Боевой путь

«Войну я прошёл «от звонка до звонка». Тревогу ночью я называю первым звонком. Какая уже тут учёба в Ленинграде, если страну бомбят? Остался я пока в Термезе, мне дали взвод, я занимался с ним тактикой, и с этим же взводом на фронт под Москву. Был у меня пулемёт, а звание – младший лейтенант. От Москвы наступали мы со взводом на село Рождествено, которое я из пулемёта обстреливал, там были немцы. Тогда я почувствовал первый раз, как пахнет война: неприятно, гарью, удушливым запахом от воронки и смертью. Первый раз Бог меня спас, когда рядом с левой стороны упала мина, завращалась и зашипела, я думал, сейчас взорвется и всё, а она не взорвалась! Носом не попала в землю, я остался жив. Почувствовал, что сохранили меня, что это чудо».

Говорят, в окопах атеистов нет, перед лицом смерти даже самые убеждённые противники веры начинают чувствовать и ощущать присутствие той силы, которая сильнее всего происходящего на Земле, и только она может спасти и избавить. Вспоминается письмо молодого мальчика, писавшего в 41-м своей маме перед боем весточку в окопе. Это письмо, как и многие другие письма и документы, хранится на интернет-ресурсе памяти ВОВ. «Я сейчас смотрю на звезды, и понимаю, что есть что-то выше и больше всего этого. Мама, я, может, завтра не встану, но я в данную секунду обращаюсь к Богу. И я знаю, понимаешь, знаю, что Он меня слышит!» Об этой трансформации сознания знают все, кто был в терминальных ситуациях, где заканчивается воля человека и остается лишь выбор. Успеть бы сделать его вовремя!

«3 декабря 1941 года я был ранен на этом фронте и попал в госпиталь, в госпитале пролежал полтора месяца, у меня ранение в бедро. Помню, в госпитале писал письмо домой, а сестрички ругались. Даже запись в журнале дежурства ставили: температура 40 градусов, пишет письмо, на замечания не реагирует». Эта добрая вера в лучшее помогала мне в самых сложных условиях.

«Из госпиталя меня отправили на фронт на передовую, и я попал на Калининский фронт, Ржев. Там за него большая драка была. Немцы очень упирались здорово, а мы наступали, там и потери большие были. Помню, как пули задевали шинели, но оставалось лишь выжженное место на сукне. Помню, как все спрятались в блиндаже от бомбежек, а я ушёл оттуда, и от блиндажа ничего не осталось. Эти чудеса происходили, как мне кажется, и потому, что мать и сестра за меня молились. Однажды на передовой вышел умыться и побриться к дереву, разложил свои принадлежности, и вдруг кончилась вода. Вот, думаю, как некстати, придется набирать, пошёл к ручью назад, вернулся, смотрю – в место, где я стоял, попал снаряд, дерево размело в клочья вместе с моими кружками и бритвами. Секунда задержки – и меня бы уже не было в живых.

Мы наступали без единого патрона, я просил хоть один у товарища, но он не дал, ему оторвало пол лица, патроны я у него так и не взял, не смог. Была зима, холод, и вдруг тепло по ноге разливается, и так приятно, мокро в сапоге – ранение... На Калининском фронте я был ранен 25 марта, вторично, попал в госпиталь в Марийской Республике, где мне сохранили ногу. После госпиталя меня отправили в Москву, в столице я подготовил 326 девчонок для фронта, младших командиров, сержантов и старших сержантов. Это была Первая отдельная женская добровольческая стрелковая бригада. Когда девочки наши строем шли по Москве и пели «Священную войну», останавливалось движение на дорогах!

После Москвы меня в третий раз отправили на фронт, и попал я под Ковель. Это второй Белорусский фронт был. Ну, там драка у нас с немцами была по-всякому, один раз я вместе с артиллеристами за пулемётом опять лежал, стрелял. И получилось так, что мы наверху, а немецкие танки внизу, и железная дорога была, по полотну которой они шли. На той стороне железной дороги было болото, они там не могут, а тут мы на бугре, наши орудия. Мы подбили семь танков, но это было просто как в кино, по нам никто не стрелял, а мы только знали, что били! В нас никто так и не выстрелил, а меня из-под пулемёта солдаты наши вытащили, за руки схватили, подняли, чтоб я не стрелял (они сами будут): тебя, говорят, убьют, а что мы будем делать без командира? На тот момент я был в звании старшего лейтенанта, ротой командовал и уже командира батальона замещал».

На фронте по причине сильных морозов армия несла потери, спать было невозможно. Я подумал хорошенько и сказал: «А закопайте-ка ребята меня в снег, попробую поспать». Поспал сорок минут, потом отдал приказ по очереди закапывать в снег бойцов, так теплее.
«Никто из нас тогда не знал, сколько испытаний ещё предстоит, когда закончится война, выживешь, не выживешь. До сих пор не могу поверить, что я всё это прошёл, что живой, а впереди было самое серьёзное испытание – плен в Германии и побег из лагеря: время, когда жизнь ежесекундно висела на волоске».

«Воевали мы уже на польской территории, границу переходили, станция Любомль польская, возле границы; так получилось, что приказ был дан отступать: немцы танки пустили, а у нас тут танков не было. Подошёл ко мне мой связной, ординарец Попов из Воронежа, предлагал спрятаться в укрытии, я говорю: «Ты что, немцы придут, гранатами забросают, там и останемся, давай пока так двигаться, куда приказано!» После этого разговора произошёл взрыв, и я упал, сколько лежал – не помню.

Чувствую, кто-то сапогом толкает меня в бок, вижу – немец автомат мне в спину и командует, чтобы я выбросил оружие. У меня за поясом наган был, а в нагане ни одного патрона, я выбросил его и пошёл под охраной немца, который сдал меня другим как военнопленного. Документов со мной не оказалось никаких, привезли нас в Кёнигсберг, а оттуда поездом в Германию, сковали наручниками и поместили в вагон с колючей проволокой. Высадили в Нюрнберге, там лагерь Шталах 13D, где 30 000 наших военнопленных было, он входил в кластер Дахау. Офицеров насобирали человек сто пятьдесят, меня в том числе, и сформировали команду Пионер Парк (сапёрный парк), мы в этом Парке работу каторжную творили.

Жили пленные в бараках, с утра гнали на работу. Складывали мы шпалы и рельсы, которые немцы привозили из Советского Союза после разборки железных дорог, из шпал были штабеля высотой в двухэтажный дом. Мы штабель сложим, а рядом другой штабелек, встанем на штабель и укладываем выше, вверх. Кормили в плену так: 750 грамм брюквенного супа и буханку хлеба на четверых каждый день, ничего больше, я там десять месяцев протрудился, во мне вес стал 42 килограмма, ноги опухли. Делились всем, чем могли и друг другу помогали. В самом начале пленения получилось так, что я шёл в строе рядом с американцем, и он мне сунул в руки трофейную консерву, на жестяной банке был припаян консервный нож. Он и сейчас всегда со мной на связке ключей, очень острый и режет металл лучше современных.

Застрелить немцам нас ничего не стоило, стреляли когда угодно, помню, поставили нас в строй и агитировали вступать в РОА, немец кричал: «Я буду через одного вас стрелять» и махал перед моим носом парабеллумом. Отправляли пленных в Нюрнберг после бомбёжек собирать неразорвавшиеся бомбы, выносить из города. На одном квадратном метре лежало по пять зажигалок, мы их осторожно брали руками за нос и хвост и выносили. Рвануть могло в любой момент! Как-то раз нашли мы в развалинах дома в осколках разбитых пузырьков сахарную пудру. Мой товарищ спрятал целый пузырёк в карман, а я поднял и начал слизывать со стекла. Немец подошёл к товарищу и выстрелил в лицо, а меня ударил по подбородку, разбил губы и зубы, потом убитого военнопленного притащили в лагерь и положили в воспитательных целях на крышу барака возле ворот. Так он и лежал. Однажды случилось так, что меня спас от гибели немец. На каторге запрещалось выходить за ограждения, надсмотрщик подозвал меня и говорит: «Иди, принеси мне то бревно», а оно было за охраняемой территорией, и пистолет на меня направил. Я говорю: «Нет, нельзя!», он приказывал. Неожиданно подошёл другой немец, отозвал меня, а с тем начал спорить, так я остался в живых. Для них было развлечением убивать людей, но в тот раз Бог меня опять уберёг.

Охрана у нас была жёсткая. За всё время, кроме нас, бежал ещё один человек: мы сумели спрятать его в товарном вагоне, и он выехал за пределы лагеря, дальнейшую судьбу его я не знаю.

Как я бежал? Сам не знаю. Как-то раз услышал я ночью разговор троих военнопленных, Шустеровича, Гурского и Полякова, я понял, что они собираются бежать. Шустерович, капитан пограничных войск был в этой тройке самый старший, 41-го года пленения. С того момента я начал за ними следить, иногда мне удавалось слышать, что они обсуждают план побега, это было всегда глубокой ночью. При той системе охраны, что существовала в лагере, бежать было практически нереально, но один момент открыл нам эту возможность: иногда стоял на охране немец, страдавший нервными приступами, во время которых он обхватывал автомат, плакал и дрожал всем телом. Это был единственный шанс уйти. Я выследил ребят, когда они побежали, и рванул следом. Бежал я плохо, потому что ноги опухли, начал окликать товарищей, они заметили меня и решили, что за ними гонятся, что сейчас я их сдам. Шустерович отделился от компании и развернулся ко мне. Как потом выяснилось, он шёл меня убивать и в руках нёс нож. Каким-то образом я сумел убедить его взять меня с собой, помог один козырь: я нашёл листовку расположения сил противника и сил союзников, когда нас выводили в город, такие листовки сбрасывали американцы с самолётов. Выслушав, Шустерович вернулся к своим, они посовещались и решили оставить меня в команде.

Передвигались преимущественно ночью, а днём отлёживались в маленьких лесопосадках, вся жизнь шла, как в киноленте. Удивительно, что нас не догнали: пропажу должны были заметить сразу и послать за нами людей с собаками. Как я вообще выжил? Это действительно чудо! С моими больными ногами, с риском быть убитым если не охраной лагеря, так своими, тем не менее, я вырвался из плена, и я считаю, что день побега 8 апреля 1945 года – это мой второй день рождения, Божий дар новой жизни для меня и моих потомков.

Дошли мы до большой реки, которую надо было переходить как-то, товарищи пошли вплавь, а я увидел покорежённый мост, после бомбёжки переломившийся напополам, вверху торчали вывороченные прутья арматуры. Дело в том, что я с трудом справил себе сапоги в плену, приделал голенища к немецким ботинкам, и поскольку ноги у меня очень болели и сапоги бы мои рассыпались бы в воде, я решил перебраться на другой берег по обрушенному мосту. На самой середине моста нога провалилась между прутьями, я начал её вытаскивать: сапог снимается, нога выходит, а с сапогом никак, хоть ты тресни! Сапога жалко. Я застрял! Пространство вокруг меня прошивают трассирующие пули, через мост ведут обстрел немцы и американцы (подошли мы к передовой), а я на самом высоком месте, на дуге моста и не могу освободить ногу, вспышки, грохот, я почти ощущал, как сейчас поймаю затылком пулю и для меня путь закончится, потом всё случилось мгновенно: я разжал прутья и сумел вытащить ногу из капкана. Когда стрелой перелетел через мост, с меня как сто пудов свалилось! Жив! ЖИВ! Ещё один подарок от Господа!

Дальше мы пришли к немецким окопам, начали осторожно пробираться вперед, к своим, через передовую. Опять же, пройти через спящих немцев по передовой – одного такого «приключения» достаточно, чтобы там и остаться навсегда. Бог хранил – это единственно возможное объяснение той невероятной удачи, что сопутствовала мне. В одном окопе спал немец, а сверху лежал ранец, по идее, там должна была быть провизия. Самый старший из нас, Шустерович Борис Ильич, вдруг резко развернулся и пошёл по направлению к ранцу, я ему «кричу» страшным шепотом: «Брось, брось!». Он не слушает, берёт аккуратно у спящего немца ранец и задом на цыпочках отходит и мне говорит: «Малой, ты не умеешь жить!». Когда разрезали ранец, оказалось, что у нас теперь есть кое-какая еда, после еды опухоль с моих ног спала, и я почувствовал себя совершенно другим человеком!

Дошли до какого-то села, Шустерович знал в совершенстве немецкий язык и объяснялся без акцента, поэтому мы спрятались, а Борис постучался в крайний дом. Немка ему ответила, приняв за своего: «Уходите назад (откуда пришли), тут американцы!». Мы решили соорудить белый флаг из нательной рубашки, повесить на палку и медленно идти по дороге, так и сделали, нас встретили с автоматом, позвали переводчика, а потом, после выяснения обстоятельств, поселили в дом бургомистра. Готовили нам немки, рядом жили американцы, негры, общались все друг с другом. Через месяц объявили, что фашистская Германия капитулировала. Это был мой второй звоночек, все начали собираться домой. Мы отпраздновали Победу: я нашёл в подвале в соседнем селе бочку с вином, приделал к ней ушки, опоясал проволокой и катил по дороге из Корнбурга в Ворцельдорф, где я временно жил. Мимо идут жители деревни, говорят: «Оригинально»! А я им: «Фау Цвай!», показывая на бочку. Фау цвай – это бомба такая. По дорогам ехали итальянцы на повозках своим ходом в Италию.

Когда освободили лагерь, из пленных никого не осталось, я не знаю судьбы людей, как их лишали жизни, не было никого. После выезда из Германии нам предстоял карантин в приграничной зоне с Польшей, занимался этими делами НКВД, проверяли всех долго, многих отправляли в лагеря, теперь уже в СССР. Меня тоже тщательно проверяли, но я был 44-го года пленения и совершил побег, поэтому после карантина мне вернули звание и я отправился домой. С товарищами по побегу мы договаривались встретиться, но все пропали, никто на связь не вышел, я так думаю, что их посадили. А мне повезло, хотя везением это назвать сложно. Бог спас. После пленения я был зачислен в списки убитых и пропавших без вести. Матери с сестрой прислали похоронку, в книге памяти района я до сих пор в списках погибших».