Жили мы тогда, в 1951-м, на ж. д. станции Шарья, куда приехали из Архангельска, откуда родителей переводили по направлению НКадр Северной ж. д. Пока отец грузил вагон со скарбом в Архангельске, предназначенную для нас квартиру начал вскрывать мгбшник, которому жильё тоже было нужно. Коллега отца по работе Владимир Васильевич Мельников увидел это (у квартир был общий коридор) и прогнал негодяя (очень вовремя, так как гебешник уже подогнал к подъезду грузовик со своей мебелью и грузчиками), а заодно немедленно позвонил отцу по ж. д. связи.
Отец дал срочную телеграмму в управление дороги, где сообщил, что если квартира будет занята гебнёй, он в Шарью вообще не поедет. Поэтому гебешник получил от своего начальства по рогам, и больше наглость "чистых чекистских рук" не выказывал. Оперативность, с которой отец и его приятель Мельников отреагировали на вылазку гебни, была весьма обоснована. В 1944 году, когда моя мама окончила МИИТ и по распределению была направлена в г. Саратов, в управление Приволжской ж. д., после нескольких месяцев работы её вызвали в отдел кадров, и кадровик попросил маму подписать документы на выделение ей квартиры, как молодому специалисту, мол, по закону вам положено. Мама в это время снимала угол в городе. Когда мама всё необходимое подписала, кадровик сказал ей: А в квартиру эту вы не ходите, она уже занята. Там живёт сотрудник НКВД. Недовольство мамы вполне могло повлечь перевод её в Норильск уже не в качестве молодого специалиста, а в качестве заключённой (ж. д. специализация у неё была геологическая), поэтому она не стала возмущаться. К тому же в Норильске уже работали кайлом пятеро недоучившихся студентов МИИТа, в мае 1943-го получившие немалые срока "за попытку организовать банду и убить тов. Сталина". Это сталинские стипендиаты, вышедшие уже на диплом, Багдасаров А. Г., Бобров А. А., Зыбин Е. Г., Канаев Ф. С., и ещё один студент. Их вина состояла в том, что когда наступавшие от Сталинграда войска РККА были в конце февраля 43-го танковым контрударом Манштейна откинуты назад почти что от Днепра к Курской дуге, и Харьков в очередной раз пришлось отдать немцам, они в узком кругу говорили, что у Сталина и его деревенских маршалов, видимо, что-то не в порядке с головой: ну сколько же раз можно наступать на одни и те же грабли??? ( Выдержка из блога http://ua1osm.blogspot.com )

Как порядочные люди должны относиться к спецслужбам:

Разумеется, весь последующий жизненный опыт мог бы уверенно подсказать и мне, и читающим эти строки, что от таких предложений "органов" о стукачестве следовало бы категорически открещиваться, как от предложений дьявола о покупке души; однако, на тот момент я уже знал, чем заканчиваются категорические отказы этому учреждению в СССР. В 1955 году, то есть - в преддверии хрущёвской "оттепели" мой отец, работавший в то время на маленькой станции Свеча Северной железной дороги в дистанции пути на должности инженера по капработам, был неожиданно вызван в военкомат, где военком района, подполковник Коровкин познакомил его с майором ГБ, куратором по желдорделам Львом Николаевичем Кузьминым. Лев Николаевич вёл себя точно так же, как и Стас Рымша, убедительно доказывая моему отцу необходимость его помощи государству, и даже сослался на его долг и честь офицера запаса. На что мой отец в ответ отказался как раз по соображениям офицерской чести, так как настоящему офицеру не подобает закладывать честных людей, а что касается появления врагов, то в этом случае гебешнику было сказано, что враг не уйдёт. После окончания беседы больше всех был доволен военком, слышавший всё через тонкую фанерную перегородку, и при каждой встрече с отцом после этого он протягивал ему свою руку в знак особого уважения. Но должность отца в дистанции через три месяца внезапно сократили, и ему пришлось искать новую работу, уже не на транспорте. Такова была месть гебни за открытое выражение в адрес власти вольтеровской "роскоши свободной воли". ( Выдержка из блога http://ua1osm.blogspot.com/ )

Алексеев Владимир Николаевич, примерно 1910 г. р., работал директором начальной школы в с. Кубенское - райцентр Вологодской области.

Однажды школьный учитель по труду, хороший рисовальщик, имя его осталось неизвестным, карандашом нарисовал на куске ватмана портрет своего директора Алексеева В. Н., получилось очень похоже.

Директор прикрепил этот портрет на стену в школьном зале. Не из тщеславия, а просто в качестве наглядного примера ученикам, как надо уметь рисовать.

Вскоре после этого директор исчез. Примерная дата исчезновения 1936 или 37 год.

Никаких известий о нём потом не было. В базах данных и мартирологах его нет. ( Выдержка из записи сайта "Бессмертный барак" )

В войну многих школьников, ещё не достигших призывного возраста, забирали на трудовой фронт, в ФЗО. Так называли систему фабрично-заводского обучения, где 14-15 летних пацанов учили рабочим специальностям - сварщиков, токарей, фрезеровщиков, лудильщиков и др. Обучение носило варварский характер, ребят почти не кормили, за малейшие провинности отправляли в лагеря за колючку. Многие там умирали, но больше - бежали, так как бежать было возможно, особенно в летнее время. Руководили отправкой подростков партия и комсомол. Принципы, которыми они руководствовались, понять было трудно. Заканчивая школу, я жил в деревне с матерью, остальные трое моих братьев - Валентин был мобилизован, ранен, и служил в резервном полку, Сергей погиб в окружении 1941-го, Вячеслав в конце 1942-го уже воевал под Сталинградом.
Мобилизован был и отец, несмотря на его возраст. По законам единственного оставшегося при матери несовершеннолетнего сына никуда брать было нельзя, но законами просто пренебрегали. Как-то в один из зимних дней начала 1943-го мать сказала мне - съездил бы ты, сынок, на лыжах покататься! Материнское сердце чуяло приближающуюся опасность. И я поехал. Погода была морозной, но я уехал далеко и катался долго, пока не стемнело совсем. Когда вернулся домой, мать сказала: за тобой приходил милиционер. Хотели забрать на трудовой фронт. Что это означало, все мы прекрасно знали. Милиционер долго ждал, потом ушёл. Мы связались со старшим братом Валентином, который служил в Вологде, и он начал устраивать меня в желдортехникум. Учился я хорошо, взяли безо всяких проблем. Так моя мама, возможно, спасла мою жизнь и уберегла от огромных проблем.

Как-то раз в зимний день 1942-го, когда я катался на лыжах в свободное время (зимой его было побольше), я увидел сначала конвой с собаками, а потом колонну заключённых, этапируемых из вологодской тюрьмы куда-то дальше. До сих пор в глазах стоит этот ужас. Люди едва тащились в крайне изодранных лохмотьях, стоял мороз около 15 градусов, на них были обрывки какой-то летней гражданской одежды. Видимо, в чём забрали, то и было. Обувь тоже была не по сезону. Шли они очень медленно, с ними весьма контрастировали солдаты охраны НКВД: вооружённые автоматами ППШ, упитанные, розовощёкие, хорошо и тепло одетые, в овечьих полушубках, шапках-ушанках с эмалевыми красными звёздочками и серых катаных валенках, сытые овчарки рвались с поводков и лаяли на нескончаемую вереницу этих несчастных людей. Какое издевательство над людьми! А теперь мы ещё знаем, что все эти люди были невиновны! Сталинские преступления перед народом равноценны гитлеровским.

5 марта 1953 года я был в Вологде по своим служебным делам - командировка в управление Северной железной дороги. Там я узнал, что умер Сталин. Некоторые плакали, особенно женщины, но большинство молчало. На собрании я видел, как у кадровика Северной скатывается из глаза явно фальшивая слеза, не соответствующая выражению его физиономии. Когда я пришёл к родным, жена брата Екатерина и дети уже знали. Брат Валентин был арестован и отбывал срок пять лет - он был бухгалтером в учреждении, где арестовали директора за то, что он списал старую полуразобранную служебную автомашину в металлолом, а потом своими силами восстановил и присвоил себе. Валентин тоже попал под око ревизоров и милиции: он выдал из кассы учреждения денежную сумму в долг одному из работников, у которого сложилась трудная ситуация, и взял расписку, однако его всё равно посадили, хотя деньги в кассу были немедленно внесены.
Катя не плакала, но вид у неё был весьма озабоченный. Нил, что-то теперь будет? - с тревогой спросила она меня, имея в виду новую жизнь без Сталина. Понять Катю было можно, ведь брат всё ещё сидел, и ей с тремя детьми приходилось нелегко. Я тихо сказал ей, чтобы соседи не слышали: -Катя, хуже не будет.
Так впоследствии и вышло. Хуже уже было просто некуда. Террор государственного пахана-уголовника закончился, и наступили относительно безопасные для обычной жизни времена. Вскоре по амнистии вместе с миллионами других освобождённых узников сдохшего усатого палача вернулся в семью и мой брат Валентин.

Дополнение Матвеева С. Н., куратора страницы:
Не так давно я увидел на ТВ "Культура" передачу-ретроспективу о знаменитом кинорежиссёре Григории Александрове и не менее знаменитой жене его актрисе Любови Орловой. Внучатая племянница Орловой вспоминала, что когда 5 марта 1953 года по радио объявили, что Сталин умер, Любовь Орлова сказала: "наконец-то он сдох". Племянница была настолько поражена этим высказыванием, что зарыдала, и родные долго не могли её успокоить. Когда она наконец пришла в себя, бабушка (мать Орловой) сказала ей: "Я не знала, что ты такая дура".

Каждый железнодорожник, тем более, путеец, сохраняет в памяти свои случаи, когда он сталкивался с опасными, аварийными ситуациями на транспорте. У меня было две таких ситуации. В 1954 году я проходил один из перегонов дистанции участка Шарья-Свеча для проверки. Была поздняя осень, лежал первый снежок. Приближаясь к станции Забегалиха, я отметил взглядом, что обычно накатанные поездами до блеска нитки рельсового пути, убегающие к горизонту, выглядят не так, как обычно. На одной из ниток виднелся чёрный промежуток. Это могло быть посторонним предметом на рельсе, или ещё чем-то. Я побежал к этому месту, до него было метров 150, а со станции уже выходил поезд, его было хорошо слышно. Добежав до загадочного места, я увидел, что головка рельса отломана на длине около 15 см, отброшена в сторону и валяется метрах в трёх от стыка. Место излома рельса находилось в стыке и уже было закатано колёсными парами проходивших поездов. Крушение от схода колёсной пары могло случиться в любой момент. Я побежал навстречу приближающемуся поезду, до которого уже оставалось метров 500-600. К счастью, это был сборный поезд, вышедший из Забегалихи и ещё не набравший скорость. Я стал подавать машинисту сигнал экстренной остановки круговым движением руки. Машинист увидел мой сигнал и стал тормозить. Поезд остановился, не доезжая изломанного рельса. Машинист вылез из будки паровоза и осмотрел место излома. Зови бригадира - сказал он. Без него по такому стыку не поеду. Путейская казарма, где жил бригадир пути, оказалась недалеко. Вскоре он и его путейская бригада уже были на месте. Бригадир приложил отломанную головку рельса на место и крепко прижал сверху лопатой. Поезжай помедленнее, на лопате пропустим - сказал он механику. Машинист осторожно тронул паровоз и на минимальной скорости протащил короткий состав через опасное место. Брак в работе нам не засчитали, так как повреждение было ликвидировано быстро - рельс заменили без общей задержки движения по магистрали. Таковы были в то время рельсы т. н. I и II типов, очень слабые и некачественные.
Второй случай произошёл уже в 70-е годы на перегоне Фоминская - Вандыш участка Северной дороги Коноша-Няндома. Проходя по перегону, я заметил лежащие возле стыка болты, стык был разболчен. Но сделал это не злоумышленник, а просто оказалась слабая затяжка скреплений. Ситуация была также опасной, так как и скорости, и веса поездов на этом участке были велики. К аварийному месту быстро приближался грузовой поезд. На мой сигнал "Тише" движением руки машинист тепловоза отреагировал своеобразно: немного снизил скорость, а потом прибавил. Он не понял причину моего сигнала. Короче, поезд пролетел по опасному месту почти не снижая скорости. Я ускорил шаг и скоро добрался до места расположения путевой бригады. Наскоро объяснив бригадиру ситуацию, я увидел, как две женщины-путевые рабочие тут же схватили ключи, тележку и побежали с ними к месту ЧП. До прохода следующего поезда стык был уже приведён в порядок.

В конце 50-х годов снабжение было хоть и получше, чем в войну, но всё же - отвратительное. Тем более, в небольших периферийных райцентрах, где мы жили постоянно. В конце 50-х плохо было с сахарным песком, мы жили тогда в Свече, песок надо было привозить из Вологды или Котельнича, но и там его не было на постоянной основе. У нас был магазин райпотребсоюза, или райпо. В нём можно было купить мёд, масло, сало, мясо битой охотниками птицы, лосятину. Но всё это эпизодически, и самые лакомые куски доставались членам этого райпо. Со всеми остальными обращались следующим образом. Приходишь, скажем, в магазин. На прилавке огромный куб их сливочного масла. Маленькими порциями не продавали, а стоило оно 36 руб. килограмм. Зарплата инженера была около 800 руб. О холодильниках тогда и речи никакой не было, они были лишь в больших городах, у крупных чиновников, гебешников и партийцев. Купить их в магазине было нереально: если даже их и выбрасывали, то раскупали за несколько минут, несмотря на высокую стоимость. Поэтому при отсутствии дома холодильников масло приходилось солить и хранить под водой в кадушках или больших пятилитровых стеклянных банках. В 1956 году я впервые купил круглую стиральную машину "Рига-55" с ручной отжималкой. Машина, конечно, была очень нужна в семье для облегчения женского труда стирки. У моего коллеги Владимира Васильевича Мельникова жена Тамара работала продавцом в этом магазине на ул. Калинина, так что купить машину без особых проблем и очередей нам удалось лишь с её помощью. Машина была сделана очень хорошо, качество просто отличное, видимо, завод был оборонным, и трудились прибалты тоже качественно. Эта машина прослужила нам много лет и вышла в отставку лишь после появления двухбаковых машин с центрифугами в 70-е годы ("Сибирь-5М", "Волна"). Но и до этого к "Риге" была приобретена отдельная грузинская центрифуга "Батуми", но она вмещала мало белья и была строптивой, как необъезженный жеребец. Позднее долгие годы она прослужила в отставке, как подставка для туалетной бумаги. В райпо продавали не только масло, там были ещё и дефицитнейшие по тем временам валенки. Зимой без валенок приходилось плохо, особенно женщинам, так как купить утеплённые и более-менее модные сапожки тогда было в глубинке нереально. Носили валенки. Их тоже могли купить лишь члены. Как поступали, если вам нужны были валенки, а купить их за деньги вам было нельзя? В этом случае магазин мог продать вам валенки, если вы, скажем, сдали туда масло. Но это хорошо тому, у кого есть корова, молоко и маслобойка, а как быть простому инженеру-путейцу? В этом случае вам рекомендовали приобрести тот же куб масла по магазинной отпускной цене, и тут же сдать его по более низкой закупочной. Скажем, купили вы у магазина масло за 36 руб. кило, а сдали по 25 руб. И вот на полученные таким образом деньги вам и могли продать валенки уже на законной основе. Вы как бы становились членом райпо, не будучи им, но сдав несуществующий товар. Понятное дело, что масла от таких процедур в магазине не прибавлялось, как и товаров по всей стране. Если кто-то скажет, что магазин имел на этом выручку, то в отсутствие экономики деньги переставали быть деньгами. Они становились своего рода талонами, пропусками на получение чего-то, причём талонами и пропусками весьма сомнительными. Вы могли иметь много денег, но не могли свободно купить нужный вам товар.

Когда я был маленьким, родители завели щенка, это была обыкновенная дворняжка, звали Динкой. Динка росла вместе со мной на русской печке, ходила гулять и скоро выросла в средних размеров взрослую собаку. Гоняла зайца, на охоте была помощницей. Когда деревню начала разрушать сталинская коллективизация, отец перевёз семью в райцентр, а Динку пришлось отдать знакомому охотнику. Но однажды я шёл из Кубенского в деревню по своим делам и увидел Динку с хозяином. И хотя она была далеко, меня сразу узнала, примчалась, стала прыгать и лизать. Хозяин недовольно ждал в отдалении, но ничего не говорил. Я сказал Динке, чтобы шла к хозяину, и она нехотя побежала обратно. Это была наша последняя встреча с собакой моего детства. Динка быстро старела, теряла зрение и нюх, и спустя какое-то время я узнал, что её в лесу на охоте загрызли волки.
Когда мне было года три, мой старший брат Валентин привёз из Кубенского помидоров и дал один мне. До этого я их никогда не видел, выращивать их было можно, но теплицы в те времена не были в моде у крестьян. Спросил у Валентина: что это? Брат сказал: яблоко, ешь! Видимо, решил подшутить. Я кусанул "яблоко", но сразу понял, что это совсем не то, и тут же выплюнул. Брат успокоил, сказав, что есть их очень даже можно, особенно с солью.
Одним из увлечений детства, наряду с книгами, были птицы. Их было в деревне огромное множество. Я прочёл в районной библиотеке все книги о птицах, включая специальные, написанные учёными-орнитологами. Потом стал собирать их яйца. Гнёзда не разорял, брал лишь одно яичко из кладки, потом аккуратно делал иглой две дырочки и выдувал содержимое, оставляя скорлупу. Ах, какие это были сокровища! Разные по размерам и по рисунку на скорлупе. Коллекция включала уже больше сотни штук и была моей гордостью, я хранил её в большой и, как мне казалось, достаточно прочной картонной коробке и иногда показывал друзьям. Всё закончилось печально: как-то на коробку сверху улёгся наш большущий домашний кот, и большая часть коллекции погибла. Больше я её уже не возобновлял.
Когда отец перевёз семью в дер. Алёшино, недалеко от Кубенского, нам стала продавать молоко и сметану бабушка Александра Михайловна Налимова, которая жила рядом в деревне Болсуново и имела корову. У бабушки был сад, куда она пускала меня полакомиться очень вкусными яблоками и сладкой вишней, а также Рудик - курчавая чёрная собачка. Когда собачка умерла от старости, бабушка поплакала, но потом нашла себе другую, похожую на Рудика, чуть поменьше. Мы называли бабушку "сметанницей" за её вкусную сметану. Бабушка была закоренелой антисоветчицей. Она очень негативно отзывалась о нынешней власти и не жаловала коммуняк. Соседи иногда советовали ей быть осторожнее, оберегая от доносов, но бабка их не боялась, говоря, что она "им" не нужна.
Доводы бабушки-сметанницы я запомнил на всю жизнь, так как они были здравыми и понятными. При тотальном дефиците и нищете села бабушка ходила во всём дореволюционном, купленном давно и сохранённом, открыто говоря пацанам:
"Ну вот смотрите, всё это, что на мне, куплено давно, при царе. Разве есть теперь в магазинах хоть что-нибудь, даже близко похожее на это?"
Вскоре мы уехали из Алёшина, и я не знаю дальнейшую судьбу бабушки-сметанницы. Но её слова оказали глубокое влияние на моё последующее отношение к коммунистам и советской власти. Потому что они были не просто критикой, а правдой среди тогдашнего моря красной лжи.
Некоторое время после революции крестьян власти не трогали. Разумеется, после всеобщей разрухи промышленности и войны страна вступала в эпоху всеобщего дефицита, но бывшая ещё свободной деревня во многом обходилась своими силами, напряжённо работая. Вдобавок, крестьяне получили землю, пусть и во временное пользование от государства. Но коммунистов такое положение дел не устраивало, так как крестьяне были и хозяевами положения, их было большинство в стране, и они были по большевистской классификации мелкобуржуазным классом - то есть работали сами на себя и мало в чём были обязаны власти. Такое положение никак не вписывалось в большевистскую теорию и практику. Крестьян необходимо было закабалить, разорить и сделать рабами без прав, хуже, чем при феодализме. Это и произошло после коллективизации. А до неё жизнь в деревне требовала напряжённого труда, но на себя, а не на дядю, и была свободной. Несколько омрачали жизнь нескончаемые пьянки крестьян в свободное от работы время, так как большевики отменили сухой закон, и водки было море. Нередко попойки заканчивались жуткими драками с кольями, которую начинала молодёжь, а потом поддерживали взрослые. Милиция была, применяла оружие, но и сама побаивалась. Так дядька Ливерий Александрович, будучи молодым парнем, в буйном хмельном состоянии был ранен милиционером в ногу, которую у него ввиду начавшегося заражения врачам пришлось отнять в Вологде, куда умирающего Ливершу успели-таки довезти. Однако впоследствии он женился, построил дом, родил двух дочерей, имел пасеку - и всё это без ноги. Поскольку он был инвалидом, на войну его не взяли, и Ливерий прожил долгую жизнь до 94 лет и умер на руках младшей дочери в 90-х.

В конце 70-х годов на очередном профсобрании проходили перевыборы председателя профкома, и кто-то, кажется, из партийной ячейки, зная моё отношение к партии и её институтам, предложил мою кандидатуру в председатели профкома. Как я ни отказывался, собравшиеся поддержали это, и несмотря на все мои отнекивания, я получил этот выборный пост, который никаких дополнительных денег не приносил, но давал некоторую слабину в исполнении моих штатных обязанностей нормировщика дистанции, так как работать в профкоме тоже надлежало в рабочее время. Профком давал разрешения начальнику и кадровику на увольнение нарушителей трудовой дисциплины, организовывал отдых и досуг, мог покупать кое-какой инвентарь на процент от собранных взносов, например, резиновую лодку для рыбалки, шахматы, шашки и т. д.
И вот однажды начальник Щербаков В. Ф. по инициативе сверху (партийные органы, милиция) предложил на одном из собраний дать разрешение на увольнение одной переездной сторожихи, немолодой уже женщины. Основанием для увольнения послужил чей-то донос, что она является членом религиозной секты (возможно, баптистов, пятидесятников или др.). Начальство было настроено серьёзно, партийцы тоже.
Такая атака на пожилую малограмотную женщину являлась прямым нарушением ст. 52 "Свобода совести" Конституции СССР 1977 года. Разумеется, статья эта нарушалась всегда, но формально ссылаться на неё было можно, а в данном случае и нужно. Я выступил на собрании и сказал, что я против увольнения ввиду нарушения Конституции СССР. Ввиду свободы совести, сказал я, эта женщина вправе исповедовать любую религию, или не исповедовать никакой. Баптисты и др. сектанты, разумеется, могли иметь различные нарушения, и за это их организацию могли и наказать, и запретить, но во времена СССР никаких организаций такого рода у сектантов не было и не могло быть даже зарегистрировано. У РПЦ и других официально разрешённых государством религий такое право было. Наказать же отдельного гражданина, если он находится в секте, но при этом сам лично не совершает правонарушений, только за его веру - никак нельзя. Это я и отметил в выступлении. И меня послушали. Начальство и партийцы были, разумеется, недовольны, что я им помешал, но закон есть закон. Женщина осталась работать.

Как-то в конце 40-х, когда я работал в Исакогорской дистанции пути, я приехал на ст. Архангельск-Левый берег (тогда конечная станция Северной ж. д.) Моста через Сев. Двину ещё не было, его начнут строить через 10 лет. На станции было много пассажиров, уезжающих в Москву, Вологду и далее по стране. Неожиданно ко мне подошёл плохо одетый и очень худой молодой парень, на взгляд я определил, что это недавний заключённый. Парень был немного старше меня, лет 25. Он заговорил просящим тоном с сильным прибалтийским акцентом: Я - литовец, сказал он. Вчера освободился из заключения и еду домой, в Литву. Несколько дней ничего не ел, и у меня нет ни копейки денег, ни на еду, ни на билет. Помогите, если можете, я возьму ваш адрес и вышлю вам. Время было обеденное, мы пошли в привокзальную столовую, громко именуемую рестораном, и пообедали. Потом я купил ему билет до Вологды, так как большей суммы денег с собой у меня не было. Литовец сердечно поблагодарил, взял адрес, но денег от него не пришло. Возможно, в долгой дороге домой он адрес утерял. Но я был рад, что чем немногим смог, тем помог этому несчастному. Билеты в общие вагоны тогда стоили относительно недорого. Добраться из Вологды до Ленинграда, а там и до Литвы ему было всё же легче, чем из северного Архангельска...

Отец рассказывал, что понял сущность красного фашизма очень рано для молодого человека: в 12 лет. Это произошло как в ходе жизненных наблюдений, так и от переосмысливания коммунистической пропаганды, которая диаметрально расходилась с действительностью. Отец понял, что у власти находятся уголовники, для которых человеческая жизнь ценности не имеет никакой, а страна живёт под их оккупацией. Для него было правилом: никогда не высовываться, не лезть в начальство, в партию и КГБ, хотя его приглашали туда несчётное число раз. Постепенно это стал понимать и я, но гораздо позже отца, где-то на первых курсах института. Когда режим стал не таким жестоким, как при Сталине, отец позволил себе немного расслабиться, и не столь жёстко соблюдать уголовные правила коммунистов при оккупации наших душ. Нередко он допускал на работе саркастические замечания в адрес той или иной коммунистической глупости - колхозов, направления на уборку урожая, выращивания кукурузы при Хрущёве. Всё это сослуживцы-доносчики, которых в коллективе было множество, немедленно сообщали в КГБ, но отец держал себя в рамках - не откровенничал много с чужими людьми, не рассказывал анекдотов про власть. Гебешники присматривались к нему очень пристально, но не могли обвинить ни в чём противозаконном. В результате такого Божьего Промысла отец и дожил до возраста 88 лет. Это главное достижение, наряду с чудесным спасением от фронта. Отец не знал стихотворения "Государство - твой враг" поэта Нестеренко, но фактически жил всю жизнь по нему. Он презирал уголовное кремлёвское руководство, любые их призывы и пропаганду, в том числе поднятие целины, афганистаны, чернобыли. Предостерегал и меня от любого сотрудничества с КГБ, КПСС, но призывал быть осторожным с этими оккупантами. Его жизненным кредо было жить по совести, не юлить и не хитрить с окружающими, не делать никому подлостей, даже агрессивному и подлому режиму. Стараться заниматься сначала любимыми делами, что тебе по душе. Работа должна быть на втором или третьем месте после семьи, досуга, увлечений. Не рвать рубашку на работе, делать самый минимум требуемого начальниками, безо всякого рвения и дурацкого пафоса, но всегда - исполнять добросовестно и честно. Стараться брать всегда разрешённый максимум от государства, если есть малейшая законная возможность. Но никогда ничего не воровать, даже самый мизер. Отец вышел на пенсию в 60 лет (тогда Коноша ещё не была приравнена к РКС/ПКС). На пенсии он прожил 28 лет. Это очень неплохое достижение - заставить подлое государство так раскошелиться! Он вполне мог прожить бы в нормальной стране (не в России) и до ста лет, но его сердце, израненное стенокардией и издевательствами режима, остановилось 12 июля 2016 года.
Как отец относился к воинскому долгу? Два его старших брата погибли на войне, причём, не в бою, а за линией фронта, ввиду дилетантского руководства войсками нашего т. н. главнокомандующего Сталина - жуткого маразматика. Самый старший брат был комиссован по ранению, причём ранил его ввиду халатности при чистке оружия свой же командир. Эти потери не нанесли врагу никакого ущерба. Отец благодарил Бога за то, что Всевышний избавил его от фронта, он проскочил по возрасту буквально чудом. Но и считал, что если бы попал на фронт, то исполнять свой долг надо честно и до конца - не перед режимом, а перед родиной, которая неизмеримо выше режима. Тогда уж будь что будет, говорил он. Любил надевать военную форму, что давали в военкомате. По выслуге дослужился до капитана желдорвойск.

Государство — твой враг

Государство — твой враг. Что б ни врали экранные шлюхи,

Наихудшее зло — не извне, а всегда изнутри.

Государство — маньяк, отбирающий хлеб у старухи,

Чтобы бросить ей корку и требовать: «Благодари!»

Но не хлебом единым! Движеньем начальственной брови

Государство командует ей: отдавай сыновей!

На убой шагом марш! Государство не может без крови!

И не чьей-то чужой и абстрактной — конкретно твоей.

Государство — твой враг, что наглее любого бандита:

Ты — преступник, коль только посмеешь себя защищать!

С деликатностью танка и светлым умом троглодита

Государство всегда отвечает одно: «Не пущать!»

Что бы труд ни взрастил, что бы ум и талант ни создали —

Государство придёт и наложит когтистую длань,

А для самых везучих оно отчеканит медали,

Бесполезною медью платя за кровавую дань.

Государство — твой враг. Враг безжалостный, жадный, жестокий.

Воплощение силы, которой не нужно ума,

Ненасытная тварь, паразит, выпивающий соки,

Чья эмблема — не флаг и не герб, а война и тюрьма.

Но и это не всё. Ему мало и денег, и мяса —

Ему души, твою и детей твоих, вынь да положь!

Чтоб гордилась кнутом и оковами рабская масса,

Чтоб привыкла с пелёнок хлебать ядовитую ложь.

Государство — твой враг. Враг любого, кто мыслит некстати.

И, чем льстивее пафос высоких державных речей,

Тем сильнее оно ненавидит того, кто не в стаде,

Кто не ждёт калачей и плюёт на его палачей.

И страшнее запретов, страшнее тюрьмы и параши

Пустоглазые толпы, вопящие хором: «Ура!»

Государство — твой враг. Оккупанты не могут быть «наши»,

Даже если вчера с твоего они вышли двора.

Государство — твой враг. Твой. Какие бы козни и беды

Ни чинило соседям оно, понадеясь на куш,

Победители — первые жертвы преступной победы:

Восстановят руины домов — не развалины душ.

И опорой кровавому монстру, что лжив и корыстен,

Равно служат продажный подонок и честный дурак.

В нашем мире немного простых и незыблемых истин:

Кони любят овёс.

Сахар бел.

Государство — твой враг.

<август 2008>