Если посмотреть фильм “Живые и мертвые”, можно представить начало войны. Он поставлен по роману Константина Симонова, который был в годы войны журналистом, военным корреспондентом и видел все это собственными глазами.
Когда я узнал из сводок Совинформбюро, что пал Минск, захвачена Орша, что немцы уже под Смоленском и недалеко до Москвы, то написал заявление начальнику экспедиции, что теперь, когда началась война, мой долг как молодого человека, как комсомольца быть на фронте. Мне вспоминались слова моего отца - он, когда был жив, говорил мне: “Сынок, русский человек должен служить не царю, не вождю, а отечеству”. Мне было тогда 18 с половиной лет. На мое заявление пришел отказ, тогда я написал второе заявление, оставил его и поехал в Москву. Приехал в трест “Текстиль-проект”, а мне сказали: “Владимир Иванович, вы как специалист находитесь на брони и не подлежите призыву, поэтому должны вернуться в экспедицию”. Я пошел в райком комсомола. Там меня направили на медицинскую комиссию для учебы в летной школе
- в первые месяцы войны были большие потери среди летчиков. Но из-за близорукости комиссию не прошел: я уже тогда носил очки - правда, большей частью в кармане. Пользовался ими, когда работал с геодезическими приборами - теодолитом и нивелиром. И потом, на войне, доставал тогда, когда нужно было стрелять или смотреть в бинокль.
Тогда мне в райкоме сказали: “Знаете что, Володя - из ЦК комсомола поступила разнарядка на комсомольцев-спортсменов”. А я с 15 лет занимался биатлоном - гонка на лыжах со стрельбой из винтовки - состоял в спортивном обществе “Динамо”. Пришел я на северную трибуну стадиона “Динамо”, где теперь установлен памятник и горит Вечный огонь. Там посмотрели мои анкетные данные: отец - коммунист и мать - член партии и направили на медкомиссию. А я учел результат прежней комиссии. Самое главное для меня - глаза. У меня правый глаз лучше видел. И когда окулист говорит мне: “Закрывай один глаз, смотри вторым”, я закрывал правой рукой левый глаз, а левой - правый”. Словом, удалось мне комиссию обмануть. Признали - годен. Дали мне предписание явиться 23 июля на станцию Планерная Октябрьской железной дороги на стрельбище “Динамо”. Экипировался я на складе высшей школы НКВД в Кисельном переулке. Дали мне гимнастерку из японского коверкота, поясной ремень офицерский, портупею, сапоги хромовые . Еду я домой щеголеватый - девушки на меня внимание обращают.
Но я тогда стеснительный был. Потом, годы спустя, сестра мне сказала: “Все мои подруги были в тебя влюблены”. “Так чего же ты мне тогда не сказала!”
Помню первый налет немецкой авиации на Москву. Было это 22 июля - ровно через месяц после начала войны. С крыши своего дома я смотрел, как немецкие самолеты кружили над Кремлем, а их окружали наши прожектора, зенитчики отгоняли за пределы центра, а там их встречали наши истребители - “ястребки”. Немецкие самолеты бросали бомбы, одна упала возле первой моей школы на Большой Ордынке и разрушила небольшой домик напротив нее.
23 июля, как было предписано, я явился на стрельбище “Динамо”. Там я увидел знаменитых спортсменов того времени, о которых раньше только читал в газетах - братьев Знаменских, Королева... Нас разделили на отряды. В малом отряде было человек 20, а в большом - около тысячи - целый полк. На следующий день командиры распределили нас по отделениям. “Кто хорошо стреляет?” В числе других поднял руку я. Выходим на стрельбище - пристреливать оружие. Я лег на позицию, взял винтовку-трехлинейку, надел свои окуляры. Как увидели мои очки, начали ругаться: “Какого черта ты к нам попал!” Я говорю: “Ты не ругайся, а посмотри, как я стреляю”. Всю обойму в мишень всадил четко. И меня сразу зачислили в сборную - там нужно 20 километров пробежать с полной боевой выкладкой, преодолеть полосу препятствий, штыковой бой выдержать - все у меня как-то получалось.
Нас разместили по Ярославской дороге вплоть до Пушкино - в бывших пионерских лагерях, детских садах, откуда вывезли детей. Затем нас подняли по тревоге. Инженерные войска все оказались в окружении в районе Вязьмы и нечем было защитить Москву с флангов. Тогда вспомнили про нашу бригаду ОМСБОН - Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения, которая предназначалась для диверсионных действий в тылу врага. Прибыли мы на электричке на Ярославский вокзал и видим: стоит готовый к отправке поезд, забитый до отказа, а люди с мешками, с узлами все лезут - уже в окна, даже на крыши, поскольку в двери невозможно попасть. Это было в середине октября.
Мы построились на площади трех вокзалов. И с песней
Мы не дрогнем в бою за столицу свою,
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной, обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага.
двинулись к центру. Дошли мы до Никитских ворот, где памятник Тимирязева. Наш полк разместили в помещении Еврейского театра, который находился на Малой Бронной (там теперь находится Московский драматический театр), а напротив, через улицу, в здании школы - штаб полка. А первый полк пошел дальше, к Кремлю и его разместили в здании ГУМа - там тогда были склады Совета Народных Комиссаров, а сам ГУМ был закрыт - а штаб полка в Доме Союзов, где Колонный зал. Первый полк был интернациональный - в него вошло много иностранцев из Коминтерна: там были и испанцы, и немцы, и австрийцы - добровольцы, готовые сражаться с фашизмом.
Перед нами стояла задача - организовать оборону против возможного прорыва немецких танков со стороны Ленинградского шоссе и Северного речного вокзала. От речного вокзала до центра занимала оборону первая дивизия ОМСБОНа, которая охраняла важные правительственные учреждения и памятники. А наша дивизия занимала оборону от Белорусского вокзала по окружной железной дороге - в одну сторону мимо Савеловского вокзала до Бутырского рынка, а в другую мимо Ваганьковского кладбища к Дорогомиловской заставе и левому берегу Москвы-реки, где сейчас находится Белый дом. На площади Белорусского вокзала, площади Маяковского, улице Горького мы копали глубокие шурфы и закладывали ящики с толовыми шашками - мины-ловушки для танков. А в больших каменных домах по улице Горького и прилегающим улицам устраивали доты - окна на первых этажах закладывались мешками с песком, а на вторых организовывали огневые точки, которые должны были отрезать пехоту от танков и уничтожать ее.
Все это мы делали днем. А ночью мы патрулировали Москву, стараясь нейтрализовать действия фашистских агентов и выявить паникеров. Бывало, к нам подбегали ребята и говорили: “Товарищи солдаты, в нашем доме на двери парадного висит листок: “В этом доме в таких-то квартирах живут партийные работники, работники милиции или НКВД”. Боролись мы также с ракетчиками, которые подавали сигналы немецким самолетам во время налетов. Налеты происходили очень часто - с 22 июля и до октябрьских праздников - каждый день. Но как такого ракетчика задержишь? Увидишь выпущенную ракету, стрельнешь из винтовки в ту сторону, откуда она выпущена, а пока ищешь, как забраться на чердак, откуда стрелял ракетчик, его и след простыл!
Числа 20 октября мы приняли присягу в штабе полка, который находился школе напротив Еврейского театра, где мы разместились.
И наша бригада ОМСБОНа стала входить во второй дивизион ОМСБОНа, поскольку предстояли возможные сражения с немцами.
Патрулировали мы группами по 4 человека. Старшим у нас был, видимо, работник центрального аппарата НКВД - судя по всему, опытный человек. Мы патрулировали по Тверскому бульвару мимо Литературного института до памятника Пушкину, который стоял тогда по эту сторону Пушкинской площади, а в другую сторону мимо Никитских ворот и памятника Тимирязеву до Арбатской площади.
И вот однажды, когда мы подошли к памятнику Пушкина, навстречу нам из-за угла площади (там раньше были дома и аптека) вышел бравый, подтянутый военный, с петлицами капитана, щеголевато одетый, с белоснежным подворотничком. Подходя к нам, он перешел на строевой шаг и откозырял. Его поведение показалось странным и старший сказал :”Это что за гусь лапчатый? Проверьте у него документы!” Мы подходим: “Товарищ капитан, ваши документы”
Читаем - с фронта, командирован в Генштаб. Старший стал задавать ему вопросы, а тот начал путаться. Мы поняли, что легенда, которую он рассказал, не соответствует действительности: Генштаб, в который он якобы направлялся, находился уже не на Арбатской площади, а был перемещен на улицу Кирова, откуда вел подземный ход в метро. Тогда старший приказал нам: “Обезоружить и обыскать!” Мы выполнили приказание, отобрали пистолет и доставили в комендатуру.
Как выяснилось позднее, задержанный нами “капитан” входил в состав диверсионной группы, готовившей покушение на Верховного Главнокомандующего, когда Сталин должен был ехать в Кремль с так называемой “Ближней дачи” из Кунцево. Диверсанты были вооружены портативными фауст-патронами, которые они прятали в более широких рукавах специально сшитых для них шинелей, внешне не отличавшихся от обычных. А разместились они в доме матери одного из попавших в плен солдата, которого заставили написать ей письмо с просьбой принять его однополчан, направленных в Генштаб - так, чтобы их не видели соседи. А “капитан” должен был произвести осмотр улиц и определить, откуда следует совершить нападение на машину Верховного и каким путем отходить после покушения. Его проинструктировали действовать по довоенному уставу внутренней службы Красной Армии. Нарком маршал Тимошенко ввел порядок, что военнослужащие при встрече, переходя на строевой шаг, должны отдавать честь - кто более культурный, делает это первый. И задержанный нами диверсант, встретив нас, так и поступил - как на параде. Он не знал, что во время войны так не поступали.
Наутро нам объявили благодарность, но мы даже не подозревали, какую важную “птицу” задержали. А на следующий день меня разыскала мама. У нас в полку большинство составляли москвичи. Наши матери поддерживали между собой связь - телефонную или личную. У моей мамы были больные руки. Ей сделали печечку и дали талон на дрова. Надо было их разгрузить. И мама пошла к командиру полка Иванову и тот отпустил меня на 2 или 3 часа. От Малой Бронной до Малой Ордынки - путь очень неблизкий. Шел пешком через Красную площадь, через Каменный мост в Замоскворечье.
Увольнительная в то время - явление чрезвычайное. После войны командир бригады Михаил Федорович Орлов, когда я ему об этом рассказал, не поверил. “Не может быть, чтобы тебя Иванов тогда отпустил!” Я ему говорю: “Но нам благодарность объявили за задержание. Может быть, поэтому исключение для меня сделали”.
“ А, так это вы того «лапчатого гуся» задержали! Теперь понятно, почему он тебя отпустил”. И рассказал, кем наш задержанный оказался.
Сергей Вячеславович Иванов, командир полка, в то время майор госбезопасности, позднее полковник - отец нынешнего министра иностранных дел. Игорь Сергеевич Иванов иногда на наших встречах бывает. Есть снимки, где мы вместе за столом чокаемся рюмочками.
В октябре нас часто заставляли маршировать с песнями. Затем наиболее подтянутых и бравых в отдельный батальон собрали. Мы каждое утро до завтрака ходили на Кремлевскую набережную и там вдоль Кремлевской стены маршировали, отрабатывали строевой шаг.
Командиры уже понимали, что идет подготовка к параду. Но другим было это непонятно. Среди нас было много студентов - из Литературного института, из университета, из Бауманского училища. Острословы из их числа говорили: “Что же, нас будут как каппелевский полк в фильме про Чапаева под барабанный бой в штыковую атаку водить против немецких танков? С ума, что ли, посходили наши командиры?”
Но строевая подготовка очень подтягивает дисциплину и придает уверенность в победе. 6 ноября вечером состоялось торжественное заседание, посвященное годовщине Октябрьской революции - не в Кремлевском дворце, как обычно, а на станции метро “Маяковская”. Мы слушали его трансляцию по радио. После этого был отбой. В 4 часа утра нас разбудили, накормили плотно завтраком и объявили построение - с полной боевой выкладкой, вещмешок за спиной, в нем патроны. Проверили выборочно - нет ли патронов в стволе. Нам объявили, что мы идем на парад. Предупредили - не поддаваться никаким провокациям! Если с крыши или из окна в нас будет брошена граната, не покидать строй, строго выполнять команды. Ни в коем случае не поддаваться панике. И помнить - на нас смотрят не только жители Москвы, но и правительство.
Мы выстроились на Тверском бульваре напротив Литературного института и двинулись строем через Пушкинскую площадь к Петровским воротам, а оттуда по Петровке к Большому театру.
Дошли до гостиницы “Метрополь”, там к нам присоединился батальон первого полка. И направились через площадь Дзержинского, мимо Московского комитета партии, Политехнического музея по Ильинке (тогда она называлась улица Куйбышева) к Красной площади.
Шел мокрый снег, под ногами чавкала грязь. Скользко. А на винтовках штыки. Можно упасть и ранить идущего впереди. Приказали штыки снять. Мы вышли на Красную площадь и построились возле Исторического музея. Наш полк одним из первых открывал парад.
(Был документальный фильм “Наша Москва”, посвященный 70-летию Москвы как столицы СССР. По рекомендации московской секции ветеранов меня пригласили рассказать о параде 1941 года как его участника. И вот, стоя на Каменном мосту, я рассказывал, как проходил парад. Этот фильм демонстрировали раз десять - и по первой, и по второй телепрограмме. Но я смотрел кинохронику парада, но не увидел своих. И себя тоже не увидел, а я был правофланговым в строю.
При съемках фильма меня замучили телевизионщики. Предполагалось, что наша беседа будет в музее Ленина, и я оделся соответствующим образом - хороший костюм, легкие модельные туфли. А в музее помещения не оказалось, поэтому решили побеседовать на мосту. А там такой сильный ветер да и мороз к тому же. Но все же фильм удался. )
Затем нас переместили из Еврейского театра в Академию пограничных войск в начале Ленинградского шоссе за Белорусским вокзалом. И там мы находились до начала немецкого наступления, когда танки начали окружать Москву с севера. Это было числа 15 ноября - немцы пошли в генеральное наступление по охвату Москвы - с юга, обходя Тулу, которая была сильно укреплена, чтобы замкнуть кольцо в Ногинске. А с севера - со стороны Калинина и Клина должны были идти танковые армии и захватить Дмитров, шлюзы канала и также выйти к Ногинску и замкнуть кольцо окружения.
Нас подняли по тревоге и по Ленинградскому шоссе мы доехали до Ямуги, что за Клином. Вооруженные пулеметами, у меня автомат был, но основное наше оружие - толовые шашки. С этого рубежа мы начали минировать все танкоопасные направления. Одно наше подразделение было направлено лесом в сторону Дмитрова, чтобы не дать немцам захватить каналы. Наш батальон под командованием капитана Прудникова минировал Октябрьскую железную дорогу, путепроводы, переезды, Ленинградское шоссе - до станции Крюково, особенно танкоопасные направления, где танки могут обойти населенные пункты и охватить Москву с северо-запада.
В районе Солнечногорска мы попали под сильную бомбежку и артиллерийский и минометный обстрел - немцы обстреливали нас из танков, минометов и артиллерии. Я видел, как мои товарищи подрываются на собственных минах. От человека ничего не оставалось, только сверху падали резиновые подошвы от сапог.
В тот день 22 ноября 1941 года в районе Солнечногорска я был тяжело ранен. Не знаю, что произошло - то ли снаряд разорвался рядом, то ли подорвался мой товарищ. Спасла меня медсестра Зоя Первушина - она вытащила меня с поля боя. Полковник медицинской службы в отставке Илья Давыдов в своей книге “Юность уходит в бой” писал: “Только что мне удалось отправить в госпиталь Володю Алексеева. Его тяжело ранило. Я удивлялся, как хрупкая Зойка, любимица нашего полка, дотащила такого здоровенного парня!”
Госпиталь находился в Москве на Чистых прудах неподалеку от Академии сельскохозяйственных наук ближе к Яузе. Потом меня направили в нашу бригадную медсанчасть, которая находилась под Москвой, в поселке Долгопрудном (теперь это город).
После выздоровления в январе 1942 года я прибыл в подмосковный городок Бабушкин (ныне это район Москвы), где в пограничном училище размещался штаб нашей бригады и формировались отряды, которые посылали в тыл противника. Поскольку замполит этой школы все время болел и лежал в госпитале, по рекомендации нашего комиссара Стехова Иванов назначил меня исполнять обязанности политрука - я вел там воспитательную и политработу. Но мне очень хотелось живого дела - ведь мне тогда и двадцати лет не было!
Стехов рекомендовал меня в отряд, который возглавлял полковник Медведев - будущий Герой Советского Союза и автор книги “Это было под Ровно”. Однако Иванов, узнав об этом, вызвал меня и дал нагоняй: “Если ты будешь ходить наниматься, то днем будешь работать в школе, а ночью сидеть на “губе”, чтобы не ходил набиваться в партизаны. Здесь ты выполняешь очень ответственную работу: готовишь подрывников для фронта, для кавказских перевалов. А что там, в тылу противника ты будешь делать? Контуженный, обмороженный, ты же будешь балластом в партизанском отряде, будешь только мешать! Там же нет медсанчасти, в которую сейчас ты можешь обратиться. Вот когда я пойду в тыл противника, тогда и тебя возьму”
Но когда в 1943 году Иванов возглавил отряд в тылу врага, я уже окончил офицерскую школу, стал старшим оперуполномоченным контрразведки СМЕРШ и сам был направлен за линию фронта. Эта школа находилась в Куйбышеве, где находилось тогда советское правительство и все министерства, в том числе внутренних дел. Меня как отличника оставляли работать там в центральном аппарате. Если бы я тогда согласился, то, может быть, до генерала бы дослужился. Но мне хотелось попасть в тыл противника, где действовали мои товарищи. И очень хотелось в Москву - повидать мать.
В офицерской школе я учился с начала марта 1943 года и окончил ее в день своего рождения - 30 августа. Это был очень ускоренный и насыщенный курс - мы занимались по 14 часов, постигая все премудрости контрразведки. Потом меня назначили старшим опергруппы из числа выпускников нашей школы. В нашу задачу входило обеспечивать безопасность ближайших к фронту тыловых подразделений Красной Армии от немецких диверсантов. А в декабре 1943 года я был направлен в тыл противника в Витебскую область. В партизанских отрядах, которые там действовали, были значительно засорены немецкой агентурой.
Я занимался контрразведкой, очищал тылы. Один из выявленных мной немецких агентов был даже награжден орденом Красной Звезды, а на деле оказался предателем, выдавшим многих наших людей. До этого он действовал на юге Украины - в Гомелевской или Могилевской области он выдал весь подпольный обком. А потом его переправили в Витебскую область - в партизанский край. И я обратил внимание - отряд, в котором он был, неизменно оказывался в поле зрения фашистов, и все намечаемые операции срывались. Он был вместе с женой и сыном. Жена действовала вместе с мужем. А их сын, мальчишка лет двенадцати, сам того не подозревая, был связным. Ему зашивали в воротник рубашки тонкий листок папиросной бумаги с напечатанными на машинке сообщениями.
Мать полагала, что она последний раз в жизни видит меня. Это было в Москве на Белорусском вокзале. Мне надо было ехать через Смоленск в город Демидов, где находился штаб, в котором я должен был отчитаться о своей поездке и сдать обложки с грифом “Совершенно секретно”
В марте 1943 года я отчитался и получил “ценные указания” от заместителя начальника управления НКВД Витебской области.
В своем рапорте я указал, что рапорт мой должны переслать. А вот обложки личных дел людей, которые бездействовали - их следовало исключить из агентурной сети и снять с учета - с грифом “сов. секретно” мне надо было сдать в особый отдел.
Сестра Серафима проводила меня на вокзал. Уехать было очень трудно. Но я увидел на вокзале школьного товарища Бориса Карпова, который определил меня в свой вагон. Мама, простившись со мной, очень горевала, что ничем не могла меня угостить и, зная, что я голодный, заняла у соседей американский яичный порошок, сделала омлет и принесла мне на вокзал. Она подошла к поезду и стала окликать меня возле каждого вагона: “Офицер Алексеев здесь? Его мать пришла. Пусть он выйдет”. Я услышал ее голос, выглянул в окно - вижу, моя мама - немало удивился: ведь мы с ней только что распрощались! А она и сказала: “У меня сердце разрывается. Как будто в последний раз тебя вижу, сыночек.” Я утешаю ее, говорю: “Сколько уже раз я возвращался живой. И в этот раз все благополучно будет”. Дала она мне узелок, где омлет был, мы обнялись, поцеловались, и я вошел в вагон и пристроился к очереди, стоявшей в туалет. Возвращаюсь оттуда в свое отделение - вагон был общий - где разместился на третьей, багажной полке. Гляжу: нет моих вещей - ни армейского вещмешка - “сидора” , ни шинели, ни трофейной плащ-палатки. Я прошел по вагону, вхожу в тамбур и на полу возле двери вижу свою плащ-палатку. А дверь напротив - та, что во время стоянки поезда на вокзале выходила не на перрон, а на противоположную сторону - открыта. “Наверно, - думаю, - подлец выпрыгнул из вагона или еще до отправления поезда, или когда тот тронулся, на малом ходу”.
Доложил я о случившемся военному коменданту поезда. Обошли с ним весь состав - моих вещей нет. На первой же большой остановке - в Можайске я вышел, заявил в милицию - может, найдутся эти обложки где-нибудь между Москвой и Смоленском. Ведь ни одному вору они не нужны! Вышел из милиции, думаю - вряд ли толк от моего заявления будет. Ведь приказывать им я не могу. Кабы приказ из Москвы был! Поехал я в Москву, доложил о случившемся дежурному НКВД на Белорусском вокзале. “Поскольку это дела СМЕРШа, обратитесь в свое хозяйство, - посоветовал он, - они дадут команду, и все зашевелятся!”
И дернул меня черт пойти в центральное управление СМЕРШа! Помещалось оно на Лубянке, в доме 2, за гастрономом, вход со двора. Было уже около двух часов ночи. Дежурный следователь майор Корин доложил дежурившему замминистра, и меня поместили в КПЗ. Часов в шесть меня будят и я вновь иду в управление. Там я узнаю - нашлись мои обложки! С грифом и фамилиями осведомителей. Нашел их работник милиции в пустом товарном вагоне на Окружной железной дороге, по которой тогда граница Москвы проходила. А вещи мои так и пропали - шинель и вещмешок, в котором личные вещи были, письма от друзей, фотокарточки красивых девушек, которые мне их подарили.
Только после войны я узнал: эта кража (как ни удивительно звучит) меня от смерти спасла. В 1946 году после работы еду я домой в метро. Мне всего остановку нужно было проехать - от Театральной до Новокузнецкой. И вижу сидит напротив меня в вагоне мужичок, уже старенький на вид. Вгляделся он в меня и окликает: “Алексеев! Алексеев! Володя!” Я смотрю на него и не узнаю. Подхожу к нему, вгляделся - Борис Карпов, который меня тогда в поезд определил.
“Ты жив?” - спрашивает он меня. “Жив”, - говорю я. “А я думал, ты погиб.” И рассказал, что с нашим эшелоном было после того, как я в Можайске сошел. “Когда поезд пришел на станцию Смоленск-сортировочный”, неожиданно немецкие самолеты налетели , и эшелон весь разбомбили. Наше купе - в щепки, а от двух соседних вообще ничего не осталось. В Смоленске всех из эшелона, кто жив остался, поместили в госпиталь. Я узнал, что меня отправят далеко на восток - в Сибирь лечиться. А у меня сестра работала в Москве в госпитале Бурденко врачом. Лучше я там лечиться буду, чем в Сибири. Упросил я врачей, чтобы меня в Москву отпустили. Дали мне выписку из истории болезни, и отправился я на вокзал. И когда там находился - новый налет немецкой авиации - и госпиталь, в котором я только что был, полностью разбомбили. Так что я полагал: если ты после первого налета - на эшелон - еще чудом уцелел, то уж после второго - точно погиб!”
Вот и получилось, что недаром моя мама сокрушалась, что последний раз меня видит!
1944 год начался для меня выполнением оперативного задания Главного управления СМЕРШ. После оперативного совещания, в котором участвовало высокое начальство - министр внутренних дел, два заместителя министра государственной безопасности, и начальники главных и центральных управлений министерства внутренних дел, я был направлен в лагерь военнопленных и интернированных Второго Украинского фронта. В то время наши войска уже вели бои в Австрии.
Целью моего задания было отобрать из числа военнопленных людей, причастных к работе гестапо, службы безопасности, абвера и других специальных карательных органов противника. С этим заданием я прибыл в штаб тыла Второго Украинского фронта, который находился в только что освобожденном Будапеште.
Это был голодный город. Он несколько месяцев был в окружении. Все, что можно поесть, было съедено. Центральная улица Будапешта превратилась в импровизированный рынок натурального обмена. Основным мерилом были продукты - американские консервы, тушенка, колбасы и др., которые советские офицеры обменивали на вещи, одежду, материю. Поскольку мои родные - и мама, и сестрица - обносились за время войны, да и я вырос из того костюмчика, который купил после поездок в изыскательские партии как техник-геодезист, я тоже побывал на этом рынке, взяв с собой для обмена продукты из пайка и офицерского доппайка. Ко мне подошел немолодой человек и на ломаном русском языке спросил: “Господин офицер, что бы вы хотели купить и что у вас есть?” Он мне помог отыскать отрез на костюм из серого материала типа какого-то эрзаца, маме отрез на пальто и что-то сестре. Потом сказал: “Господин офицер, у меня сын, студент Будапештского университета, женится. А жена у меня - русская, учительница, и все родные мужчины у нее были офицерами русской армии. Она хочет, чтобы на свадьбе ее сына был русский офицер. Мы просим, чтобы вы пришли на свадьбу и пригласили своего товарища”. Подумал я, кого бы пригласить. Все заняты своими делами. Согласился пойти со мной один майор. Потом я понял, что это охотник выпить на чужой счет. Пришли мы, пригласили нас за стол. А стол бедный - ни водки, ни коньяка нет. Разные украшения из свеклы, из морковки, сладости какие-то. А что для нас эти сладости, если мы каждый день американскую тушенку едим! Этот майор на меня: “Что же ты меня сюда притащил!”
Весь вечер превратился в вечер вопросов и ответов. Центром его оказался я. Товарищи жениха - студенты, люди образованные - меня вопросами атаковали. Я им доказывал, что советская власть - единственная правильная в настоящее время форма правления обществом. Они мне говорили: то, что хорошо у нас, для них неприемлемо. Особенно показателен один пример: тогдашний лидер коммунистов Ракоши начал копировать нас во всем, вплоть до школьных оценок. У нас высшая оценка - пятерка, а у них наоборот - единица! И когда в Венгрии ввели нашу систему оценок, школьники перестали заниматься! Для чего же уроки учить, если и так высшую оценку поставят!
Я тоже опростоволосился - меня невеста на вальс пригласила, а я танцевать не умею. Как же русский офицер не умеет танцевать - стыд и позор! Я почувствовал себя идиотом.
Когда начали расходиться, было уже поздно. Ночью я не мог найти дом, где остановился. Одна девушка, бывшая в числе гостей, сказала: “У меня сестра с мужем уехали в деревню менять вещи на хлеб. Но я не могу оставить вас у себя - завтра все соседи заговорят, что у меня русский офицер ночевал”. И меня в одну еврейскую семью пустили ночевать. Я под подушку положил пистолет на ночь.
Нас предупреждали: в Будапеште в то время салашисты убивали русских офицеров из-за угла. Поэтому мы ходили не по тротуару, а по середине мостовой. Я переночевал благополучно, утром достал свой “сидор”, угостил хозяев чем мог.
Познакомился на следующий день с одной симпатичной девушкой. Пошел я для сестрицы купить какие-нибудь украшения в ювелирный магазинчик. Стал выбирать, и вдруг из-за плеча слышу женский голос: “Нихтс гут, герр официр! Нихтс гут!”
Мишура, стало быть. Потом говорили кое-как, мешая немецкие и русские слова. Кому, мол, покупаете? “Фрау?” - “Найн, - говорю, - швестер”. Сестре, стало быть. А какая она? “Блонден, блюмен?” Блондинка? Брюнетка? “Шатен”. Оказывается, эти штучки должны цвету волос соответствовать.
А моей сестре в ту пору уже было лет двадцать. Невеста! Хотя так и не вышла замуж, сколько я ей женихов ни предлагал. Среди них полковник был, Герой Советского Союза! Но он уже в годах был, да и культуры маловато. А она студентка была. И очень на меня обижалась, что никак не могу ей жениха найти.
В Будапеште я неожиданно для себя встретился со своим однополчанином по ОМСБОНу, ровесником Семеном Гудзенко, ставшим позднее известным поэтом. Теперь он был корреспондентом фронтовой газеты. “Суворовский натиск”. Забегая вперед, скажу: тяжело раненый в бою под Сухиничами, мой ровесник Гудзенко прожил лишь 31 год. Сбылось его предсказание: “Мы не от старости умрем - от старых ран умрем”.
Три дня я пробыл в Будапеште, а затем с предписанием управления лагерей военнопленных и интернированных МВД при штабе тыла Второго Украинского фронта поехал в лагерь. Был конец марта, весна, все кругом цвело, благоухало. Красивая страна, ухоженная такая. В каждом дворе свой колодец. Перед каждым домом палисадник.
Приехал я в лагерь для военнопленных и интернированных. Надо сказать, что агенты немецких спецслужб скрывались среди интернированных, подготовив подходящую легенду и документы.
Мне дали группу опознавателей из числа военнопленных чехов, владевших немецким языком. Они помогали выявлять фашистских агентов, распознавать, из каких этот человек войск, солдат ли он, как утверждает, или офицер, к какому социальному классу принадлежит - по лексике, по манере поведения. Обычно такие агенты бывают замкнуты, неконтактны, сами в себе. Опознаватели помогали разговорить, раскусить, раскрутить такого агента.
И вот однажды опознаватель докладывает мне: “Господин офицер! Вот такие-то люди служили у фон Брауна - знаменитого ракетчика. Из ракетного центра в Пенемюнде на побережье Северного моря они обстреливали Лондон. А потом, когда англо-американская авиация разбомбила центр, германское руководство передислоцировало специалистов в австрийские Альпы. Там под землей соорудили завод и вновь начали сооружать Фау-2”. В другой раз опознаватель докладывает, что в лагере содержатся люди, служившие в знаменитой фирме Цейса в Йене, выпускавшей оптические приборы, славившиеся высокой точностью, и фотоаппаратуру.
Выслушав доклады, я задумался. Мне хорошо помнилось время 20-х - начала 30-х годов, когда в нашу страну приглашали немецких специалистов создавать промышленность на Урале и платили им золотом. А сколько наших специалистов погибло за время войны, особенно ушедшие добровольцами в ополчение при обороне Москвы! А тут в лагере содержатся ценнейшие немецкие специалисты. Почему же не использовать их умы на благо нашей страны?
И вот в составе, который мне дали для перевозки германских агентов, я выделил один вагон для немецких специалистов. Разумеется, я не мог принимать решение, но интуитивно чувствовал их ценность. И когда я привез их в Подмосковье, в Красногорск, начальник оперативного отдела полковник Михаил Иванович Зайцев говорит: “А это кто такие? Кого ты еще привез? На что они нужны” Я его убеждаю: “Вспомните, в 20-30-е годы немецкие мозги мы покупали на золото, а ту они бесплатно! Пожалуйста, используйте их!” “Ну, что же, - говорит он. - Инициатива, как говорится, наказуема. Раз ты ее проявил, то вот тебе нагрузка. Создавай конструкторское бюро, обеспечь их всем необходимым, установи контроль, чтобы утечки информации не было. Одним словом, действуй!”
Что и говорить, задание было не из легких - обеспечить ученых всем необходимым для работы. Поиски одного лишь редчайшего немецкого инженерного справочника чего стоили! Только в Ленинской библиотеке я его нашел. Пишущие машинки с латинским шрифтом, ватманы, кальки - все пришлось доставать. А начальником над специалистами я поставил бывшего члена коммунистической партии из Гамбурга, инженера по образованию. Он в самом начале войны - в июне 1941 года перешел на нашу сторону. Это был надежный человек и очень ценный, преданный нам. Я был политкомиссаром, а он - непосредственный руководитель конструкторского бюро. Он хорошо говорил по-русски и предложил мне: “Владимир Иванович, давайте я буду заниматься с вами немецким языком. Уверяю вас, что через полгода вы будете им владеть”. А я время пожалел - мол, это будет в ущерб моей основной работе. Не о себе думал, а о пользе государству. Когда я кончал чекистскую школу, мне советовали идти на научно-педагогическую работу. “У тебя аналитический склад ума”. Хотя со мной вместе учились выпускники университета, но я все схватывал быстрее. Поэтому меня и назначили старшим опергруппы, состоявшей из числа моих соучеников. Но начальство, к сожалению, не любит умных, поэтому подчас аналитичность моего ума выходила мне боком.
У меня два ордена Отечественной войны - первой и второй степени, несколько иностранных. Я Чехословакию освобождал, помогал словацкому национальному восстанию, когда в октябре 1944 года немцы загнали их в Карпаты. Тогда я был в штрафной роте и задача наша была взять эти высоты. Был создан 4-й Украинский фронт за счет 38-й и 1-й гвардейской армий, которыми командовали будущие маршалы Москаленко и Гречко. За освобождение Польши я награжден Рыцарским знаком “Грюнвальд-Берлин” - в виде щита, на нем крест.
С 1945 по 1951 годы я работал с интернированными немецкими специалистами. В их числе оказался заместитель фон Брауна. Специалисты из фирмы Цейса создали в Красногорске завод, выпускающий фотоаппараты “Зоркий”. Специалисты по механике, автоматике также под Москвой, в Очакове на кирпичном заводе создали автоматическую линию. За руководство конструкторским бюро я получил премию. Высокому начальству - ордена, а нам с Шульцем - месячный оклад. Некоторыми специалистами заинтересовались Главное разведывательное управление Советской Армии и наше первое главное управление - тоже разведка и работали с ними.
А когда немецкие специалисты вернулись в Германию и я остался без дела, то меня перевели в оперативное управление исправительно-трудовых лагерей и колоний Москвы и Московской области и назначили старшим оперуполномоченным московской областной тюремной больницы. Больничный комплекс находился на углу Лесной улицы. Теперь на этом месте большой жилой дом.
Вот здесь я среди обыкновенных бытовых преступников обнаружил изменника родины. Это был уроженец Украины и его звали Владимир Ковпак. В начале войны он был призван в Красную Армию, остался на оккупированной территории и поступил в германскую полицию в Житомирской области. Владимир участвовал в карательной операции против партизанского соединения, которым командовал его знаменитый однофамилец Сидор Артемьевич Ковпак. Попал в плен к партизанам, согласился служить в их отряде, но вскоре перебежал к немцам. Участвовал в карательных операциях против населения. После освобождения Украины снова служил в Красной Армии, был даже награжден медалью “За победу над Германией”.
После войны, чтобы не попасть в поле зрения контрразведки, совершил бытовое преступление.
Я послал запрос в Житомирское управление и получил ответ о его службе в полиции. Нашли даже медицинскую карточку, когда он зубы лечил. Я использовал момент, когда заключенным показывали фильм “Секретарь райкома”. Там был эпизод, когда изменник к немцам перебежал. Думаю, будет он смотреть и переживать этот момент. И вот тут я как раз возьму его сразу на допрос. Так и случилось. Он чувствовал, что я его почему-то долго не вызываю. И это его мучило. И вот когда закончился этот фильм, я подошел к нему и говорю: “Слушай, Володя Ковпак, пойдем ко мне в кабинет. Ну что, ты давно ждешь, когда я тебя вызову? Вот я тебя и вызываю. Вот на тебя какие сведения пришли. Тут вся твоя деятельность описана. Вот показания твоих бывших сослуживцев по германской полиции. Вот сведения о твоих участиях в карательных операциях. Вот даже карта медицинская имеется, когда ты зубы лечил. Ты понимаешь, что полностью изобличен? Для того, чтобы скрыться, ты даже бытовое преступление совершил! Вот даже переписка с такой-то женщиной, что ты собираешься жениться на ней, взять ее фамилию и вообще исчезнуть из поля зрения. ” Его это, конечно, здорово потрясло. Я продолжаю: “Ты, конечно, понимаешь, что твое чистосердечное признание облегчит твою участь. Вот тебе бумага, садись и пиши: когда и при каких обстоятельствах ты дезертировал из Красной Армии, что ты делал во время службы в полиции, в каких карательных операциях участвовал”. И он написал - конечно, не все - многое смягчил. После этого я его допросил. И начальству рапорт с просьбой арестовать Ковпака и переслать по месту совершения преступлений в Житомирскую область. Его арестовали и этапировали.

http://www.youtube.com/watch?v=X4-HmHqxqoA Фильм 2000 года о Владимире Ивановиче Алексееве, ветеране Великой Отечественной войны, разведчике-минере, участник парада 1941 года, участник обороны Москвы. Фильм посвящен сложному и героическому пути этого человека и отряду ОМСБОН, в котором он прошел свой боевой путь...