О «Союзе ЛЕБЕНСБОРН»
Небольшое корреспонденция С. Торсунян «Лебенсборн-чудовищный замысел нацистов», опубликованное в известиях 1 апреля, не могло не взволновать меня: в последние дни войны к западу от Берлина, в одном из небольших немецких поселений мы натолкнулись на один из детских приютов, о которых рассказывает Тосунян. Я разыскал много лет назад написанную мной заметку об этом приюте, которая так и осталась лежать в папках моего архива: я всё никак не мог заняться окончательной литературной обработкой рукописи и поэтому не отправил её в редакцию газеты.
Вот она, эта рукопись. Думаю, что свидетельство очевидца поможет читателям «Известей» вспомнить по бредовых человеконенавистнических теориях гитлеровцев, их потугах «вывести», «облагородить» арийскую расу, поднять на новую высоту «немецкий дух».

Эта статья«Встреча на проселке» была опубликована 17 апреля 1984 года в газете «Известия».

В последних числах апреля 1945 года за несколько дней до окончания войны, наша Ярцевская Краснознамённая орденов Суворова и Кутузова стрелковая дивизия подошла к фашистскому логову-Берлину. Пройдя по Северной окраине немецкой столице и приняв участия её гарнизона, дивизия получила дальнейшую боевую задачу - на максимальной скорости преследовать отступающие к реке Эльбе, изрядно потрёпанные и деморализованы и части фашистской армии.
2 мая маленькая колонна автомашин наши батареи, двигаясь по просёлочной дороге, подошла к небольшому усилению рад. Я со своими товарищами ехал с закрытом кузове грузовой автомашины-полуторки. Вдруг шофер Олег Жаков резко затормозил, и машина остановилась. Послышались какие-то крики, и мы, схватив свои автоматы, выскочили из машины на дорогу.
Из Ретцова навстречу нашим машинам бежала группа детей, они возбужденно размахивали руками и что-то кричали. Это было более, чем странно: дети не попрятались вместе со своими родителями, как это делали все немецкие дети, а бежали нам навстречу. Однако, мы удивились ещё больше, когда услышали, что дети кричат по-русски:
- Наши, русские! Ура! - с разбегу они бросились нас обнимать.
- Кто вы такие? Откуда взялись? Почему говорите по-русски?- пытались выяснять мы.
- Мы - русские, понимаете, русские! Нас Немцы из России привезли. Мы из детского дома, вот из этой вот деревни.
Задерживаться мы не могли, рассадили ребят по машинам и двинулись дальше. По дороге выяснили, что дети живут в Ретцове в специальном «детском доме-приюте», что их сейчас 26, а было больше 120. Младшему из них - Эрику Шустеру всего четыре с половиной года, а старшим - Оле и Володе - по 14 лет. Рассказали ребята, что среди них есть мальчики и девочки из Витебска и Бобруйска, из Москвы и из-под Смоленска, Гомеля, из Западной Белоруссии...
Рассказали детдомовцы, что на рассвете они видели, как через их село прошли наши танки и мотопехота, и что они решили дежурить на окраине села, ждать советские войска.
Нас ожидало приятное известие: ехавший в нашей колонии начальник штаба Арсеньев получил разрешение задержаться в этом селении, накормить людей подождать подвоза продовольствия и горючего для автомашин.
Гражданского населения в селе не оказалось - немцы удрали или попрятались. Выставили караул, разбрелись по ближайшим домам приводить себя в порядок - умываться, бриться, а некоторые решили и вздремнуть - сказалось напряжение последних дней штурма Берлина.
Наш повар Вася Гусев поставил перед собой боевую задачу-накормить наших новых знакомых: они уже несколько дней, брошенные своими надзирательницами, питались, чем попало, и основательно проголодались.
В доме, в который я попал вместе со своими товарищами, оказалось пианино - я не утерпел, начал что-то наигрывать. Вскоре приоткрылась дверь, и в комнату, боязливо озираясь, вошли трое или четверо ребят. Через несколько минут они осмелели и попросили меня сыграть «Катюшу», по «Долинам и по взгорьям». Начал петь, ребята стали подтягивать, приходили новые ребята, хор наш рос, и ребята пели с воодушевлением. Выяснилось, что их надзирательница не то, что петь, разговаривать по-русски - не разрешали.
Немного освоившись, один из ребят задал мне вопрос, который, естественно, волновал всех его товарищей - когда они попадут домой, в Россию и как они найдут своих родителей. Как мог я успокоил детей, заверил, что теперь их не оставят и при первой же возможности отправят домой, помогут быстрее найти близких. Тут же, у пианино я предложил записать их фамилии, имена, сведения о родителях и их местонахождение при первой же возможности собрать всё это и сообщить в редакцию наших советских газет и в центральное справочное бюро, которое в годы войны в городе Бугуруслане.
Я успел опросить двоих-троих ребят, и тут же, то, что я провожу такую перепись стало известно всем детям, и в нашу комнату скоро в полном составе набились все детдомовцы. Пришлось мне отложить завтрак, бритье, письма к родным.
Далеко не все мальчики и девочки, особенно малыши, могли сообщить достаточно точные сведения о своих родителях, месте своего рождения, обстоятельствах, при которых они попали в этот детский дом. 26 ребят - 26 трагедией и каких! У одного мальчика отца убили немецкие солдаты, а мать умерла в горячке, видимо, от тифа. Другой рассказал, что взят прямо на улице своего села и даже не смог попрощаться с матерью, девочку забрали из лагеря, как я понял концентрационного, где незадолго перед этим умерла её мать и где остался её младший братишка. У старший из девочек Оли (она чуть-чуть косила) немцы расстреляли родителей и спалили хату, якобы за связь с партизанами. Кстати, эта девочка была родом из Западной Белоруссии, но со всей категоричностью заявила, что поедет со всеми ребятами в Россию, дома у неё никого не осталось.
Самый маленький из ребят-мальчик примерно 4-5 лет сам ничего не мог рассказать из своей краткой биографии. Старшие дети мне поведали что его зовут Эрик Шустер, что он попал к ним полтора-два года назад. Они тогда же каким-то образом узнали, что он еврей, но, сговорившись, самым тщательным образом скрывали это от начальства - ребята были убеждены, что его немедленно «пустили бы в расход» (одна из девочек, стоя за спиной Эрика, своими руками и мимикой, показала, как стреляют из автомата.
Семилетний Юра Гусев был забран из концлагеря под Витебском, где находился вместе с матерью и сестрой. После перенесенного Тифа у него, как рассказывала Оля, «память отшибло». Он не мог вспомнить, как звали его мать, сестру, не помнил отца.
Люда Руденкова, девочка лет десяти, рассказала, что первый день войны она встретила на границе: её отец был офицером- пограничником, капитаном и Люда вместе с ним, мачехой и младшим братишкой жила у самой-самой границы. Утром, как только начались бомбежки, отец прибежал домой и приказал мачехе немедленно эвакуироваться вместе с семьями других пограничников. Они погрузились в вагоны, но уехать далеко не смогли: немецкие самолеты бомбили их эшелон несколько раз, бомбили станции. Пришлось двигаться дальше пешком. Мачеха решила пробраться в Гомель, где жила бабушка или в Осиповичи, где они жили раньше. Но уйти далеко не удалось. Линия фронта передвигалась быстрее, и они вскоре оказались на территории, захваченной фашистскими войсками. Им посчастливилось: они набрели на детский дом, директор которого предложил мачехе Люды работу прачки, её с Толиком зачислили в число воспитанников. Но через несколько месяцев в этот детский дом приехали немецкие врачи в чёрных эсэсовский мундирах и после тщательного медицинского осмотра отобрали пятерых детей и Люду в том числе для отправки в Германию. Так она оказалась в Ратцове, в «хеймшюле», как меновали немцы их детский дом...
С переписью ребят я очень спешил: ведь минуты на минуту можно было ожидать команду «по машинам!», а переписать необходимо было всех: у ребят глазёнки горели при одной мысли о возвращении на родину. И действительно, едва я закончил записывать сведения о родителях последнего мальчика, как майор Синев подал эту команду . Наскоро попрощавшись с детьми, мы побежали машинам. Буквально на ходу, пока наша колонна строилась, я успел сфотографировать некоторых из детей.
А когда мы забрались в кузов своей полуторки, я увидел, что рядом с одним из наших офицеров, капитаном Никитиным, с крохотным узелком в руках устроилась Люда Руденкова.
- Решил забрать Люду с собой, - объяснил нам капитан. При первой возможности отправлю её к своей жене в Киев. А там как-нибудь разыщем её родителей, бабушку...
... Через два мы подошли к Эльбе. На противоположном берегу реки были американцы. Война для нас кончилась за несколько дней до дня Победы...
Мы подружились с Людой. Из бесед с ней я выяснил, что вы в детский дом попадали ребята, отобраны на захваченных фашистской армии территориях нашей страны. Отбор всегда проводился врачами, одетыми в черное эсэсовские мундиры. При этом проводился тщательный медицинский просмотр, выполнялись медицинские анализы. В число отобранных попадали только совершенно здоровые, рослые, хорошо сложенные девочки и мальчики в возрасте от 2 до 12-13 лет, преимущественно светловолосые. Детям запрещали говорить по-русски, заставляли осваивать немецкий язык, даже учили читать и писать по-немецки. К ним в детский дом время от времени приезжали врачи и по одному, иногда по двое , увозили детей, которые уже никогда не возвращались назад. Куда и зачем увозили ребят, Люда не знала.
- В самом начале, - рассказывала мне Люда,- надзирательницы обращались с нами терпимо, даже нас возили на экскурсию в Берлин. По мере приближения линии фронта, воспитательницы вымещали свою злобу на нас, били ребят чем попало, издевались, плохо кормили. Они хотели, чтобы мы забыли, что мы русские, чтобы мы стали немцами. Но мы договорились, что предателями и шпионами не будем.
С Людой мы вскоре расстались: меня направили в другую часть, и лишь через много лет я узнал, что капитан Никитин отправил девочку в Советский Союз с уехавшей на Родину телефонисткой наши батареи Лидой Тупик ( сейчас Это Лидия Павловна Чарушина, проживающая в Горьком).
Они вместе добрались до Бреста и там, на вокзале расстались: Люда решила ехать не в Киев, думала сначала попытаться самостоятельно найти своих родных в Гомеле или Осиповичах.
В середине мая 1945 года мне удалось привести в порядок материалы моей переписки ребят детдома и отправить эти сведения о писателе Илье Григорьевичу Эренбургу, с которым я во время войны переписывался. Я просил его сделать всё возможное, чтобы списке были опубликованы. Черновики своих записей я почти полностью сохранил. Сохранились у меня и фотоснимки ребят из Ратцевского детского дома.
В 1945 года я демобилизовался и вернулся из Германии к себе в Москву. Шли годы. Я много раз предпринимал попытки разыскать и Люду Руденкову, и Юру Гусева, и Эрика Шустера, расспрашивал бывших однополчан по дивизии и батарее, но все мои попытки успеха не имели.
…Передо мной пожелтевшие от времени листки переписи, которую я провел в Ратцове в 1945 году и несколько портретов ребята, которые поклялись друг другу остаться русскими, хотя знали, что их привезли в Германию, чтобы воспитать из них «истинных арийцев». А рядом - корреспонденция С. Торсуняна в «Известиях», рассказывающая о чудовищном замысле шефа гестапо Гиммлера - превратить тысячи советских детей в верных слуг гитлеровского рейха.
Как хотелось бы мне узнать, где сейчас эти дети, как сложилась судьба каждого из них, нашли ли они тогда своих родных. Ведь прошло тридцать долгих лет...
Наум Цейтлин, доцент Московского педагогического института имени Ленина
К сведению редакции: у меня сохранились не только фотоснимки ребят детского дома, но и негативы этих снимков.
Апрель, 1975

ПОСЛЕ ПУБЛИКАЦИИ СТАТЬИ Н.Е.Цейтина В ГАЗЕТЕ «ИЗВЕСТИЯ» в 1975 году нашлась Люда Руденкова! Эрик Шустер! Кира Калманович!

Из воспоминаний Люды Руденковой
1933 г.р., г. Гомель (Белоруссия), проживает в г. Обнинске Калужской области

Родилась я в городе Гомеле в семье военнослужащего 34-го Казачьего полка 6-ой кавалеристской дивизии Белорусского военного округа Руденкова Ивана Григорьевича. Мама Ася — жена отца от второго брака и сводные братья Станислав и Анатолий — таков состав нашей семьи.
Война нас застала в западной Белоруссии в районе г. Белостока в местечке Кшева, где располагался наш полк. Семьи офицеров были расквартированы в помещичьей усадьбе. Места изумительной красоты. Усадьба стояла на бугре, а внизу протекала речка.
На рассвете 22 июня мы услышали гул самолетов и увидели, что все небо черно от немецких самолетов. Они четко отбомбились до усадьбы и после усадьбы. Ни одна бомба не попала на территорию. Очевидно, немцам было указание не бомбить панскую усадьбу.
Гарнизон был поднят по тревоге. Семьи упаковывали вещи первой необходимости и ждали, когда подадут повозки, чтобы отвезти нас в Белосток и посадить на поезд. Приехали поляки на повозках и повезли нас в сторону Белостока.
Мы видели, как кавалерия выстроилась рядами. Начищенные до блеска орудия сверкали на солнце. Помню папу, сидящего на белой лошади по кличке Елена. Рядом с ним — его ординарец на коне, держащий под уздцы еще одного папиного коня — Дарданелла. Проезжая мимо нас, папа соскочил с коня и попрощался с нами, наказав матери и бабушке пробираться в Гомель (бабушка перед войной приехала погостить к нам). Велел беречь детей. Нигде не говорить, что мы семья политработника. Мне велено было говорить, что папа работал на хлебопекарне, а мама прачка. Мы долго смотрели вслед уходящему полку. Это был последний раз, когда мы видели папу. Прощание навсегда.
Наша семья ехала на двух подводах. На первой — бабушка с Толиком, а на второй — мама, Стасик и я. Проехали Дроздово, Ломжу. Когда оставалось недалеко до Белостока, налетела немецкая авиация и смешала землю с небом. Уже смеркалось, но от разрывов бомб было светло, как днем. В этой суматохе мы потеряли бабушку и Толика. Наш поляк-извозчик свернул с дороги и повез в сторону леса и хутора мимо болот. Среди болот он нас ссадил с телеги, оставив нам один чемодан и уехал с остальными нашими вещами. Когда немного затихла бомбежка, мы огляделись и пошли в сторону хутора. На хуторе собралось нас несколько семей офицеров. Хозяйка на время всех приютила. Когда мама раскрыла чемодан — ей стало плохо. В чемодане была папина парадная форма — черкеска и хромовые сапоги. От страха хозяйка затолкала все в бочку с капустой, чтобы немцы не нашли. Практически мы остались в том, что на нас было надето. Переодеться было не во что. Обменять на продукты тоже было нечего.
После ночной бомбежки немцы ушли вперед. Утром мы увидели, что по пыльной дороге на большой скорости едет бричка и на ней раненые офицеры высшего комсостава. Почерневшие от крови бинты говорили о серьезных ранениях. Двое лежали без признаков жизни. Женщины бросились к бричке и начали кричать и плакать, что их бросили фашистам на растерзание. Израненные, измученные офицеры сказали нам: «Это временно, скоро наши погонят немцев и мы вернемся за вами, немного потерпите». Мы долго смотрели им вслед.
В полдень мы пошли в лес посмотреть, что произошло ночью в лесу. День был солнечный. Кругом зрела земляника, а вокруг лежали убитые и раненые. Лошади убитые лежали на боку со вздутыми животами и даже нерасчехленными пушками. Мухи роем летали возле убитых. Мама достала из кармана одного, другого, третьего документы и сказала, что это полегла наша дивизия. Из нашего полка мы никого не нашли. Тщетно искали отца. Очевидно, они полегли где-то в другом месте леса. Некому было убирать трупы, некому было подбирать раненых, некому было хоронить убитых. Те, кто мог передвигаться, уходили в глубь леса, остальные умирали. Хозяйка хутора ни одного раненого не пустила, боясь, что ее семью, если найдут раненых, немцы расстреляют.

Прожили мы на этом хуторе месяц и собрались в дорогу к родственникам в Белоруссию. Хозяйка нам отварила ведро картошки и дала буханку хлеба. С этими харчами мы тронулись в путь. Стояла жара, и наша картошка на следующий день прокисла. Пришлось ее выбросить. Хлеб нам мама давала по маленькому кусочку, и мы его ели с лесными ягодами. Когда хлеб кончился, встал вопрос, как жить дальше. В Бобруйске на разбитом сахарном заводе мы взяли плитки горелого сахара и пошли дальше.
Мама по национальности была армянка. Двое сыновей были похожи на нее. Только я среди них, троих, была беленькая. Вот и выпало на мою долю кормить всю семью. К маме немцы часто придирались и говорили, что она «юде», дескать, еврейка. Тогда я становилась впереди, заслоняя ее от немцев, и она показывала свой паспорт, где было написано — армянка.
Первый раз, когда мама сказала, чтобы я шла побираться, просить милостыню, для меня это был шок. Из такой благополучной семьи и чтобы побираться — мой разум не мог это понять. Я отказалась, и тогда моя неродная мать меня ударила. Став взрослой, я поняла, что это было от безысходности, а тогда я понять не могла. Мы были дружны со Стасиком. Мне кажется, он меня любил больше всех и я его тоже. Он был вдвое моложе меня. Ему было 4 года. Он подошел ко мне, своими маленькими ручонками обнял меня за ноги, заглянул в глаза и сказал: «Люда, я хочу кушать, у меня болит животик». Я пошла в деревню просить подаяние. Люди давали все, что есть. Было только начало войны и у них были еще запасы, которыми они делились с «жабраками», так они нас тогда называли. Все, что насобираю, мы растягивали на несколько дней. Пробираясь в Гомель, мы ночью шли, а днем прятались от немцев, чтобы, как евреев, не расстреляли. В Гомеле нас ожидало разочарование. Папина сестра с семьей эвакуировалась в Башкирию. Соседи предупредили нас, чтобы мы уходили из Гомеля, так как многие знали папу и могли донести. Мы сразу ушли. Теперь наш путь лежал в г. Осиповичи, где жила бабушкина сноха. Ее потом немцы расстреляли.
Когда мы пришли в Осиповичи, нас ждала радостная встреча с бабушкой и Толиком. Бабушка рассказала о своих мучениях. Их, как и нас, сбросил поляк среди болот и все вещи увез с собой. Бабушка добралась до дороги, и ее с Толиком подобрала полуторка. Перед самой войной бабушке сделали операцию на ладони. Рука болела, а перевязать нечем было. Толик от бабушки не отходил ни на шаг. Когда они ехали на полуторке, налетели самолеты и начали бомбить мост. Машина не успела проскочить мост и сорвалась с моста, погрузившись по борт в воду. Бабушка держалась одной рукой за борт машины, а больной рукой держала Толика. Когда от нестерпимой боли не было сил, она опускала руку и Толик уходил под воду, пуская пузыри. Ему было три года. Подержав немного под водой, пока рука отдохнет, бабушка испуганного мальчишку вытаскивала из воды отдышаться. Так продолжалось, пока не подоспела помощь. Бабушке говорили, что бросают матери своих детей, а ты внука, да еще еврейчика, спасаешь (Толя был похож на маму-армянку). Тогда Толик обхватывал ее за шею и просил не бросать его.

Встреча с бабушкой была короткой. Она нас увезла за 40 км от Осиповичей в деревню Крынки, где был туберкулезный санаторий. Родители не успели вывезти детей, и санаторий продолжал функционировать. Помогали с продуктами и немцы, и партизаны. Многие сотрудники сбежали, и их дома стояли пустыми. В одном из домов мы поселились. Бабушка оставила нам Толика и уехала в Осиповичи назад. Мама устроилась прачкой в санаторий за 400 г хлеба и котелок баланды. На четверых это было недостаточно и мне вновь пришлось идти побираться.
Мы жили в партизанском крае. Днем немцы, ночью партизаны. Однажды приехали немцы и на глазах всего санатория расстреляли врача санатория Тамару. Оказывается, она была женой командира партизанского отряда. На следующий день приехал муж. Он упал на могилу жены и, может, первый раз в жизни зарыдал. Он мог ее забрать в любое время в партизанский отряд, там тоже нужен был врач, но она не могла оставить больных детей. Мы ухаживали за ее могилой. Каждый день приносили цветы.
Как-то немцы привезли священника. Всех, кто жил на территории санатория, выстроили, и он нас всех покрестил, и крещеных, и некрещеных. Так я оказалась дважды крещеная. На территории санатория был памятник В.И.Ленину. Немцы никак не могли его свалить. Тогда они пригнали танк, и он снес памятник прямо в озеро. Мы каждый день (до холодов) ныряли в озеро и очищали памятник от ила. За ночь он вновь покрывался илом, и мы его каждый день очищали.
Однажды приехали немцы и отобрали всех евреев. Даже маленьких, и тех побросали в телегу. Сказав, что переселяют их всех в другую деревню, повели в сторону леса. Я дружила с глухонемой девочкой Майей и, не желая терять подругу, пошла в этой колонне. Я хотела знать, где они будут жить, чтобы ее в дальнейшем навещать. По дороге полицай увидел меня, что я беленькая, не еврейка, и как котенка выбросил в придорожную канаву. Вслед за мной полетел Майкин чемодан. Она знаками показала мне, что их ведут на расстрел. Прячась за деревьями, я сопровождала колонну до места казни евреев. Это был вырытый большой ров. Немцы и полицаи стали сбрасывать детей в ров. Они их расстреливали. В кого попали, в кого нет. Говорили потом, что земля три дня дышала. Я стояла за деревом и обливалась слезами. Мою подругу расстреливали на моих глазах, и я ничем не могла ей помочь. Бедная Майя, ее родители никогда, наверное, не узнали о ее мученической смерти. Полицаи установили охрану и никого не подпускали к месту казни евреев. Следующая казнь была зимой. Приехали партизаны и выдали старшим мальчикам санатория шапки-ушанки армейского образца. На следующий день приехали немцы и всех, кто был в этих шапках, расстреляли. Сбежал только один Лева (фамилию его забыла). Тогда немцы издали приказ, что если Лева не явится в комендатуру, расстреляют директора. Я ходила побираться в Осиповичи за 40 км от нас и видела на площади повешенного Леву. Он висел 20 дней.
Приближался 1942 год. На Рождество Христово приехали гестаповцы. Меня и еще четырех детей увезли в Бобруйск. Меня — как дочь старшего политрука, а ребят не знаю почему. Наверное, тоже, дети каких-то партийных работников. Привезли в Бобруйский лагерь военнопленных. Через несколько дней нас вместе со взрослыми погрузили в товарные вагоны и повезли в Польшу в концлагерь Майданек, недалеко от г. Люблин. Поместили в детский барак. Когда мы оказались на территории лагеря, мы, дети никак не могли понять, чем это так пахнет. Тогда взрослые сказали, что это запах сожженных людей. Вот тогда в нас поселился страх. Мы видели, как гнали людей на смерть. Гнали колонной в окружении солдат и собак. Люди упирались, и тогда в работу вступали собаки. Собаки делали свое дело. Я до сих пор ненавижу овчарок, хотя они не причастны к тем событиям.
Однажды к нам в барак пришли немцы в гестаповской форме и стали отбирать детей по признаку: светлые волосы, светлая кожа, светлые глаза, без физических недостатков. Проверили группу крови и тех, кто им подходил, повезли в Германию. Таких нас оказалось около 150 человек. Возраст был от 6 до 14 лет. Привезли нас в Заксенхаузен. Лагерь уничтожения. Ну, думаем, все. Здесь нам умирать. Поселили в отдельный барак, оградили нас от всех контактов и, как мы поняли, мы проходили здесь карантин. Кто ослабевал или заболевал, от нас его уводили. Мы уже знали, что он к нам больше не вернется. Количество детей значительно уменьшилось, но наши ряды здесь уже не пополняли из-за времени карантина.
Потом нам привезли цивильную одежду. Вместо полосатой нас одели в платья, кофты, костюмы. Волосы у нас отрасли и больше нас не стригли, как в Майданеке. Обули, одели и в крытых машинах повезли в Ретцов. При входе на территорию нашего будущего пребывания было написано «СС Хаймшулле». Нам сказали, что это наш детдом, где мы теперь будем жить. Кругом чистота, кровать на одного. Так как у нас некоторые отсеялись во время карантина в Заксенхаузене, к нам стали поступать новые дети. Детей привозили врачи, одетые в эсэсовские мундиры. Отбирали совершенно здоровых. Мы все вновь прошли медицинское обследование, множество анализов. Мы стали называть себя детдомовцами. У нас появились свои имена и фамилии. Что из себя представлял этот детдом? Длинное одноэтажное здание, огороженное не колючей проволокой, а культурным забором, через который мы просматривали всю округу. После концлагеря — рай.
Вот некоторые фамилии детей: Нина Голубева, Люся Голодная, Римма Изотова, Кира Колманович, Маня Кучерова, Юра Гусев, Коля Гаврилов, Эрик Шустер — самый маленький, по национальности еврей. Мы тщательно скрывали это от него, чтобы он не проговорился. Трехразовое питание. Скудное, но умереть от голода уже было нельзя. Мы не знали о своем предназначении до того, пока не стали нас по нескольку детей отвозить в военный госпиталь и брать кровь. Слово «донор» я услышала после войны. Тогда мы поняли, почему мы здесь и почему нас содержат в чистоте. Немцам нужна была не только детская кровь, но и от чистых детей. Обслуживали нас только в гестаповской форме мужчины и женщины. Нагайки у них всегда были при себе. Чуть малейшее непослушание — и через всю спину нагайкой. Кожа под платьем сразу слезала. Наказывали карцером. Это темная комната. Кушать не дают, только пить. Тогда мы по крохам собирали и передавали хлеб в карцер.
В одной из комнат висел портрет Гитлера, и кто-то нарисовал ему рога. Пришло все наше начальство. Нас построили и стали допытываться, кто это сделал. Никто не сознавался. Тогда немцы сказали, чтобы мы все стали на колени и просили прощения. Я почувствовала страшное унижение. Даже когда меня дома наказывали за проделки и ставили в угол, то на колени не ставили. Никому и в голову не могла прийти такая мысль, а тут принародно — все на колени! Я осталась стоять. Гестаповец приблизился ко мне, его глаза налились кровью и сквозь зубы он повторил, чтобы я стала на колени. Я продолжала стоять, опустив голову. Слезы застилали мне глаза, и я ничего не видела. Фашист стал меня гнуть, чтобы я стала на колени. Я на колени не становилась. Он зашел мне за спину и одновременно дернул меня за обе ноги. Я упала плашмя, но только не на колени. Он начал меня пинать ногами. Я вытянула руки вдоль туловища, чтобы фашист не сломал мои ребра. Удары все приходились на мои руки-плети. Ни стона, ни слова от меня они не услышали. Подняться я уже сама не могла, и меня отнесли в постель. Было трудно дышать, все тело, и особенно руки, болело. Черные синяки долго не сходили.

Несколько дней я пролежала в постели. После этого меня немцы никогда не били. Наверное, я в тот раз получила все сполна. Очевидно, мой поступок заставил их уважать меня.
Свой хлеб мы отрабатывали на расчистках развалин. Закапывали воронки от бомб, подметали улицы. Вязали из шерсти носки. Привозили шерсть с оккупированных территорий, надо было ее очистить от грязи и растеребить. В комнате, в которой мы работали, стояла пыль до потолка. И в этой пыли работали целыми днями. Всякий раз сердце уходило в пятки, если попадалась куча грязная. Это означало, что ты не выполнишь план. Маленьким старались помогать. За невыполнение плана — пять нагаек. Отдавали нас бауэрам на работы по сельскому хозяйству.
Приезжали к нам высокопоставленные особы. С какой целью, нам было неизвестно. Нас выстраивали, и мы называли свои фамилии. Фамилия женского рода теряла свое окончание. Если забыла и сказала с окончанием, следовало замечание: «Не слышу», и ты повторяешь свою фамилию на немецкий лад. Так моя фамилия звучала — Руденкофф, вместо Руденкова.
Разговаривать на русском языке запрещалось. Нас обучали немецкому языку и арифметике. Кто был маленьким, тот совсем забыл родной язык. Шло спланированное онемечивание наших детей.
Как-то приехали немцы и отобрали самых маленьких детей, которые забыли свои имена и русский язык. Нам сказали, что их увозят в немецкий детский дом, в котором они вырастут настоящими арийцами, и если мы будем послушными, и нас когда-нибудь туда отвезут. Когда малышей увозили, мы все плакали и они тоже. Ведь мы были одна семья. Малышей старшие никогда не обижали. Порой подставляли под удары свои плечи за них.
Наши малыши! Как сложилась ваша судьба? Ведь вы потеряли не только Родину, родителей, но и свое имя и фамилию. Свою национальность. Когда вас увозили, вы уже тогда носили немецкие имена. Что может быть тяжелее? Ни Родины, ни родных, ни имени своего. Этому преступлению нет названия, нет прощения.
Чем больше несли потери немцы на фронтах, тем жестче они относились к нам. По их настроению мы догадывались, что на фронте дела идут плохо. Нас чаще стали возить в госпиталь на сдачу крови. Многие перестали возвращаться. Мы догадывались, что их увозили прямо из госпиталя в концлагеря. Нас становилось все меньше и меньше.
После очередного забора крови я чувствовала себя слабо, и ко мне подошла фройляйн Ирена фон Беттыхер и попросила дать кровь ее родственнику. «Фон» у немцев, как у нас князь или барон. Знаменитые фамилии. Отказываться было бесполезно. Принудительно отвезут — и потом в концлагерь на уничтожение. В госпитале положили на прямое переливание с «фоном». Привезли меня после переливания прямо в постель. Силы долго восстанавливались. Только один этот «фон» оказался благодарным и передавал нам продукты со своим денщиком.
В апреле 1945 года мы проснулись, а в доме тишина. Никакой охраны. В кабинетах разбросаны бумаги, везде какие-то документы. Сейфы открыты и пусты. Немцы старались скрыть следы своего преступления и, по всей вероятности, вывезли архивы. Все, что было связано с нами, они или уничтожили, или увезли. Скорее всего, второе. Может, наши архивы когда-нибудь отыщутся и прольют свет на их преступления против нас, детей Ретцовского детдома. Мы целый день слонялись по территории нашего дома. Заглядывали через изгородь. Городишко как вымер. Голодными легли спать, а утром увидели: по дороге едут машины с нашими воинами. Мы бросились им навстречу. Они никак не могли понять, почему нас здесь содержали. Когда выяснили — их охватил ужас. Такое могли придумать только фашисты. Дети — доноры!
Первым долгом они нас накормили. Следили, чтобы мы не переели. Сержант Цейтлин Наум Ефимович стал нас переписывать. Эти списки у него хранятся до сих пор. Из 150 детей на момент освобождения осталось — 26. В 1984 году — 4, а сейчас двое. Кира Калманович, в Минске живет, и я.
Цейтлин Н. Е. всю войну вел записи своего 795-го артиллерийского полка, 82-ой Ярцевской дивизии. Он знал, где кто погиб и где похоронен. Долгие годы он был заместителем председателя нашей дивизии Совета ветеранов. Вел картотеку и архив 82-ой дивизии. Спустя много лет после ВОВ к нему по-прежнему обращаются люди. Дети и внуки ищут своих отцов и дедов. Хочется низко поклониться ему за память, за такой труд, за то, что он пронес через всю войну в своих записях о славных воинах 795-го артиллерийского полка. Он разыскивал детей Ретцовского донорского детдома. Он и сейчас, несмотря на тяжелую болезнь, остается нужным ветеранам и самым уважаемым в нашей дивизии.
Почему я называю нашей? Потому что спустя несколько часов пребывания воинской части в Ретцове раздалась команда: «По машинам». Перед дивизией стояла задача на максимальной скорости преследовать отступавшие к Эльбе фашистские части, не дать им уйти. В одной из машин, в кабине, рядом с капитаном Никитиным сидела я с маленьким узелком. Я уезжала навсегда из фашистского детского дома. Все дети провожали нас. Так я стала дочерью 795-го артиллерийского полка 82-й Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова дивизии.
В свободное время Цейтлин Н. Е. учил меня русскому языку и математике, чтобы я, приехав на Родину, пошла не в первый класс. Я исправно выполняла поручения командования. Быстро освоила коммутатор. Служила переводчиком. Вскоре Цейтлина перевели в корпус и со мной стал заниматься Никитин Федор Порфирьевич — капитан, замначальника штаба. Он меня хотел после войны удочерить, если я не найду своих родителей.
Не знаю, как описать День Победы. Все обнимались, целовались, стреляли изо всех видов оружия вверх, плакали от радости. Рейхстаг изрешеченный, разбитый. На рейхстаге развевается наше Красное Знамя. Это надо было видеть. В груди была такая гордость за нашу страну, за наших солдат и офицеров! Эта Победа поистине была победой нашего Великого народа. Ее нельзя преуменьшить. Никакие союзники не отберут этой нашей Победы. Она наша. Наш народ ее завоевал. Каждый старался оставить на рейхстаге свой автограф. Воины написали на рейхстаге: «Мы сюда пришли, чтобы вы к нам больше не пришли» и мы расписались.
После Победы мне приходилось спускаться в бомбоубежище, чтобы объяснить населению, что война окончена и они могут расходиться по домам, а военные пусть сдаются в плен. Вот когда мне пригодился немецкий язык, которому нас обучали в этом детском доме.
Берлин лежал в руинах. Возле солдатских кухонь немцы выстраивались за гороховым наваристым супом. Я невольно сравнивала его с той баландой, которую нам давали в концлагерях. С улыбкой, заискивая перед солдатом, который наливал им суп, они кланялись и говорили «данке шен» — большое спасибо. Спустя много лет я поняла, что судьбу решает не народ, а правительство. Им давали булку хлеба ржаного на двоих. Бывало, стоишь и смотришь за раздачей пищи, а перед глазами совсем другая очередь — очередь дистрофиков-концлагерников. От этого видения бежал бы, не зная куда. Охватывала такая ярость, что от бессилия бежали слезы. А оскорблять и тем более ударить командование строго-настрого запрещало.

Для сравнения — в 1942 году вышел Указ Совнаркома от 24 октября — продовольственная норма для военнопленного немца была: хлеб ржаной — 600 г, овощи — 500 г, мясо и жиры — 93 г, крупа — 80 г. Суточная норма. Поистине гуманный наш народ. Мы же получали хлеб с древесными опилками и добавлением костной муки, что сказалось на нашем здоровье. И сейчас в полной мере идет расплата здоровьем, многие расплатились, преждевременно уйдя в мир иной.
Жизнь в Германии восстанавливалась. Надо было, чтобы заработали заводы, фабрики, хлебопекарни, прачечные и разные предприятия. Переводчиков не хватало. И кто мало-мальски владел немецким языком, были задействованы. Меня постоянно брали на переговоры. Одни привозят, другие увозят. Надо было отрабатывать свой хлеб. А как хотелось домой, к родным.
Время шло, и мне надо было возвращаться на Родину и готовиться идти в школу, в нашу советскую школу. Я уже бегло читала и хорошо писала. Ведь за четыре года войны я должна была бы окончить четыре класса. Подготовлена я была во второй класс. В последних числах августа в сопровождении офицера меня отправляли на Родину. Солдаты мне уложили вещей два чемодана, чтобы я на первых порах не нуждалась в одежде, но недобросовестные люди, где мне приходилось ночевать, вытаскивали вещи. Пока я разыскала родственников, у меня остался один чемодан.
Я уезжала из Берлина в новую — старую жизнь с единственным документом, в котором было написано: «Справка дана Руденковой Людмиле Ивановне, в том, что она была вывезена немцами в Германию. С приходом Красной Армии взята в часть и сейчас направляется на Родину». На обратной стороне от руки приписка: «Отделу Народного образования. Прошу оказать соответствующую помощь и дать направление. Подпись: Капитан Никитин Ф. П.»
Ехала я на Родину с надеждой, что встречусь с родными: папой, мамой, братьями, бабушкой. Бабушку я отыскала в Гомеле, мама с братьями ютилась у сестры в Ессентуках. Папа без вести пропал. Послали маме телеграмму: что со мной делать? Она ответила: «Если бы Ваня был жив, я бы Люду взяла». И только тогда мои родственники сказали, что она мне не родная. Так я второй раз стала сиротой. Мне ничего не оставалось, как уйти в Гомельский детдом № 1. У тети была большая семья, и я не захотела у нее остаться.
Детским домом руководила Мария Александровна Лисицина. Когда началась война, она эвакуировалась со своим детдомом и после освобождения Гомеля вернулась со всеми детьми, не потеряв ни одного. Воспитателями были все бывшие воспитанники нашего детдома. Обстановка доброжелательная и уважительная. Это были дети войны. Под крышей детдома находились дети партизан, дети офицеров, дети погибших во время войны. Больше дети партизан. На их глазах расстреливали и вешали их родителей. Дети из концлагерей, родителей которых убили или сожгли в крематориях. Детдом был показательным. До 1947 года над нами шефствовали американцы. Они присылали нам продукты, одежду, постельное белье, обувь, лекарства. Когда я поступила в детдом, меня сразу спросили, откуда я. Я сказала, что приехала из Германии. Воцарилась мертвая тишина. Кто-то из детей мне бросил в лицо — предательница. Десяти- двенадцатилетние страдальцы и мстители из 2 «А» класса не желали доискиваться причин, как я попала в Германию, а я не стала унижать себя объяснениями. Мне не в чем было каяться. Я с недетским достоинством прошла недетское испытание пленом. Долго рубцевалась эта рана. Пришлось вмешаться директору и рассказать им о пройденных мной дорогах войны. Я стала всеобщей любимицей.

Как и многие мои сверстники, я не рассказывала о пережитом. Это было несвойственно нам. Ведь не каждый мог нас понять.
17 апреля 1984 года в газете «Известия» появилась статья «Встреча на проселке», написанная Цейтлиным Н. Е., где бывший сержант, а после войны доцент педагогического института, разыскивает нас, детей немецкого детского дома. Мне сообщил об этом брат из Ессентуков. В письме он написал: «Могу представить себе, каково будет тебе читать заметку сержанта, если я плакал. То, что я узнал, делает тебя для меня как-то по-особому дорогой. Какими словами, поступками выразить благодарность этим солдатам, папиным сверстникам и однополчанам по Великой войне за спасенную сестру!» Дочь Татьяна упрекнула меня: «Почему мы должны узнавать о твоей судьбе из газет, а не от тебя, почему ты нам ничего не рассказывала?!» Замечания справедливые.
Я позвонила в редакцию газеты «Известия» и сказала, что я Люда Руденкова, которую ищет сержант. Ко мне приехала корреспондент Э. Максимова и 9 мая 1984 года в День Победы вышла статья «Девочка с того проселка». Тогда же 9 мая я встретилась в Москве с однополчанами. Встреча была теплой. Там был Н. Е. Цейтлин, начштаба Синев, телефонистка Чарушина-Тупик Лидия и другие. На следующий год мне устроили встречу с бывшими Ретцовскими детьми: Риммой Изотовой, Эриком Шустером, а Кира Калманович не смог приехать. Эрика Шустера усыновил генерал, и он носил фамилию Ромейко. До 1989 года я ежегодно ездила на встречу с однополчанами, пока у меня не появилась другая семья, семья — узники фашизма.
С Кирой Калмановичем мы встретились спустя 56 лет в Минске на Международной конференции бывших малолетних узников фашистских концлагерей.
Оказывается, после моего отъезда с дивизией Киру забрали поляки и он стал сыном полка Польской Армии. Когда окончилась война, он разыскал своего отца и отец его увез в Минск, где он проживает до сих пор.
С Кирой мы созвонились, и он пришел на встречу в гостиницу, где у нас проводилась конференция. Я страшно волновалась, узнаю ли его и, когда мы вышли в фойе гостиницы, я инстинктивно направилась к нему, а он ко мне, хотя кроме нас в фойе было много народу. Встреча состоялась. Он забрал мои вещи, и мы поехали к нему домой. Кира познакомил меня со своей женой Аллой. Стол был накрыт, и все говорило о том, что они меня ждали. Потом приехал их внук и повез нас на машине познакомить меня с городом.
Минск я помню по войне. В августе 1941 года мы с мамой и Стасиком по пути в Гомель были в Минске. Ночевали в заброшенных домах. Минск был страшно разрушен. Сплошные развалины. Везде хозяйничали немцы. Потом после войны помню Минск по олимпиадам, и теперь перед взором открывался красивый ухоженный европейский город. Народ приветливый, в магазинах все прилавки заполнены продуктами и промтоварами, никаких нищих, бомжей, такое представление, как будто мы побывали за границей, а ведь это город бывшего нашего Советского Союза. Нам есть чему у белорусов поучиться.
Воспоминания заставляли вернуться к нашему тяжелому прошлому: почти трем с половиной годам пребывания в неволе, к страшной немке, у которой не было руки чуть выше кисти и которая постоянно кого-нибудь била по голове этой культей.

Вечером они меня провожали на поезд. Поезд отошел, а они еще долго стояли, глядя ему вслед. Я простилась со своим прошлым. Встретимся ли когда-нибудь? Время покажет.
22 июня 1988 года со всего бывшего Советского Союза по приглашению Советского детского фонда им. В. И. Ленина, председателем которого является А. А. Лиханов, приехало 800 бывших малолетних узников фашистских концлагерей. Я была делегатом этого съезда. Из вступительного слова А. А. Лиханова на первой встрече бывших малолетних узников фашистских концлагерей 22 июня 1988 года:
«Я знаю, никакой моей вины,
В том, что другие не пришли с войны..
В том, что они, кто старше, кто моложе,
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь...
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Эти строки Александра Твардовского можно было бы взять эпиграфом нашей встречи. Встречи, — которая, уверен, потрясет многие души. Заставит очиститься, возвыситься сердцем, испытать чувства неизбывной вины перед вами, кто в беззащитную пору детства был схвачен грязными руками фашистов, вторгнут в теплушки, предназначенные для скота, а потом в горький час загнан за колючую проволоку фашистских концлагерей в Майданеке, Освенциме, Дахау, Саласпилсе, где брали кровь, вашу кожу, где ставили на вас бесчеловечные опыты, где человек лишался права на достоинство и жизнь.
Речь не о том, что и тогда вас могли сберечь. Вероятно, не могли — и такова суровая правда войны, но все же, все же, все же... Где были мы, весь наш мир, 43 года, которые миновали со Дня Победы? Почему лишь сегодня, 47 лет спустя после начала Великой Отечественной войны, мы хотим и можем от имени государства и общества сказать вам слово «простите»?! Женщины и мужчины, братья и сестры, простите нас!
Простите за то, что сделанное для вас мало и невеликодушно, хотя ваше место в обществе должно быть преисполнено высшего почета, уважения и поклонения.
Простите нас за то, что слишком, увы, жестокосердны окружающие вас люди, не научившиеся сострадать чужой судьбе. Дети, выбравшиеся из фашистских концлагерей (выжил один из десяти) если не подозревались в умышленном предательстве, то на них все равно стояло некое несмываемое клеймо подозрительности и недоверия.
И хотя мы уже далеко не дети, Детский фонд считает своим священным долгом представлять и защищать ваши интересы. Мы глубоко убеждены — долги должны быть отданы, и каждому должно воздаться справедливой мерой по его жизни, судьбе и делам».
Седые дети не могли сдержать слез. Впервые были произнесены слова покаяния. И произнес их не представитель власти, а писатель, взявший на себя нелегкую миссию. Общество услышало крик детских душ с той далекой войны. Наконец-то признало нас своими детьми.

При Советском детском фонде была создана организация Союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей. В 1998 году мы отмечали 10-летие Международного союза. Встреча была организована в Киеве. Самые добрые слова были произнесены председателем Международного движения бывших малолетних узников фашистских концлагерей писателем-публицистом Литвиновым Владимиром Васильевичем, который с самого первого дня создания организации руководит движением. Сколько труда он вложил в становление, сколько судеб он разыскал! Сколько просидел в архивах, по каким областям он ни поездил, разыскивая нас, бывших узников. Издал три книги об узниках фашизма. С 22 июня 1988 года он ведет нас по жизни. Со всеми вопросами обращаемся к нему и никогда не остаемся без внимания. Рядом с ним все эти годы работает бессменный руководитель Архивно-исследовательского центра — член ЦСМСБМУ Дубовик А. М. Хочется сказать слова благодарности.
Дорогой, Владимир Васильевич! Спасибо за все, что Вы делаете для нашего движения. Низкий Вам поклон от нас, узников фашизма. Здоровья Вам.
После первого Всесоюзного слета бывших малолетних узников фашистских концлагерей в г. Киеве начали создаваться региональные отделения БМУ. Наше Калужское областное отделение было создано областным отделением Советского детского фонда в 1989 году в г. Людиново. На учредительную конференцию прибыло 68 бывших узников.
Организаторами конференции были: Евстигнеева М. И., Артамонова И. М., Фридгельм В. Н., Струкова И. С., Ожегова С. А. На конференции был избран совет и председатель. Организацию возглавила я. Были созданы 16 городских и районных отделений: Калужское, Людиновское, Жиздринское, Кировское, Хвастовичское, Дзержинское, Козельское, Жуковское, Балабановское, Боровское, Обнинское, Юхновское, Медынское, Сухиничское, Думиничское, Малоярославецкое.
Наши первые председатели: Окружной Леонид Иванович — узник концлагеря Дахау, инвалид 1-й группы; Морозюк Петр Яковлевич (ныне покойный) — узник концлагеря Бухенвальд, инвалид 1-й группы; Ерохина Любовь Ивановна — узница концлагеря Маутхаузен, инвалид 2-й группы, почетный председатель Жиздринского отделения БМУ, награжденная медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени; Пастушенко Валентина Афанасьевна — узница концлагеря Алитус, инвалид 3-й группы. Это те, кто первыми возглавили городские и районные организации.
В 1999 году наша организация отметила свое десятилетие. В ее рядах сейчас насчитывается более 20 тысяч человек. К моим военным наградам прибавилась награда Президента РФ — медаль ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени. Эта награда — заслуга всей Калужской организации.

Из книги Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей
Составитель Людмила Ивановна Ермолюк (Руденкова)
Ермолюк (Руденкова) Людмила Ивановна

https://coollib.net/b/449557-kollektiv-avtorov-sedyie-deti-voynyi-vospominaniya-byivshih-uznikov-fashistskih-kontslagerey/read СЕДЫЕ ДЕТИ ВОЙНЫ

Мы возвращались на родину из взятого советскими войсками Берлина, и некоторое время я работал в маленьком немецком городке Лангензальц (Бад-Лангензальца) , недалеко от Дрездена, в штабе артиллерии, картографом. Я жил на квартире в немецкой семье. С хозяйкой, фрау Амалией и двумя ее дочерьми Гецеле и Рут, у нас сразу установились добрые отношения. Вечера коротали за чашечкой суррогатного кофе, говорили, спорили. Хозяйка, особенно первое время, была насторожена и напугана, как-то очень торопливо и неестественно уверяла меня в том, что «не состояла», «не была», «не привлекалась».
И вдруг, по случайному стечению обстоятельств , мы с товарищем в соседнем брошенном доме нашли в сейфе списки членов каких-то организаций, а среди них, к моему удивлению – обнаружилось имя моей хозяйки: оказалось, она возглавляла местное отделение «Союза немецких женщин». Конечно же это была учрежденная нацистами организация. Неудивительно поэтому, что фрау Амалия смертельно побледнела, когда увидела в моих руках этот документ. Плача, стала объяснять, что не могли не подчиниться властям, что ничего плохого не совершала.. Когда я протянул ей листок, торопливо схватила его и спрятала. Туда , куда женщины обыкновенно самое важное прячут, я сделал вид, что не заметил. Но сколько благодарности было в ее взгляде, когда она немного успокоилась. Я чувствовал, что в душе ее произошел переворот – я был человеком, который имел возможность получить над ней полную власть, и ею не воспользовался. Это было внове для нее, располагало. С тех пор между нами стало больше доверия и теплоты
.
Мы много говорили о живописи, музыке, литературе, и фрау Амелия и ее дочери не могли понять – как это мы в России знаем творчество немецких писателей, музыкантов, удивлялись моему знанию немецкого языка. Мы часто устраивали шуточные викторины, и там, где мои хозяева с трудом, наморщив лоб, вспоминали одно имя – Чайковский, я долго перечислял – Бетховен, Бах, Вагнер, Моцарт, Штраус… А начались наши культурологические беседы с одного эпизода. В гостиной стоял рояль, и я иногда подходил к нему, наигрывал любимые мелодии. Однажды фрау Амелия оказалась рядом и спросила: «Откуда вы это знаете?» «Как же, знаю и люблю, - ответил я, - это шотландская песня Бетховена». На лице Амалии – смесь радостного изумления и недоумения – играть музыку врага!?
После этого эпизода мы часто возвращались к теме «немецкой, точнее, фашистской культурной революции», я объяснял, как отвратительны были поступки нацистов, изгнавших из страны таких всемирно известных людей, как Эйнштейн, запрещавших творчество Гейне, потому что тот был евреем. Амалия нервничала, слушая такие крамольные рассуждения, делала знаки мимикой, глазами – только не при детях! Но внутренне, как оказалось, во многом со мной соглашалась.
Однажды после такого разговора, дождавшись, когда из гостиной ушли дочери, Амалия попросила меня подождать, вышла на мгновенье и через минуту показалась в дверях, держа что-то в руках, как молитвенник. Со слезами она протянула мне книгу и произнесла – "Генрих Гейне…" Это был маленький томик стихов великого немецкого поэта, редкостное, раритетное издание – 1844 год! При всей законопослушности – не сожгла! С опасностью для жизни – сохранила! «Я могу это взять?» – не поверил я своим глазам. «Да, это вам.» С тех пор этот маленький томик всегда со мной. Он называется «Ноэ гедихте» - новые стихи…"

1943 год .Белорусское село .Наше часть только-только освободила его, из оврага постепенно показываются жители .Наши солдаты, используя короткие минуты отдыха, приводят в порядок оружие и себя, бреются, грызут сухари. А мне не до этого. старшина Андрей Батрак поставил меня часовым : лес рядом, в нём видели фрицев , отставших от своих отступающих частей . А нас маловато - основная часть движется по шоссе, а здесь просёлок. Появляются две колхозницы с детьми и узлами. Одна из женщина старая, какая-то высохшая старушка, уходит к плетню землянки через несколько минут возвращается с блюдам . Там лежат несколько солёных огурцов. Она направляется группе наших солдат и протягивает им блюда, приглашает угощаться, чем Бог послал. «Больше ничего он дать не могу, хлеба нет давно, его не видели. Ели, что попало».
Двое солдат тут же лезут в свои вещевые мешки, достают свои пайки солдатского хлеба и протягивает его старухе. Та принимает хлеб как-то странно двумя руками, вдруг скупая слеза катится по её морщинистый щеке. Женщина делает движение, чтобы вытереть щеку, но руки её заняты хлебом. Солдаты хрустят огурцами. « Вы уж извиняйте, - говорит старуха , - соли у нас нет начало войны. Так что огурцы мы заливали травянистыми настоями, лука и чесночным отваром...» Вдруг женщины замечают меня, взгляд их падает на пустые уже блюда. Они снова направляются в землянке с виноватой улыбкой, старуха несёт один огурец и протягивает мне: «Последний, внуку оставила …Да ты бери!» А я на часах, в карауле, говорить не полагается, но я ей не могу объяснить, что нельзя разговаривать и брать что-либо… Понятно, что женщина этого не понимает. Ребята смеются, распаковывают ей. Она кладет огурец на камень . И заявляет «Ну-ну. После возьмёшь».

Шла Отечественная война... Наша 82 Краснознаменная стрелковая дивизия в конце апреля 1943 года стояла в обороне. Однажды по плащпалатке, заменявший в нашей солдатской землянке двери, кто-то постучал и хриплый голос, какой бывает только у заядлых курильщиков, произнес:
- Сержант, Цейтлин! Выйди-ка на минутку!
Я выскочил из землянки и на несколько секунд зажмурился: хотя дело было вечером, яркое весеннее солнце ослепило меня. У входа стоял знакомый мне капитан, литературный сотрудник редакции нашей дивизионной газеты-многотиражки. Мне приходилось с ним встречаться раньше: газета иногда публиковала мои заметки о боевых буднях моих товарищей-артиллеристов.
- Были мы в политотделе армии, - сказал мне капитал, - ругали нас, нашу газету…
- За что!?- спросил я, не понимая, какое отношение к этому имею я.
- Говорят, мы мало печатаем лирики, о заветных думах солдатских, о природе, о любви, о солнце, о весне...
- Ну, а я-то здесь причём?- не удержался я, перебив капитана.
- Напиши нам, сержант, что-нибудь лирическое, бодрое. Лучше всего стихи. Да так, чтобы настроение у бойцов поднимали!
- Много лет я не писал стихов, - начал было я...
- Напишешь! Поднатужишься, напишешь! Я сейчас топаю к матушке- пехоте, утром вернусь, зайду за твоим стихотворением.
- Как, за одну ночь? И….стихи?
- Напишешь! Понимаешь, нужно! - с расстановкой произнёс капитан, - считай - это боевое задание!
И, отдав мне, сержанту, честь, капитан пошел прочь, усталой походкой человека, у которого на ногах пудовые гири.
Я вернулся в землянку, полный внутреннего протеста против такого вольного обращения со мной и ни секунды не сомневаясь в невыполнимости полученного боевого задания. Но прошло полчаса-час и во мне родилась и стала крепнуть желание во что бы то ни стало написать стихи, которые хотелось бы и просто декламировать - петь! И именно о том, о чём каждый из нас-воинов думает, мечтает про себя, наедине с собой.
И несмотря на то, что с утра мне предстояла сложная и трудная работа, я всю ночь напролёт не смыкал глаз. Примостившись у гильзы-коптилки, я исписывал лист за листом, несколько раз переписывал начисто, сжигал в нашей железной печке черновики и снова принимался переделывать, редактировать текст.
К рассвету у меня накопилось пачка разноформатных листков бумаги со строфами небольшого стихотворения. Сложив эти листки в нужном порядке и прочитав всё, от начала до конца, я вдруг решил, что текст можно петь, даже сам с собой пришёл несложный мотив. Усталость мою, как рукой сняло! Я тут же, в один присест, написал припев, переписал заново весь текст печатными буквами, чтобы капитану легче было читать и лишь тогда почувствовал неимоверную усталость.
Хотя я привык тогда проводить ночи без сна, но на этот раз напряжение и треволнение прошедшей ночи основательно меня измотали. Я совсем уже было задремал, когда по нашей плащ-палатке похлопал капитан. Долго читал, перечитывал недовольно хмыкал и, не сказав ничего определенного, положил мой опус в планшет и ушёл.
А через два или три дня наш взводный письма носят Семён Задонский принёс нам письма и пачку газет. Раздавая их, он, как всегда, сопровождал каждое письмо шуточками-прибаутками, поговорить он любил.
До войны Задонский работал продавцом мясного отдела продуктового магазина, и его речь всегда изобиловала специальными терминами его профессией
- Вот ведь какой оковалок получается: сержант-то наш, оказывается, стишками балуется, сочиняет! И нет, чтобы нам, товарищам, прочитать, сразу в газету рубанул! Понимает, значит, где косточка, где хрящик, где грудинка, где краешек!
Семён, видимо, рассчитывал долго распространяться на эту тему. Но ребята порасхватали письма и разошлись по углам-читать, перечитывать, писать ответы. Задонский обиженно замолчал, стал крутить «козью ножку», а я развернул нашу маленькую дивизионную газету-многотиражку.
Вот оно моё стихотворение! Не зря я потратил на него ночь! И надо же: редактор не сделал тексте ни одной поправки, ни одного слова не заменил!

Солнце штурмует зенит!
Солнце расплавило снег!
Песня о мае звенит!
Воин поёт о весне!
Радость мою не обнять,
Силу, попробуй, измерь!
Песен моих не унять!
Май постучался в дверь!
Припев
Сердце - на полный ход!
Мысли - на высшую скорость!
С песней шагают вперёд
мужество, сила и бодрость!

Прошло некоторое время. Наша дивизия занимала оборону на новых рубежах, вела разведку боевых порядков противника, готовилась к новой наступательной операции. Однажды в нашу землянку снова постучала тот же капитан-сотрудник дивизионной многотиражки. Как и раньше, он вызвал меня и, помедлив минуту, тихо проговорил:
- Вызывали...
- В политотдел армии?- не выдержал, перебил я.
- Именно! И опять критиковали! А мы и отбиваться не стали - правильно, за дело нас пошерстили!
- За что же на этот раз?
- Мало, говорят, юмора и сатиры, недостаточной ярко показываем в газете звериную суть гитлеризма, его фашистскую подоплеку...
- Что же от меня сейчас требуется?
- Напиши, сержант, про Гитлера и про его вояк что-нибудь едкое, хлесткое, одним словом, сатирическое. Нарисуй, скажем, словесный портрет, бесноватого фюрера, развязавшего войну!
- И опять к утру? Сатирический портрет и …за одну ночь?
- Напишешь! Не хуже меня понимаешь: надо!
С тем и ушёл капитан. Слушать моих возражений он не стал.
Я совсем был решил отказаться от выполнения задания. Но проходили минута за минутой, час за часом, я никак не мог забыть поручения. Невольно я стал рыться в памяти, искать в сатирической литературе аналогии. Так, постепенно, слово за словом, я вспомнил знаменитую Пушкинскую эпиграмму: «Полумилорд, полукупец, полумудрец, полуневежда, полуглупец, но есть надежда, что будет полным наконец!»
Я решил позаимствовать идею этой эпиграммы и стал подбирать эпитеты: полуподлец, полукликуша, полубезумец, полубандит и им подобные. Ну, бесноватый фюрер нацистов явно не подходили, вызвали бурю протестов! Настреляв у наших солдат бумаги - тогда это был дефицит - я засел за заказанный словесный портрет. Вот, что у меня получилось после бессонной ночи…

Кто волка кровожадней, злобнее всех зверей?
Ехидны кто коварный, лисицы кто хитрей?
Кто смолоду без чести, во власти темных сил?
Кто подлостью известен и совесть упразднил?
Кого весь мир пиратом и извергом зовёт?
Кто признан бесноватым и психом кто слывёт?
Кто из лжецов всех лживей и кто осла глупей?
Кто зайчика трусливей и кто свиньи грязней?
Кто сеет смерть и горе безумием своим?
Кто род людской позорит и трижды проклят им?

А дальше всё повторилось: пришёл наш письмоносец Семён Задонский и опять стал было зубоскалить относительно новоявленного поэта. Ну очередной выпуск многотиражки всё-таки нам раздал.
На этот раз мою авторское самолюбие было вполне удовлетворено: редактор газеты не исправил в «Портрете» ни единой строчки, ни единого слова. Но он целиком опустил предпоследнюю строку . А в ней было сказано: «Гибрид змеи- собаки». При очередной встрече с капитаном я высказал ему свою недоумение по поводу целесообразности этого сокращении. Он ответил:
- Зачем, сержант, оскорблять собаку сравнением её с Гитлером!?
И он напомнил мне известное высказывание Горького: «Сравнить предателя не с кем и ни с чем. Даже тифозная вошь оскорбил бы сравнении с предателем!» Пришлось согласиться.
…Прошло много лет, почти забылась это история. Хотя в моей фронтовой записной книжке лежала вырезка из дивизионной газеты «с портретом» шайтана, как назвал Гитлера мой товарищ - телефонист Камалов. Но однажды мой знакомый композитор Анатолий Каленов, услышав о ней и ознакомившись с текстом моего первого стихотворения, решил написать на мои стихи песню. Получилось песня-марш. Правда, композитор посоветовал текст осовременнить - сократить последние два куплета, в которых говорилось о войне.
Так в моем архиве появились ноты моей первой и последней песни.
Ветеран войны и труда Н.Е.Цейтлин, во время войны - сержант 82 Ярцевской Краснознаменный орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии.

Из книги Александра Глухова «Ты помнишь, товарищ!»

30 октября я принёс в полка телевизионную газету помещенным в ней очередным стихотворением сержанта артиллериста Цейтлина, которая называлась «Портрет». В этот же вечер в приехала громкоговорящая агитационное радиоустановка отдел дивизии.
Инструктор политотдела, ведавший вопросами радиопропаганды на войска противника, бывший комсорг нашего полка Гельви пришёл землянку, где обитали мы с начальником связи.
- Вот, посмотри,- сказал Гельви , протягивая Горошковскому «дивизионку». Начальник политотдела полковник Анисимов предложил использовать это стихотворение в радиопрограмме по разложению противника.
Полковые связисты быстро установили громкоговоритель на нейтральной полосе, чуть впереди нашего переднего края, а провода от него вывели в блиндаж начальника штаба батальона Кузнецова Н.Н. Через час всё было готово. Капитан Гельви с диктором политотдела рядовым Курским - когда-то полковым разведчиком-переводчиком, и нынешним переводчиком разведвзвода старшиной Бывших И.Н. заняли места у микрофона...
Бой давно закончился, и гитлеровцы отдыхали, ужинали, играли на губных гармошках, заводили патефон с танцевальными мелодиями. И в этой тишине, как орудийный выстрел, раздался голос Курского, который на немецком языке начал читать стихотворение, по-русски звучавшее так:
Кто волка кровожадней, злобнее всех зверей?
Ехидны кто коварный, лисицы кто хитрей?
Кто смолоду без чести, во власти темных сил?
Кто подлостью известен и совесть упразднил?
Кого весь мир пиратом и извергом зовёт?
Кто признан бесноватым и психом кто слывёт?
Кто из лжецов всех лживей и кто осла глупей?
Кто зайчика трусливей и кто свиньи грязней?
Кто сеет смерть и горе безумием своим?
Кто род людской позорит и трижды проклят им?
Сделав паузу, диктор Курский продолжил:
- Его узнает каждый, хоть названа лишь часть примет...
Фашисты молчали, - в стихотворении не было произнесено никаких имён, и они не подозревали подвоха. А наши воины покатывались от смеха, предвкушая гитлеровскую реакцию. Ведь они уже читали стихотворение и знали его концовку. А диктор, дав время противнику разобраться в сказанном, после паузы уверенно и громко произнес в микрофон:
- То Гитлера портрет!
Что началось после этого, словами передать трудно. Гитлеровцы ввели в действие почти все минометы и артиллерийские орудия, пытаясь разбить нашу громкоговорящую установку. Минут тридцать они бесновались, ведя ожесточенный обстрел нашего переднего края. Но только отошли от своих орудий, как вновь услышали стихотворение с самого начала. Их снаряды несколько раз перебивали провода, идущие из блиндажа от микрофона на громкоговоритель. Но как только связисты полка устраняли повреждение, он оживал вновь...
Фашисты в эту ночь не спали, а наши солдаты и командиры, насмеявшись вволю и наевшись сытной солдатской каши, похрапывали в блиндажах под аккомпанемент артиллерийской канонады вконец обозленных гитлеровцев.
Утром один солдат весело говорил другому:
- Ты, наверное, крепко спал и не слышал, как немцы всю ночь своими снарядами и минами убивали словесный портрет своего собственного фюрера.
Нам осталось неизвестным, как это шутка политотдельцев помогла нашим воинам, но начавшаяся вскоре атака на Чамали, после короткого, хотя и упорного боя, принесла успех- освобождение этого населенного пункта.

Случилось так, что сержанту мне дали задание знакомить солдат своего разведподразделения со сводками Информбюро и содержанием газетных статей. Короче – быть политинформатором. Тогда я обратил внимание на то, что очень нравятся бойцам статьи Ильи Эренбурга. Иногда меня просили читать эти материалы дважды.

И задумал я написать письмо знаменитому писателю.

Копии письма у меня не осталось. Но помню, что писал об огромном воздействии эренбурговской публицистики на фронтовиков.

Теперь представьте, каковы были мое удивление и радость, когда полевая почта доставила в часть ответ писателя.

«Дорогой Наум Ефимович! – писал 7 июня 1943 года Илья Эренбург. – Спасибо за дружеское письмо. Верьте – такие письма мне помогают работать. Я с радостью прислал бы вам сборник статей «Война», но тома I у меня больше нет, а II еще не вышел. Посылаю книжечку. С интересом прочитаю ваши записки. Жму руку и желаю вам боевого счастья».

В конверте была книжка И. Эренбурга под названием «Ожесточение», изданная в серии «Библиотека „Огонька"». Рядом с портретом автора книжки – его автограф: «Н. Е. Цейтлину на память! И. Эренбург».

Нечего и говорить, что и брошюра, и письмо переходили у наших разведчиков из рук в руки. А я был просто счастлив.

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ

Вернувшись с войны домой (я сказал об этом выше), ни дня не отдыхая, пошел устраиваться на прежнюю работу. Встретили меня с распростертыми объятиями. А я сразу принялся за любимое дело. Но постепенно стал не просто руководителем кружков. Увлекла пропаганда преподавания ручного труда в школе.

Поступив на работу в Московский пединститут, получил должность доцента, занялся научной работой и обучением учителей – будущих преподавателей ручного труда. Написал и опубликовал множество книг, наглядных пособий. Все они посвящены важнейшей теме – организации трудового воспитания детворы. Книги эти издавались не только в России и других республиках СССР, но и во многих зарубежных странах. Ряд статей о политехническом и трудовом обучении в школе публиковала на разных языках ЮНЕСКО.

Только после второго инфаркта (это случилось более 20 лет назад) ушел на пенсию. Впрочем, отказался лишь от платной работы, а не от общественной. Работу с ветеранами продолжал до отъезда из Москвы. У меня и сейчас дома хранится картотека имен и адресов ветеранов 82-й дивизии. Маловато нас осталось. Да и тем, кто жив, тяжело стало добираться до места встреч. Время, увы, работает против нас…