© Татьяна ШОРОХОВА (Т.С. Чичкина)

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РОМАШКИ: Автобиографические заметки

Букет на волне

          Белая колонна памятника Затопленным кораблям своим отражением рябила в воде у подножия собственного основания. Словно опрокинутая вниз рассеянным светом уходящего дня, она струилась к берегу по прибрежной, всегда подвижной, морской глади, казалась собранной воедино из округлых кусочков влажного мрамора – такая своеобразная нерукотворная мозаика на воде.

          Было около четырех, когда рядом с колонной коснулся воды букет полевых ромашек и мерно закачался на волне.

          К этому букету, к этому его соединению с водой Большой Севастопольской бухты я шла много лет. Забвения-то не было. Просто постепенно отстранилась, отошла на дальний план, затушевалась одна из наших семейных историй. Да и что тут удивительного, когда речь идет о человеке, которого я никогда не видела, о котором только слышала? Хотя, помню, в детстве не раз сжималось сердце, и наворачивались слезы от жалости к нему – Тимоше, как называла своего брата мама. Брата, с которым они были погодки, и все рассказы мамы о Тимофее окрашивались особым теплом ее сердца.

          В пору моего раннего детства большинство новых для меня слов я впервые услышала от мамы, Матрены Николаевны, умевшей немногословно, с живым чувством рассказывать о жизни, наших родственниках, событиях... Было среди слов и название южного города из иного мира, не имеющего ничего общего с Харьковщиной, где прошли мои дошкольные годы. Севастополь – знала я чуть ли не с пеленок – это место, где был изранен дядя Тимоша, почему и прожил недолго после войны, не дождавшись нас, своих племянниц и племянников, рожденных в послевоенное время.

          С годами острота восприятия маминых рассказов о его трагичной судьбе притупилась настолько, что и купаясь, когда выпадала такая возможность, в ласковых, но и тяжелых от соли волнах севастопольских бухт, я не вспоминала о роковом для нашей семьи взрыве в этих многострадальных водах. Как-то это сосуществовало отдельно, не пересекаясь: радость купания, счастье жить, мирное небо и… война, кровь, смерть.

          Более десяти лет я проводила экскурсии по местам Второй Героической обороны Севастополя. Можно сказать, почти ежедневно «воевала» рядом с теми, о чьих подвигах рассказывала, вкладывая в это дело душу. Иногда работала и с ветеранами, и все же… Не мне довелось пережить Великую Отечественную, не моим ровесникам. Выпала она другому поколению.

          …И теперь не могу объяснить, почему именно в этот день 9-го мая 2012 года настигло меня внезапное чувство родства с Севастополем, его бухтами, водами, берегами... Настигло в Алупке, в радостном приподнятом настроении празднования Дня Победы, после панихиды о вождях и воинах в храме Архистратига Михаила, которую отслужил его настоятель отец Валерий Бояринцев. Это чувство охватило всю мою душу, побудило к действию – немедленно ехать в Севастополь, – хотя солнце уже заметно перевалило за середину дня.

          В течение нескольких минут, как бы сами собой, стали оживать – да-да, оживать! – в памяти мамины рассказы. Их образы обретали словесную плоть, волновали. Без напряжения, одно за другим выходили на свет кодовые слова повествований – «тральщик», «сигнальщик», «мина»… И тихий мамин голос: «В живых остался он один…».

          Я засобиралась ехать в город-герой, не медля ни минуты. «Да куда же ты поедешь? Парад давно закончился!» – прошмыгнула в голове гаденькая мыслишка, словно желая лишить меня чего-то важного, что я уже предчувствовала, но еще не могла до конца осознать (наверное, подобные мысли и мужчин приковывают к диванам во времена современных нам испытаний). Отмахнувшись от нее, взяла у батюшки благословение и спустилась к алупкинской автостанции.

          Мне повезло. Я сразу села на подкативший автобус, ехавший по маршруту Мисхор–Севастополь (на трассу, к питомнику, где обычно садятся на проходящие из Ялты в Севастополь автобусы, выбираться не пришлось). И вот уже устремилась туда, куда сердце мое, наполненное нахлынувшими воспоминаниями, летело в своем неожиданном, мощном порыве.

          …Помню фотографию круглолицего матроса в форме и с надписью на белой бескозырке «Черноморский флот». Эта черно-белая фотография, увеличенная с маленькой фотки в 60-х годах каким-то захожим фотографом-кустарем, висела в доме мамы, где бы ей ни приходилось жить – в Люботине ли под Харьковом, в Сарабузе ли под Симферополем, в Тосно ли под Ленинградом-Петербургом. В детстве я подолгу смотрела на дядю Тимофея и всегда удивлялась, как они похожи – он и моя мама, брат и сестра.

          «Когда Тимоша пришел с войны, я надела его бескозырку и бегала в ней целый день то за водой на криницу, то в огород, то к соседям... И так мне было радостно, что братик живым вернулся, не калекой, так на вид мне тогда показалось. Да только жить ему оставалось совсем немного», – вспоминался мамин вздох сквозь утихомиренную послевоенными годами скорбь.

          Букет… Я знала точно, что обязательно найду в Севастополе цветы и отдам их той воде, из которой в 1944-м сердобольные люди выловили восемнадцатилетнего матроса Белова Тимофея Николаевича, чудом оказавшегося на плаву с легкими, полными осколков. Сколько нашей Беловской кровушки вылилось тогда в Черное море у берегов Севастополя, Бог весть…

          «Все погибли, когда катер-тральщик подорвался на мине, – рассказывала мама. – Он сразу ко дну пошел. А Тимоша живой остался, потому что на сигнальном мостике стоял, его да-ле-ко взрывной волной отбросило.

          Как от немца Севастополь освободили, он и попал туда служить сигнальщиком. А воевать Тимоша добровольцем пошел сразу после Курской битвы, когда выбрался по немецким тылам из-под Харькова, где мы жили в оккупации. Совсем юным был, но в армию братика взяли. Его тогда и обучили на сигнальщика. Направили служить в Севастополь на тральщик – надо было очищать бухты от неразорвавшихся бомб, снарядов, мин».

          Через три года, в 1947-м, Тимофей Белов умрет в госпитале под Харьковом. В нашем семейном альбоме хранится фотография: госпитальный двор, залитый солнцем; санитарочки вокруг гроба; рядом с ними еще один мамин брат дядя Данюша, тоже израненный, но проживший после войны долгую и честную жизнь. Когда я смотрела в детстве на это фото, мне всегда казалось, что хоронят подростка.

          …У входа на Приморский бульвар среди прогуливающихся людей и звуков военных маршей стояла улыбающаяся женщина с корзиной ромашек. Букеты выглядели белопенными хлопьями прибоя с желтыми проблесками солнечных лучей в них. Слегка пасмурный день подчеркивал незатейливую нарядность цветов.

          Да, именно такой букет мне и нужен был сейчас – простой и светлый, как русская душа в своих лучших проявлениях. Многое было в этом букете: и незаметная на первый взгляд стойкость, и неброская скромность настоящего героизма, и ясный образ Родины с ее хлебным русским полем и полем брани, которые так естественно соединились в этот день в нерасторжимое единство на каменистой, овеянной легендарными подвигами, севастопольской земле, на его воде.

          С букетом ромашек я медленно пошла в сторону моря, пересекая Приморский бульвар. Спешить уже было незачем. В памяти снова всплывали подробности маминых воспоминаний: «В тот день, когда Тимоша умирал в госпитале, он написал прощальные слова на своем паспорте (нам потом отдали документы).

          А Дарийка, соседская девушка, очень полюбила Тимошу, когда он с войны вернулся. Но брат знал, что скоро умрет, и не мог жениться, даже встречаться с нею не мог. Вот и Дарийка жить не стала, руки сама на себя наложила…».

          Мама! Зачем все это снова пришло ко мне сейчас и через десятилетия душу ранит, застряло комом в горле?!.

          Я долго держала ромашки у груди, старалась согреть стебли, словно хотела передать им тепло своего сердца. Сколько же все-таки оно знает такого, чего никогда не вместить рассудку!

          И вот теплый земной букет полетел к прохладной воде – тяжелой от крови и боли, сокрытых в недрах ее бесконечной памяти. Связанные в пучок цветы ритмично заколыхались на волне почти в такт с моим сердцем – я специально приложила пальцы к шее и нащупала пульс. Долго стояла у воды с чувством обретения родства и с этой серо-зеленой, неторопливой сегодня, водой, и с этими бело-желтыми берегами, так колоритно перекликнувшимися с букетом ромашек, и с праздничным городом, освобождение которого стало предтечей Великой Победы, – сияющим Севастополем в своей вознесенной над зеленью белизне, который – в тот миг еще не ведала! – через полгода станет моим родным домом.

          Пора было уходить. Оглянувшись на бухту с высоты бульвара, нашла глазами букет на волне. Вода уже расслабила путы намокшего шпагата, ромашки раздвинулись, образуя плоскую окружность, и букет издали стал походить на белую бескозырку.

          С того дня вот уже два года подряд я прихожу на парад Победы в числе первых горожан. После парада спускаюсь к Набережной Корнилова и у памятника Затопленным кораблям бросаю на воду цветы. Но теперь мой букет светло-голубого цвета – из нежных незабудок. Он качается, словно кусочек неба на синей волне.