Любе было семнадцать лет, когда началась война. Что такое семнадцать лет? У многих дети такого возраста. Посмотришь на них, нынешних, семнадцатилетних, смешные они в своём максимализме, слабые ещё росточки, без опыта жизненного, дети. «Мам, мам. Мам, скажи, мам, а где?» В голове не уложится, ну, как такие могли пережить войну? Воевать? Люба тоже не воевала. Люба помогала партизанам. 
Их было три сестры Самусевич: Маня, Люба и малая Ганька. Маня Любы на два года старше, Ганьке восемь лет. Маму они с год, как похоронили. Отца раньше замололи сталинские жернова, в лагере сгинул, как политический. Они жили в деревне Большая Слива, в Белоруссии, в краю аистов, сосен и голубых озёр.
Белоруссия приняла на себя первый удар фашистов. Два миллиона двести тысяч погибших, 628 сожжённых деревень. Большая Слива чудом избежала уничтожения. Фашисты устроили в деревне свою базу, выгнали из домов жителей, разместили своё подразделение. Населению объявили, что не тронут, если будете работать на нужды немецких солдат и оброк назначили, мясом, молоком, яйцами, мёдом, овощами… Люди работали, куда денешься, надо жить, у всех дети. Не желающие мириться с новой властью ушли в лес, партизанами. И Маня ушла. За Алесем ушла, вслед за любимым, быть рядом, вместе бороться, вместе фашистов бить, за Родину, за Сталина! Маня была беременна.Она до последнего таилась, знала, когда раскроется, отправят назад, в деревню, в оккупацию…
Он спас ей жизнь, её ребёнок. Маню ранило осколком гранаты в живот, и осколок этот попал в ребёнка… Если бы не беременность, то все кишки разворотило было, не выжила бы. Маню оперировали прямо там, в лесу, обходясь тем, что было. Кто был тот врач, как он провёл операцию, как он сумел спасти её? Не только спасти, сохранить ей возможность стать матерью! Она родила потом Алесю двух девочек, близняшек. С болью в сердце выносила, всю жизнь помня о том неродившемся, чью жизнь унесла война. 
А Люба не воевала. Люба растила Ганьку, сажала огород, кормила корову, таскала молоко немцам. Лишний раз на улицу старалась не выходить. Люба видная была, фигуристая, с крепкой тяжёлой грудью, густыми косами. Косы прятала под платок, лицо мазала сажей, нарочно сутулилась, приволакивала ногу. Улыбалась бессмысленной улыбкой в ответ на заигрывания немецких солдат. Те вскоре отстали, что взять с юродивой? Ночами Люба носила в лес продукты, что собирали всей деревней. Там, в одной ей ведомом месте была припрятана разобранная телега. Раз в несколько дней Люба выводила со двора старую лошадь, обмотав ей копыта тряпками, чтобы не стучали, и спешила в лес, собрать телегу, отвезти еду партизанам. И поспеть вернуться до рассвета. Чтоб не заметили. Всего и делов-то, притащить мешок картошки на хребте старой коняги, морду ей зажать, чтоб не заржала, не всполошила деревню, телегу собрать, нагрузить, отвезти и вернуться. Семнадцать лет было Любе. Мыслимо ли нынешним детям такое? Двадцать километров туда, двадцать обратно, через глухие леса, болота… И знать, если поймают, то лютой смерть будет. А сначала позор. Снасильничают всей ротой, и не вспомнят о чистоте расы, о том, что замараются от связи с грязной русской. 
Донёс кто-то на партизан. Разбираться не стали. Две телеги наугад набрали жителей, вывезли за околицу и расстреляли. Пригрозили, не сдадут до утра, где отряд прячется, ещё две телеги расстреляют. Ночью больше половины жителей ушли в лес. А Люба осталась. Куда идти? Тут еда. Уйдёт, кто партизанам еду возить будет? Что есть-то в лесу, кору с деревьев? И Ганька малая, куда ребёнка? 
Днём фашисты бегали по хатам, орали, лютовали, стреляли, били. Любу не тронули. Красивый холёный немчик присел к ней на крылечко, трогал косы, лопотал по-своему, языком прицокивал. Понравилась ему Люба. Достал колечко, вертел так и сяк, чтобы солнце в нём играло. Смотри, деревенская дура, красота какая, женюсь же, ну пойдём в хату, ну, не упрямься. «Нихт ферштейн!» – лепетала Люба, отворачиваясь и мертвея от страха, ну, как узнает, про всё узнает, про телегу в лесу, про то, куда ночами ездила старая лошадь… Плюнул с досады немчик, что взять с юродивой, и убрался восвояси.
Пару дней спустя немецкий отряд, стоявший в Большой Сливе, направляясь в Минск, попал в партизанскую засаду. Положили всех. Мстя за потери, фашисты разбомбили деревню. Бомба ударила в дом Самусевичей. Люба с Ганькой успели убежать, но жить им теперь было негде. И идти некуда. Партизанский отряд снялся с места и ушёл далеко в леса, раненую Маню, по слухам, прятали где-то в ближайшей деревне. Люба с Ганькой остались на пепелище. Вырыли землянку. Так и жили. От бомбёжек прятались в поле. Ели, что придётся, мёрзлую картошку, колоски по штучке собирали. Потом стали отстраивать деревню, из чего было, как-то надо жить, зимовать. Люба ходила в Слуцк пешком, меняла на базаре уцелевшие вещи. Один раз сумела купить тетрадку. Люба хотела учиться, мечтала стать медсестрой… 
Ничего этого она мне не рассказывала. «Баба, расскажи про войну». Замолкала, отворачивалась. Я ребёнком была, не понимала. «Ну расскажи, расскажи!» — тормошила её. «Война, это страшно, Лена, — говорила она тихо, — на войне стреляют, убивают, есть нечего…» Потом, много позже, со скупых рассказов бабы Мани, бабы Ани ( Ганьки) и других родственников сложилась эта история троих сестричек, переживших войну в оккупированной Белоруссии.
После войны Люба прошла ускоренный курс медсестёр и стала работать в военном госпитале в Слуцке, тут же учась на фельдшера и бегая с лекций на дежурство и с дежурства на лекции. А потом встретила Анатолия. Он прошёл всю войну, был дважды ранен, бежал из плена, из Аушвица. Высокий, чернявый чуб, Люба взглянула в его глаза и утонула в них. Она так любила его, так верила ему, что когда позвал ехать на Урал, оторвалась от родных мест и поехала, не сомневаясь. Не побоялась пуститься в дорогу с полгодовалой Надькой ( моей мамой) и двухлетней Любкой. Это Анатолий придумал, сказал: «Родится сын – моё имя, а если дочь – твоё имя.» Так стало две Любы.
Выжженная Белоруссия не скоро оправилась после войны, голод косил выживших, а на Урале покорителям целины давали жильё, землю, скотину. Маня с Ганькой ехали к Любе восемь суток поездом, чтобы нагрузиться мукой и крупами, и возвращались обратно — восемь суток. Поселили их в деревне Соколово Еткульского района, и вскоре родился сын, названный по имени отца – Толик. Люба целыми днями хлопотала в колхозе и на хозяйстве, корова, овечки, куры, огород, прокормить детей, ночами пошить одежду из своего старого или редко, когда бывало, дадут отрез материи за трудодни – нового. А Анатолий заскучал. Не такой виделась ему семейная жизнь. Слишком много в ней было труда и слишком мало праздника. И красивая ладная Любушка всегда усталая, всегда в заботах, и дети, постоянно шум, плач, накормить, одеть… Не так ему хотелось. Вот красивая хохотушка буфетчица Катя – совсем другое дело, всегда приветлива, весела, с шутками-прибаутками, и минутка у неё найдётся, и даже часок. И однажды взял Анатолий да и ушёл к Кате насовсем. Люба осталась одна с тремя детьми. Старшей было четыре года, младшему шесть месяцев. Одна, в чужом краю, без родных, без поддержки. Днём работала в городе крановщицей на стройке, ночами медсестрой в детском отделении. Дети жили в круглосуточном садике, откуда она забирала их на редкие свои выходные. Жили так бедно, что не было даже тёплой одежды для детей. Рассказывала, как был у неё один всего зимний тулупчик на подростка, ещё с Белоруссии привезённый, овчинный, как сначала она относила в садик Толю, завернув в этот тулупчик, а Надю оставляла с Любой. Потом приходила, брала Надю и несла в садик. Любу можно было оставить одну ненадолго, Люба была уже «большая», четыре года. Потом уносила и Любу. 
У Толика не всё ладно было с кишечником, часто прохватывал понос. Няньки в садике его не любили, как обгадится, так и оставят немытым, ждут, пока мать придёт. «Прихожу, а Толечка весь в овне, штаны, рубашечка, ползёт ко мне, ножкой загребает, весь зарёванный и басом: «Мам! Мам!» — рассказывала она, спустя годы, и утирала слёзы. 
Как радовалась, когда смогла с зарплаты купить старшим девочкам фуфайки и валенки! Начесала с овец шерсти и связала девочкам шали-паутинки, тёплые, пушистые. Всё делала сама. Одна. 
Люба знала, где живёт Анатолий с Катей, «добрые люди» не упускали случая рассказать ей, как видели их вместе, под ручку, её в новом платье, в золотых серёжках… Тогда, когда она не спала по двое суток, чтобы заработать, одеть и прокормить детей, его детей. А ему не интересно было, на что и как жили эти дети, он, прошедший пекло войны, жадно наслаждался жизнью. 
Следующее лето выдалось неурожайным, и Люба впервые осмелилась обратиться за помощью к мужу. Она написала ему письмо, в котором просила помочь накосить сена на зиму для коровы. Без молока детям было не выжить, часть молока нужно было сдавать в колхоз, часть относить в садик. Она просто не успевала, не справлялась, надо было работать, а травы погорели от засухи, и места для покосов были далеко, и одной бабе не управиться, накосить, привезти, раскидать, высушить… Она получила скупой ответ от мужа, он досадовал, что она тревожит его, и взрослая женщина не может сама решить своих проблем: «Ты — мать, так и решай сама, что тебе проще, нанять косарей или купить сено.» 
Нас учат быть терпимыми к врагам своим и прощать, но до конца дней баба Люба не простила деда за это сено, за то, что отказал тогда в помощи родным детям. 
В ту пору измученную тяжёлой работой и недосыпаниями Любу взяла такая тоска на судьбу, что она решила утопиться, и пошла к реке. Потом рассказывала, как дошла до обрыва, глянула в воду, и будто спал морок, очнулась. Нет, надо жить, выжить назло, вырастить детей хорошими людьми. И сена она для коровы она заготовила. Как, это только она одна знала, чего ей это стоило. Зимовали они тогда хорошо. Стало полегче, Люба не так часто пропадала на работе, корова отелилась, две овечки окотились, стало веселее, с мясом жить можно. Люба обвязала всех с овечьей шерсти, в доме было тепло. На стройке готовился к сдаче дом, в котором ей должны были выделить комнату. Будет рядом работа, можно будет оставить стройку и перейти в отделение, ей давали должность старшей детской медсестры. Жизнь налаживалась. Но тут заявил о себе муж. В нём однажды проснулись отцовские чувства, он пришёл, когда Люба была на работе, а дети одни, забрал Надю и унёс, как вор. Люба вернулась, застала зарёванных ребятишек, и шестилетняя Любка объяснила ей, что Надю забрал папа. Уставшая после суточного дежурства в отделении Люба отнесла дочку соседке. С Толиком же соседка сидеть наотрез отказалась, «не нужен мне твой зас…нец», и, подвязав Тольку на спину простынёй, Люба почапала за восемь километров к мужу забирать дочку. Пришла и забрала. 
« И отдал?» — спрашивала я. «Попробовал бы не отдать!» — отвечала баба Люба. И я могу себе представить, до какого отчаяния дошла эта женщина, никогда не повышавшая ни на кого голос, когда пришла и потребовала обратно своего ребёнка от этого «отца». Да. Попробовал бы не отдать. Забрала и потащила уже обоих. За восемь километров. Один на спине полтора года, другая, три с половиной, на руках.
Вскоре получили они комнату в двадцать квадратов в новом доме, сдали скотину в колхоз и переехали. Стали жить. Дети учились, Люба работала в детском отделении. «Отец-молодец» больше в их жизнь не вторгался. Она вырастила всех, выучила. Люба и Толик получили высшее образование, Надя закончила энергетический техникум. Никогда не жаловалась. Всех жалела. Её уважали в городе, называли Любовь Марковной, я ещё помню, как люди узнавали, подходил на улице и благодарили. Она так и проработала всю жизнь детской медсестрой. Была бережливой, экономной. Умела делать всё. У неё всегда были запасы круп, мыла, масла, макарон, консервов. Соседи могли постучаться и занять в любое время. Посмеивались, называли куркулихой. Им простительно, они здесь, на Урале не знали, что такое голод, что такое война.
Люба не была героем войны. Не разведчица, не лётчица, не снайпер, не полевая медсестра. Обычная крестьянка из Белоруссии, она из сотен тысяч. Женщина, на долю которой выпала своя часть испытаний, достойно выдержавшая их, выстоявшая и не сломавшаяся. Сумевшая сохранить в себе лучшие качества человека и всю жизнь учившая нас любить мир, любить жизнь, любить труд. Наша баба Люба. Мать моей матери. Начало моего рода. Прабабушка моей дочери Любочки. Пример нам всем. Гордость наша. 
Посмотрите на это спокойное, мудрое лицо. Здесь ей 26 лет. 

В её глазах затаённая боль и непонятная европейцам русская женская сила. Добрая память тебе, бабушка. Спасибо тебе. Спасибо, что выжила. Спасибо, что выдержала. Спасибо за нас. 
Памяти моей бабушки посвящаю этот рассказ. Памяти миллионам погибшим в Великую Отечественную войну. С благодарностью Великому Народу, победившему в той войне, отстоявшему право называться человеком, которое хотел растоптать фашизм. Я помню. Я горжусь.

Помните! Через века, через года, — помните!
О тех, кто уже не придет никогда, — помните!
Не плачьте! В горле сдержите стоны, горькие стоны.
Памяти павших будьте достойны! Вечно достойны!
Хлебом и песней, мечтой и стихами, жизнью просторной,
Каждой секундой, каждым дыханьем будьте достойны!

Люди! Покуда сердца стучатся, — помните!
Какою ценой завоевано счастье, — пожалуйста, помните!
Песню свою отправляя в полет, — помните!
О тех, кто уже никогда не споет, — помните!
Детям своим расскажите о них, чтоб запомнили!
Детям детей расскажите о них, чтобы тоже запомнили!

Во все времена бессмертной Земли помните!
К мерцающим звездам ведя корабли, — о погибших помните!
Встречайте трепетную весну, люди Земли.
Убейте войну, прокляните войну, люди Земли!
Мечту пронесите через года и жизнью наполните!..
Но о тех, кто уже не придет никогда, — заклинаю, — помните!

Роберт Рождественский.

С праздником! С Днём Победы!