, защитника, глядя на которого любой враг задумается о невозможности воевать с народом, имеющим таких сыновей. О нем рассказывали, что, будучи санитаром\. обладая чудовищной силой, он вытащил из под огня сотни раненых. Впряженный в самодельную волокушку из небольших деревьев, он мог тащить более десятка человек сразу, что не под силу никакой лошади. В госпитале для него сколотили специально деревяную кушетку под его огромный рост. Сопровождавшие из медсанбата рассказывали, что он вытаскивал раненых с минного поля и, когда уже весело крикнул: "Кажысь все, прошли"- раздался взрыв прямо под ним

Мина, спрятанная в ложбине, занесенной еще не растаявшим снегом так, что он не мог е нащупать, несмотря на весь свой рпыт, подкараулила его, когда запах весны и Победы уже естественно ощущала вся веливая армия.Их подобрали, когда те из раненых, которые могли как-то сами ползти,. пытались тащить своего спасителя, еще подававшего признаки жизни, но это им было никак не под силу. Смотреть на него приходили, как на диво, он вызывал слезу у прошедших войну и видавших всякое...  Нет, не жалостью, а огромной волей и верой в жизнь. Его губы, не издавшие ни единого стона, спрашивали лишь о тех раненых, которых он не сумел доставить до санбата и, которые все годились ему в сыновья, и он чувствовал за них отцовскую ответственность. Да, ответственным он был при любом деле, и никогла не боялся ответа ни перед кем, если это не могло повредить другим. Спасибо "отцу народов", услышал Сталин просьбы отлученных от воли, а может, просто нужда заставила, и многие тысячи были отправлены из лагерей защищать Родину почти голыми руками, добывая оружие в бою.

Из первого состава их штарфного батальона в живых он остался один, а потом уже не знает толком, сколько народу промелькнуло перед взором и кануло в вечность. Иногда армии Рокоссовского штрафного батальона рядового солдата посещали мысли, что негоже вождю и "отцу" так обходиться со своими "детьми", наказывая беспричинно и не заботясь насущно, как рази плохому отчиму сподобно поступать. Но эти мысли он, как и прежде, глушил в себе, утешаясь думой о величии народа, которому не страшны но вороги, ни напасти жизненные.

Зашло много людей в белых халатах, он видел склонившихся над ним, о чем-то говорили, но он их не слышал. Мысли, словно рысаки, носились в разные стороны, выхватывая из памяти отрывки былого...

Вот арест и слова знакомого милиционера, знавшего недюжинную силу, чтобы он, Степан, не дурачил, а добровольно шел с ним, иначе семью порешат. И он пошел, огромный и растерянный, не понимающий, почему его в Сибирь, а не воров. Пелагея, простоволосая, молча стояла у ворот, не в силах больше плакать, лишь огромные глаза, цвета небесной синевы, кричали и молили Господа о заступничестве. Младшие дети, не понимая происходящего, держались за подол матери и дружно ревели, только лицо отрока Кузьмы было жестоким и хмурым, его соколиные брови изломали скорбь и обида на несправедливость. Отец с матерью застыли с поднятыми для благословения руками, видно потеряв всякую веру в того, кто допустил это беззаконие.

А вот где-то заржали кони и, блестя на солнце латами и оружием, показался отряд воинов древних, а впереди,под стягом, воевода огромного росту. Все ближе и ближе дружина, и вдруг видится рядом предводитель, ликом в точности на Кузьму схожий, и молвит: "Сейте спокойно, люди добрые, тевтонов мы побили".

Мозг прорезает вспышка света, и сквозь грохот разрывов где-то ширится крик пехоты, идущей в атаку-аа..аа.аа. И уже сам он- потомок славных русичей, бьет отпрысков тевтониских. Да, хоть  иногда и обида скребла, что предки из-за вида бравого все в гвардиях служили, а вот он- в штрафных, но дело свое воинское делал добротно, от смерти не бегал, но понапрасну и не искал ее. И за все время, кроме мелких царапин, которые он сам же и залечивал дедовыми способами , не было у него серьезных повреждений, а тута, вот на тебе, за все сразу получил. 

Но ведь он и раньше могу сто раз умереть, но не умер, стало быть, и сейчас все будет хорошо. К примеру, в прошлый год, когда разведчики упросили командование отпустить Степана с ними в поиск, потому что с ним другие чувствовали себя завсегда увереннее, а, так как срочно нужен был знающий "язык", хоть основная Степанова должность всегда оставалась санитарная, отправили его за линию фронта будучи уверены, что он-то принесет кого угодно, как уже бывало не однажды, за что грудь Степана украшало поболе медалей, чем у иных гвардейцев. Они привычно и скоро сняли часовых в штабе дивизии СС, прихватили подвернувшегося "оберста" вместе со штабными картами. Правда пришлось немного пошуметь, но ведь не без этого, всего-то десятка три из охраны положили. Он, увозя на себе толстого, как хороший боров, немца, и вещмешок с картами, думал,что и дело-то простым оказалось, а обернулось все иначе. Немцы словно с цепи сорвались, видно шибко важный чин оказался в наших руках, а может еще что, только вцепились в разведгруппу мертвой хваткой, блокируя со всех сторон, подтягивая все новые силы, и не считывались ни с какими потерями. Все ребята, царство им небесное, остались там навсегда, прикрывая его отход, ради какой-то жирной "свиньи", а какие уж были орлы, лучший взвод армии, за спиной каждого не один "язык", а ведь сами еще, почитай, дети. Капитан Паша Добров, маленький и верткий, раненный в обе ноги, не приказал, а просто оценил ситуаци. :"Батя, оставь меня,здесь за деревом я смогу продержаться еще несколько минут, чтобы ты сумел оторваться, иначе все будет напрасно- и ребят зря положили, и сами не уйдем".

Петяляя, как заяц, Степан уходил все дальше от "окна", где их ждала группа поддержки. После непродолжительной работы автомата капитана до него донесся сдвоенный взры гранат, и тишина... Зато немцы открыли ураганный огонь, огонь на отсечение по всему участку фронта, чтобы никто не проскочил через нейтралку. Минуты, подаренные командиром ценой собственной жизни, позволили Степану буквально проломиться на нейтралку, где он свалился в авиационную воронку, полную воды и грязи.