О войне.
Памяти Николая
Захлебнувшаяся студеной водой из эмалированного ведра, покрытого матовыми каплями, еще не совсем остывшая покрытая белесой известью спираль круглого чайника слегка зашипела, выпустив парок в полутемной кухоньке. За розовыми обоями, исчерченными волнистыми линиями, горошком, мелкими белыми цветочками, слегка потертыми над крашеной лавкой у окна, где-то внутри между обивкой и бревенчатой стеной скреблись мыши. Ароматная струйка из острого рыльца, выглядывающего из-под синей с красной полоской прихватки, выдавала свежезаваренный темно-янтарный чай в молочно-белом заварнике. Легко приподнимаемая паром брякала крышечка, выпуская прозрачные капли, наползающие на пузатый бок с нарисованным неброским лилово-сиреневым букетиком. Звонко хлопнула коридорная дверь, за ней скрипнула дверь из сеней, впустив запах только что сорванной, оставшейся на крыльце бархатистой веточки мелиссы. Показавшаяся на пороге Полинка, тут же шмыгнула к шкафу, занудливо застонавшему рассохшимися дверцами, начав энергично выволакивать солонку, хлеб; нащупывая в полутьме брыкающиеся ложки в выдвижном ящике, снимая бокалы с дребезжащей сушилки. Погрузив все это в оранжевую хлебницу с отбитым краешком, прижав к груди, девчонка, снова нырнув в темноту коридора, едва подсвечиваемого махоньким крылечным окошечком, шлепая по соломенным бело-зеленым половикам, дребезжа и звеня посудой, водя по двери рукой, нащупывала тонкую железную скобу. Зашелестев целлофаном, бухнул на пол батон, потом звякнул нож, дверь поддалась на встречу, двинув Полинку по лбу, в низу раскрывшейся серой щели пыхтящая Бусина морда понюхала пакет, шевельнув толстый деревянный засов, вывалившийся на крыльцо. Полинка поддев ногой отворившуюся дверь, оттолкнув ее спиной, подняв булку и тонкий ножик, хмыкнув над отскочившей Бусей, поставила все на круглый стол. Сдернув занавеску на изогнувшейся выструганной перекладине с широкого окна, накинув поверх такой же над высокой слегка облупившейся синей скамьей с полными холодными, недавно вычерпнутыми ведрами, задев зацепившимся краем уже готовые поехать одна за другой крышки, оберегавшие воду от сора, но, ловко удержав, плюхнула на место. О тонкие стекла, поддерживаемые мелкими гвоздиками, плотно притискивающими их к рамам, бились комары, то просто присаживались, пробуя хоботком. Туман, крадучись, обходил деревню кругом, охватив кромку леса, расползался ближе к домам. Поздние серые сумерки таились, в резных ветвях ладных рябин, прощавшихся с нежным теплым вечером перед приходом короткой июньской ночи. Белое марево, облекши в мучнистый плен поле, покосы подступило к присмиревшим огуменникам . Легко покачивалась высокая полынь, бодря резким запахом, светлое немое небо. Горечь исходила от тёмно-зеленых, кажущихся глянцевыми острых листьев и белесой кучковатой бороды незрелых семян.
Полуночный приглушенный, едва слышный разговор, доносящийся с крыльца, тревожило негромкое бряканье чайной ложечки о сероватый бокал из тонкого фарфора. Буся привстав на задние лапы, покосившись на скрытую потемками притихшую Полинку в углу, под сыплющимися трухой пучками сохших трав, языком стянула со стола яичную скорлупку, тут же схрупав, а потом, виновато опустив уши, и кусочек самого яйца. Приветливо тянущееся тепло от наполненного до краев чаем бокала с голубыми незатейливыми крупными цветами, выведенными на горячем боку, накрывало прилипшие к фантику кусочки разрезанной на несколько долек облитой шоколадом конфеты.
"Николаю восемнадцать уж исполнилось. Его сразу в этот же день, как война началась, и забрали,- тихо говорила Тамара Сидоровна, мягко отодвинув остатки конфеты с фольги, - хороший был, добрый. Заженихался, так все меня просил: «Томка, постирай мне рубаху!» А я чего? Рубаха его больше меня, намокнет, вообще неподъемная делается. А он: «Ты, только ворот и манжеты пошаркай» Вот и дрыбаюсь с нею. Жениться собирался, уж и отрез лежал купленный на свадебную рубаху".
"Всем девчонкам по пятнадцать, а мне тринадцать было. Меня на лесозаготовки… Мама вступилась, говорит не пущу ребенка, какой толк от неё, только изувечится. Ну, да кто разговаривать станет. Ох, там рязанка лютая была.… С девчонками бывало, стволы наворочаем, свяжем с горем пополам. Надо чтобы стволины одна к одной были туго стянуты. Много ли у нас сил, все худенькие, недоедавшие, а деревья толще обхвата. Волокаемся с ними, совсем выбьемся, а та придет, потемнеет, чернее тучи, заорет: «Туже вяжи! Туже!» Велит переделывать, иначе пайка не даст".
"Коля письма слал, все спрашивал, как там Томка, наверно, уж невестой стала. А в сорок третьем похоронка на него из госпиталя пришла. Шибко любил меня. Ласковый был. Велел матери из его отреза платье мне сшить. Коса у меня длинная была, так какие косы, когда война. Положила на пень, девчонки топором отрубили и в печь. Вот так, милая моя",- вздохнула Тамара Сидоровна, ласково взглянув в Полинкин угол.
"Потом уж в поле работали. Лошади все на фронте, так на быках пахали, а они встанут, не идут ни силой, ни уговорами, упираются. Намучаемся с ними, измаемся. Вдруг, откуда не возьмись, топот копыт слышим и крики с кромки поля: «Девчонки! Война кончилась!» Мы быков побросали. Тут же заревели, стали обниматься, гулянье устроили".
"А что Ася?"- встретили, нетерпеливо заблестев из темноты, глаза на проникшемся, встревоженном девчоночьем лице.
"На фронт убежала, такая отчаянная была. Да так и пропала бесследно".
Рука, позабыв тщательно разглаженную ногтем фольгу, прибрала назад спадающую на прямой лоб, тронутый неизгладимыми морщинами, жесткую волну густых волос. Ставшие задумчивыми темные, под черными, сохранившими изящный изгиб бровями, большими с нежной кожицей и пушистыми ресничками, углубившимися в глазницы веками, невозмутимые, слегка выцветшие, кажущиеся истаявшими, потерявшие былую выпуклость, непритязательные глаза наполнились блеском. Светлая ночь, прислонившаяся к просторному окну с откинутой занавеской, едва угадывала все еще моложавое, но уже увядшее лицо, терпеливое, какое-то возвышенное, согревающее задушевной нетронутой чистотой. Неумолимое время сохранило, пощадив строгий красивый, тонкий у переносицы, с аккуратно закруглявшимся кончиком, нос. Вялые уголки рта, тронутые тоненькими морщинками, опустившись, потягивали к низу еще полные бархатистые контуры немного свежих губ.
"Время нелегкое было.… Давай спать забираться, а то завтра и не встать будет. Гляди-ка, опять до ночи просидели."
Рукомойник медленно отсчитывал капли, неслышно падающие на широкое слегка приржавевшее, подмазанное синей краской дно слитого перед сном таза на чуть покосившейся полочке, разбившись, убегали неровными дорожками, стекаясь на одну сторону. Беспокойно спала, ворча на крыльце, Буся, вытянувшись около убранного стола на старой залосненной куртке, легко подергивая брылами. Легла Тамара Сидоровна, терпеливо растерев пахучим одеколоном мягкие с проступающими набухшими венами натруженные руки. Давно обсохла вымытая посуда, прикрытая цветастой тряпкой, пропали, выпитые теплой ночью, кольца, оставленные мокрыми донышками бокалов на потертой по круглым краям стола еще добротной толстой клеенке. Пробирающиеся по повети тапки с белыми затасканными опушами, разбудив колдыбавшиеся длинные толстые половицы, юркнули в домик. Полинка, погладив звякнувший крючок, закусивший петельку, сбросив, не расправляя, покрывало на уткнувшуюся на табуретке в раскрытые листы забытую книгу, чуть приподнявшую толстый хребет переплета, забралась в кровать, уколовшую спинкой стену. Доверчиво зашелестел под свернувшейся калачиком девчонкой набитый соломой колкий матрац. Около глубоких карнизов где-то среди бачков, присоседившихся к тощему корыту, повисшему на длинном гвозде рядом с мостиком, среди веревок и корзин тикал сверчок. Полинка, закрыв глаза, живо представила Николая, подхватив запомнившиеся черты простого, доброго лица с зажелтевшей маленькой карточки, некогда виденной у бабушки среди старых фотографий. Полудрема переползла в тревожный неспокойный сон, обманув воображение, украв историю о бабушкином брате, его невесте, утянув в освещенную солнцем распушившую зонтики сныть среди нежной, еще не загрубевшей зелени, поманив мелькнувшим белым подолом Асиного платья. Длинный подол, подобравшись, заголил загорелые плотные девичьи икры, сильные босые ноги, мягко ступая, мчались вперед. Сочная, густая трава на бегу, цепляясь, хватала молодые ступни, сбрызгивая затаившейся где-то в глубине росой. Крепкие бедра разрывали высокие сплетавшиеся между собой вершинки, отлетавшие прочь. Обезглавленная трава тонкими долговязыми шейками, натыкаясь, не злобно колола ловившие Асю упругие мужские руки. Гибкая и ловкая, кружась, выскальзывала среди бесконечной сныти, зеленя широкий вьющийся полукругом подол. Звонкий игривый смех подзадоривал беззаботностью. Бесстрашные вольные черные глаза захватывали, смело притягивая таинственностью переспелых черемуховых ягод. Выгоревшие рыжеватые кончики пышных, немного кудрявившихся волос, всегда носивших запах тоненькой с зеленоватым исподом кожицы молоденьких веточек черемухи, задевали её округлые локти. Мягкие плечи и шея трепетно дышали чуть терпкой взбудораживающей горьковатостью темных волос, распавшейся густой косы. Развязавшийся красный поясок, совершенно одурманенный мелкими капельками, кравшимися по ладной разгоряченной спине, зардевшись, остался на траве. Подхваченный сильными пальцами жгутик, благодарно проскользнув между ними, вместе с большими ладонями, быстро поймав бедра, завладел тугой талией. Истомленный нескромной близостью поясок будто бы еще более закраснелся, впитав душистую влагу, скатившуюся ручейком под легким ситцем, страстно прижимавшимся к разрумянившемуся здоровому телу. Мягкие губы, подсторожили запыхавшуюся, вырвавшуюся Асю, скользнули по ямочке, улыбнувшейся на широкой щеке. Оглушительно бьющееся всполошившееся сердце тревожило часто вздымавшуюся полную налитую девическую грудь, влекшую чистотой и невинностью. Неуловимая улыбка, сбежавшая с сочных губ, открыв крепкие ровные зубы, заманила его запальчивое дыхание, утреннюю свежесть щеки. Нежно пытая разгоревшееся полыхающее лицо и нетерпеливо сдавшиеся игравшие подавшиеся ему навстречу губы. Гибкие руки, притронувшись к острым скулам, шее, скрылись в коротких черных волосах. Асины пальцы, притягивая и пленяя, невольно высвободились, легли поверх рубахи, когда поднявшиеся вслед за руками тяжелые набухшие груди, притронулись кротко затвердевшими сосками, проступившими сквозь тонкую, казавшуюся воздушной, ткань. Сильные прикосновения твердых ладоней вдоль её спины сдержанно осадили взметнувшуюся дрожь. Выпростав руки, хранившие мягкость и сенную душистость его волос, Ася бросилась вперед, обернувшись, снова увлекла тугие, одетые жестким волосом развитые икры, летящие за ней вдогонку, дразня спускающиеся подвернутые до колен штанины, сбрызнутые схоронившимися от солнечных лучей росяными каплями. Лихая струя теплого воздуха, охваченная духом цветущих трав, мчавшаяся навстречу, со свистом неистово била в юношеское лицо, трепля за ушами разбаловавшиеся волосы, упираясь в широкую здоровую грудь под светлой рубашкой. В высоком, объятом легкой полудремой замершем небе, крича, бессменно извивались, взмывая, чернокрылые ласточки. Уставшая Ася, упав, безмятежно раскинулась, утопая среди белых зонтиков, пьянивших запахом полной сока зелени и теплой земли, разбросав руки, немного поджав согнутые, сомкнутые ноги, доверчиво запрокинув голову на его коленях. Потерявшая невинность душевная тишина, беспокойно бредила охватившим взаимным чувством. Восхищенная чувственная юная кожа дышала застенчивым ожиданием рассеянной нежности, что заспанное слегка хмурое утро робких капель теплого дождя. Большие ладони, боготворя, неслышно касались разметавшихся волос Аси. Мягкий кофейный взгляд, нежно смешавшийся, ласкал её голени и розовые ступни с маленькими пальчиками, чуть отпущенные ревнивым сбившимся подолом. Бескрайние луга, забелевшие от робких, полупрозрачных венчиков сныти, радостно купались в буйной зелени, неудержимо тянущейся к бесконечной голубизне небес.
Потом сныть, обрывая цветки, стала грубой, часто замельтешив в след тревожно удаляющейся неширокой спины с холщевым мешком. Мелкие соцветия вдруг заполонили всё вокруг, бросив в лицо большеглазой худенькой девочке пригоршню колючего снега. И вот уже откуда-то издалека донесся голос Николая:
"Прощай, Томка! Война началась!"
Озлобившийся ветер метал ледяную крупу, подбрасывая её вместе с крупными опилками. Гудел вырубаемый лес. Мороз напутствовал осипший ветер, выбивавший слезу, нещадно разжигая потрескавшиеся сухие щеки, выпивая детскую кожу. Соленые потоки разъедали, раздирая, скулы, покрывающиеся шершавой коркой. Дымилась, постанывая свежая хвоя, пожимаясь от дыхания огня, неохотно горели, истекая смолой, тонкие сосновые ветви. Поодаль темнели, скучившись, скользкие стволы, охваченные ледяной сизой коркой поверх топорщившейся коры, одолевая, изничтожая болью и усталостью, саднеющие руки. Стыли огрубевшие ставшие толстыми пальцы, распухшие с заусеницами и незаживающими трещинами, с запекшейся кровью под ободранными тонкими ногтями…
Заспешивший крупными хлопьями снег оставлял где-то позади сумбурные крики злой татарки, вдруг перемешавшиеся с приглушенными разрывами, пулеметными очередями.
Отважные маленькие треугольники, остывая вместе с затихшими сердцами, вновь согреваясь за незнакомыми пазухами, дыша запахами чужих карманов, с неприметным мужеством спешили домой.
Редкое затишье между каждой, уже давно казавшейся последней, схваткой, молилось за Асю. Незаметно погибший страх немел, роняя власть перед решимостью нагой души. Матовые синие тени метались по ослепленному ярким солнцем снегу. Свинец, осадив бойца, пробив грудь, пригнул к оскалившейся взрывом смерзшейся земле. Алел напившийся крови окропившийся ею зернистый влажный уже пахнувший весной талый снег. Грубый снег захваченный, сжатый в пальцах, умирая, расплывался в запрокинутой горячей руке, вытекая мутной розовой струйкой. Так пахло весной, что резало виски. Казалось, это были те мгновенья, когда шел тот невинный влюбленный дождь, околдованный тонким нежным ароматом цветущих яблоней, что застал их вдохновленных неудержимым чувством тогда под весенними дичками. Вмиг потемнев ставшие, глянцевыми ветви сияли под робкими несмелыми лучами, затаившимися за набежавшей тучкой. Из распахнувшихся чашечек забрызганных дождем бело-розовых цветов, доверчиво выглядывали светлые хохолки тычинок, напудренных желтой пыльцой. Белела земля завороженная оброненными лепестками, слегка тронутыми смущенным румянцем, как тот искренний светло-розовый отрез, приготовленный для Колиной свадебной рубашки. Прозрачные капли вдруг нахлынувшего дождя, срываясь с ветвей, безответно целовали его лицо, тепло Асиной руки мягко отстраняло самоотверженную влагу, ревностно касаясь пальцами подбородка. Теплый соленый уверенный ручеек окрасив уголок рта пробирался по юношеской заросшей щеке верно обходя темные твердые щетинки. Нерешительно замешкавшаяся жизнь уходила медленно, никак не покидала, не отпускала измученное безнадежным огненным пленом отяжелевшее тело. Ничтожные бессмысленно побуревшие бинты не могли её остановить. Скрученные из какой-то ватной массы глыбы то отступали, то накатывая, приближались, приподнимались, сползаясь клубами перед глазами, видевшими красную темноту. Возрождаясь, затмевали рассудок, нависая, снова наворачивались, напирая, сдавливали, утаскивая куда-то в свои бесконечные грязно-оранжевые недра. На мгновенье вернувшись, вырвавшееся, отбившееся от глыб сознание, подняв тяжелые веки, усомнилось в себе. Ася, с большими глазами, теперь казавшимися огромными, на исхудавшем, осунувшемся лице, рядом. Высохшая бледность затянула широкие скулы, зубы страшили, до крови ранив, подобравшиеся губы. Налившиеся молчаливой беззвучной влагой черные глаза, не смыкаясь, несколько суток хоронили обреченную надежду. Горячие пальцы погибали в её теплой руке. Ледяное прикосновение будто бы холодных ладоней нестерпимо резало где-то раскаленное смешавшееся тело. Потом массы, настигая, завладели полностью. Затухающие глаза гасли, возбужденно вздрагивая под воспаленными веками.
Обернувшееся небо не узнало замерших черемуховых глаз, покрытых, словно остывшим пеплом, хлопьями снега, не приметив на виске яркого пятнышка, вдруг вспыхнувшего из-под выбившихся волос, словно запылавшая в тонких ветвях трепетная грудка снегиря. Рядом пошевелилась шапочка с крестом цвета грозди рябины, вздрогнувшая осыпавшимся снегом, и застыла.
То была война…
Вдруг кто-то, чем-то белым размахивая над головой, летя на коне, срывающимся от радости, сдавленным, застывшим в горле комком, голосом прокричал над самым Полинкиным ухом:
"Девчонки! Война кончилась!"
Забелевший рассвет красовался перед прорубленным в бревенчатой стене чердачным небольшим окном, будил расползшийся туман. Взметнувшаяся от руки темно-синяя клетчатая шторка, притемняющая внутри домика голубые с золотыми крапинками обои, отодвинувшись по проводку, открыла за рамой юное лицо с чистой гладкой кожей, не смятое плохим сном. Поверхностный, неглубокий сон, не принесший здорового отдыха, только утомив, простыл, оставив ломоту. Упругие, уверенные, полные бодрым блеском восприимчивые впечатлительные глаза задумчиво предстали перед встретившим дымкой утром. Туман, обрывистыми клочьями приподнявшись над межами, медля, отходил, повиснув над розетками продолговатых листьев пастушьей сумки с длинными стебельками с рядком топорщащихся еще плоских едва определившихся зеленых коробочек с семенами и беретиками из белых мелких цветочков наверху. Узкая створка, высвобожденная от тугих объятий сдерживающей её маленькой вертушки, шагнувшая внутрь, пригласила за собой прохладный поток свежего воздуха, обдавшего Полинкино лицо. Тонкое стекло с облупившимся покрашенным под свет рамы кусочком замазки поймало отразившийся частокол и ровные боровки картошки. Сильные подсыпанные кусты с темно-зелеными шершавыми, как пересеченная линиями ладонь, листьями важно выпустили сочные побеги с венчиками белых и сиреневых, словно накрахмаленных цветов, с желто-оранжевыми носиками серединок.

8 февраля 2011 год,
г. Рыбинск