Читая мемуары  Школьникова  С.С
( https://ru.wikipedia.org/wiki/Школьников,_Семён_Семёнович )  нашел  место  где  он описывает   гибель моего дяди ,   это  в конце  12  страницы .  Я  звонил   Семен Семенычу   в  Таллин  в конце 2014  года  в надежде  узнать, что то  большее , но к сожелению     ему  уже было 96 лет ...  время  безжалосно ...
  В   конце  июля 2015 он умер .  Но  из его воспоминаний  покрайне   мере  ясно  где и как погиб  мой дядя!
Некоторое уточнение , деде было  присвоено звание  капитана ,   до его  гибили ...

Нас привезли под Калинин. На станции назначения выгрузили ночью. Я был направлен в отдельный 436-й минометный дивизион 243-й стрелковой дивизии. Позже я узнал, что наша дивизия была сформирована в июле 1941 года из отрядов народного ополчения Ярославской области и пограничных подразделений, прибывших в Ярославль с далеких застав страны.[12]
Поэт Марк Лисянский, работавший в нашей дивизионной газете «В бой за Родину», написал такие стихи:
Глохнет даль от дыма сизая.
То на запад — все вперед —
Ярославская дивизия
В бой за Родину идет.
Под утро меня вызвал к себе командир дивизиона Виктор Шигин, высокий, стройный старший лейтенант, и коротко спросил:
— Бывший артиллерист?
— Так точно!
Вместе с ним в жарко натопленной трофейной машине «опель» находились комиссар дивизиона старший политрук Анатолий Соловьев и начальник штаба лейтенант Алексей Андрюшечкин. Они долго беседовали со мной. Узнав, что я закончил полковую артиллерийскую школу и ускоренные курсы минометчиков, старший лейтенант Шигин назначил меня командиром взвода управления. Дивизия только недавно прибыла на фронт. Наш минометный дивизион не
был еще полностью укомплектован ни матчастыо, ни людьми. Думаю, что именно поэтому меня, старшего сержанта, назначили на лейтенантскую должность.
Вместе со своим взводом мне довелось участвовать в боях за освобождение Калинина. В числе первых подразделений, ворвавшихся на улицы города, был и наш минометный дивизион. Все мы испытывали особое, ни с чем не сравнимое чувство — счастье победы. Еще гремели выстрелы, стелился едкий дым над мостовыми, а жители уже высыпали на улицы, обнимали нас, целовали, у многих на глазах были слезы.
...Стоял безветренный морозный вечер. В зимнем черном небе ярко светились звезды. И среди них — четкий серп месяца. Дымились походные кухни. Солдаты приводили себя в порядок: стриглись, брились, подшивали белые подворотнички. Все же наступал праздник — новый, 1942 год. В дивизионе готовились к встрече Нового года. Настроение у всех было приподнятым. Часов в десять радисты начали настраиваться на Москву.
Старшина уже доставал бутылки с «наркомовскими» ста граммами, когда явился посыльный из штаба дивизии. [13] Он принес приказ, по которому нам предписывалось немедленно подняться по боевой тревоге.
Новый, 1942 год наш минометный дивизион встречал на фронтовой дороге, ведущей из освобожденного Калинина к еще оккупированному Ржеву. Мы сидим на ящиках с минами и по заснеженной зимней дороге катим с погашенными фарами навстречу новым испытаниям.
Кто-то из бойцов крикнул: «С Новым годом!» — и мы тут же подняли «бокалы» — кружки и консервные банки. Выпили, конечно, за победу! Стало тепло и радостно. Мы уже не чувствовали колючего зимнего ветра. Кто-то замурлыкал песню. Пошли воспоминания о мирных новогодних праздниках.
Вдруг я услышал звук мотора летящего самолета. Звук казался очень далеким, а бомба разорвалась неожиданно близко от нашей машины. Солдаты не обратили особого внимания на взрыв: продолжали петь, пока кто-то не сказал:
— Ребята, глядите, а Сашка заснул.
Стали будить Сашку. А он был мертв. При свете карманного фонарика мы увидели на его виске черное пятнышко крови...
Начавшийся январь сорок второго был снежным и холодным. Наш дивизион занял огневую позицию на окраине деревушки, притулившейся у реки. На противоположном берегу окопался противник.
Свой наблюдательный пункт мы устроили на чердаке деревенского дома. Чердачное окно выходило на реку. От противника наш НП маскировала росшая перед избой разлапистая сосна.
Командир дивизиона Виктор Шигин поставил передо мной задачу — наблюдать в течение всего светлого времени за продвижением противника в районе города Ржев. С нашего наблюдательного пункта хорошо просматривались вокзал, аэродром, шоссейные дороги.
Я вел наблюдение в паре с красноармейцем Петром Перебейносом одновременно двумя стереотрубами. Перед нами лежали тетрадки, и мы добросовестно записывали туда все, что замечали.
Видимо, наша разведка дала свои результаты. Командир дивизиона передал моему взводу благодарность командования дивизии. [14]
Мели метели, дороги занесло. Машины с продуктами не могли к нам пробиться. Примерно месяц еду нам носили в заплечных термосах, два раза в день суп из сухарей. Молодых здоровых парней с волчьим аппетитом постоянно
мучил голод, поясные ремни затягивались все туже.
Участок наш был сравнительно спокойным. Только однажды артиллерия противника открыла интенсивный огонь по квадрату, в котором мы находились. Люди, к счастью, не пострадали. Были убиты три лошади, но о них, по правде сказать, мы не жалели: неделю лакомились кониной.
В конце февраля у немцев появились снайперы. Стало опасно ходить по улице деревни. Однако мы быстро сообразили, что надо сделать: ночью нарезали бруски из слежавшегося снега и воздвигли из них полутораметровую стену. В
стене оставили бойницы. Теперь противник мог стрелять только наугад, вслепую.
Однажды меня вызвал старший политрук Соловьев и показал дивизионную газету «В бой за Родину». Там была напечатана заметка о нашем подразделении. Называлась она «Разведчики-наблюдатели», и рассказывалось в ней о том, как я учу молодых бойцов пользоваться картой, компасом, работать с буссолью, перископом. Дело было обычное, но корреспондент, как это нередко бывает, впал в торжественный тон, словно писал о подвиге. Я высказал свое мнение
старшему политруку Соловьеву.
— Ну что ж, если ты считаешь, что тебя перехвалили, пиши сам о других, — посоветовал он.
С той поры я стал корреспондентом дивизионной газеты. В этой связи хочется рассказать об одной забавной истории.
Как-то утром я вошел в землянку старшего политрука, с которым у меня установились дружеские отношения.
— Вот, почитай. — Соловьев протянул мне листок из тетради, на котором его рукой были записаны стихи. — Вдохновение нашло, почти всю ночь не спал — сочинял.
Я стал читать:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза... [15]
В землянке пылала железная печурка, возле лежали аккуратно наколотые поленья. «Ни дать ни взять писалось с натуры», — подумал я.
— Ну как, Семен, мое творчество? — спросил Соловьев. — Что, если отправить стихи в нашу дивизионную газету, напечатают?
Стихи меня растрогали и взволновали, и я этого не скрыл. Но вот в том, что напечатают, усомнился. Казалось мне, что сочтут эти стихи слишком грустными и даже упадническими.
— Ты что же, Семен, считаешь, что солдат на войне беднеет чувствами, что грусть ему противопоказана? — удивился Соловьев. — А ведь и печаль, друг ты мой, оборачивается гневом к врагу.
В душе я был согласен с ним, но продолжал все-таки упрямо твердить свое. Тогда Соловьев рассмеялся и показал мне газету «Правда», где была напечатана «Землянка» Алексея Суркова. До сих пор вспоминаю, как разыграл меня старший политрук, когда слышу эту чудесную песню...
Гитлеровцы возлагали большие надежды на ржевский плацдарм. На переднем крае и в глубине обороны они создали мощные узлы сопротивления. Вокруг города было много дотов, блиндажей, окопов, повсюду тянулись проволочные заграждения, минные поля. Фашисты рассчитывали не только закрепиться на ржевском выступе, но и снова перейти в наступление.
В начале июня наш дивизион получил пополнение и мины, а мне было приказано усилить наблюдение за противником. Мы оборудовали еще один НП на передовой, и я перебрался туда. Целыми днями я вел наблюдение, ночью же позволял себе немного соснуть. Время от времени где-то вдали монотонно стрекотал пулемет, а мне представлялось, что это потрескивает проекционный аппарат. И развертывалась лента воспоминаний...
Вот в маленькой комнате, освещенной пламенем стеариновой свечки, у крошечного бумажного экранчика, прикрепленного кнопками к стене, сгрудились мои приятели. Сегодня нам удалось выпросить у киномеханика московского кинотеатра «Уран» обрывки старой ленты американского боевика, и мы с волнением следим за почтовой каретой, преследуемой бандой гангстеров.
В аппарате [16] вместо перегоревшей электролампочки — зыбкое пламя свечи. Изображение крохотное, но смотреть можно. В самых волнующих местах мы останавливаем ленту и разглядываем застывшие в странных позах фигурки
лихих героев. В который уж раз мы смотрим обрывки из этого фильма, будоражащего мальчишеское воображение, заставляющего мечтать о путешествиях, приключениях, подвигах...
Наша память в безмятежные мирные дни словно бы заперта на замок, нас редко тревожит былое. Зато на войне в каждый свободный час вспоминаешь прошлое, которое стало особенно дорогим...
Кружок друзей кино часто собирался то в темном просмотровом зале, то в светлом фойе «Урана». Ребята со всех окрестных улиц и переулков слушали здесь рассказы бывалых кинематографистов, мастерили аппараты, читали книги. И
все-таки о работе в кино я тогда еще не помышлял. Меня влекли странствия и приключения. И не киноаппарат, а теодолит и ружье представлялись мне будущими спутниками.
Но однажды на занятие кружка пришел кинооператор. Кто — точно теперь не помню. По всей вероятности, Эдуард Тиссе, или Григорий Габер, или Яков Толчан. С их именами была связана история кружка при кинотеатре «Уран». Весь
вечер рассказывал кинооператор о своих полетах надо льдами и пустынями, о горных переходах с геологоразведочными экспедициями, о съемках в море... Я не мог отвести от него зачарованных глаз, слушал затаив дыхание. Мечты о
будущем начинали принимать ясные, конкретные очертания...
Страшный грохот прервал мои раздумья. По эшелонам, скопившимся на станции Ржев, ударила наша артиллерия. В стане врага началось смятение. С наблюдательного пункта все это мне было видно как на ладони, Эх, если бы иметь сейчас кинокамеру!
Ночь... Тихая и по-летнему темная. За линией фронта то и дело взлетают осветительные ракеты. Догадываются ли немцы, что с рассветом начнется штурм Ржева?
Мне не спалось, и я решил проверить линию связи, которая тянулась от минометных батарей к НП. Выйдя в поле, зашагал по стерне, держась за провод, отсыревший за ночь. Перепрыгивая через встретившуюся на пути траншею,
поскользнулся, левая нога подвернулась, и я [17] ударился о камень. От сильной боли сжалось сердце. Я лег на землю, вытянул ногу и почувствовал, как она распухает.
Не помню, как дополз обратно до НП и свалился в окопчик. Из забытья меня вывел зуммер полевого телефона. Передавали, что через десять минут начнется артподготовка. Боль не утихала, однако я уже свыкся с нею.
Наступило утро 30 июня 1942 года. Тишину разорвал грохот канонады. Наша артиллерия засыпала снарядами передний край противника. Над вражескими траншеями поднялись тучи дыма и пыли. Сотрясалась земля, виделись вспышки выстрелов и разрывов. На барабанные перепонки наваливалась тугая звуковая волна.
Я кричу в телефонную трубку, передаю данные на батареи: разрывы наших стодвадцатимиллиметровых мин мне хорошо видны в стереотрубу. Наконец заговорили «катюши». Это был сигнал окончания артподготовки и начала
наступления. Двинулись вперед танки, с криком «ура!» поднялась пехота. И тут же по всем линиям полевой связи разнеслись слова: «Пехота пошла вперед!» Неожиданно ко мне в окопчик свалился мой друг Алеша Андрюшечкин. Не исключено, что своим появлением он демаскировал наш НП. Так это или иначе, но снаряды стали ложиться то справа, то слева — нас взяли в вилку. Я потерял сознание, не услышав грохота разрыва. Когда пришел в себя, санинструктор уже накладывала мне на левую руку шину. Неподалеку лежал Алексей. Он был убит.
Стояла удивительная тишина: ни выстрела, ни звука. Потом я увидел, что у санинструктора шевелятся губы, справа от нашего окопчика вздымаются султаны дыма, но все это как в немом кино. Я ничего не слышал. От этого мне стало жутко. Голова пошла кругом, и я снова потерял сознание. [18]